Текст книги "Избранное (Тереза Дескейру. Фарисейка. Мартышка. Подросток былых времен)"

Автор книги: Франсуа Мориак

Соавторы: Л. Андреев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 37 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

Франсуа Мориак
Тереза Дескейру. Фарисейка. Мартышка. Подросток былых времен

Чистилище Франсуа Мориака

На первый взгляд Франсуа Мориак кажется писателем старомодным. На первый взгляд его искусство может показаться анахронизмом – особенно для тех читателей, для которых поучения церковного катехизиса давно не являются нормами поведения, а церковные врата – вратами истины. Как будто и сам Мориак не торопится рассеять такое первое впечатление. В 1969 году, за год до смерти престарелого писателя (родился он в 1885 году), вышел последний его роман – «Подросток былых времен». Книга эта – в который раз! – переносит нас в глушь юго–запада Франции, в ланды Атлантического побережья, где пески и сосны, переносит в те времена, когда даже в барских домах не было электричества. Из книги в книгу, вот уже более полувека, почти что на протяжении всего нашего столетия – ибо первые произведения Франсуа Мориака (сборник стихотворений «Руки, для молитвы сложенные», роман «Дитя под бременем цепей») были опубликованы до первой мировой войны, – кочуют те же идеи и те же образы, все те же окрестности города Бордо, все те же времена: действие абсолютного большинства произведений Франсуа Мориака происходит в конце прошлого – начале нашего века, очень редко перебираясь за грань первой мировой войны. Может показаться, что Мориак–художник не замечает нашего века, словно бы проходит мимо социально–политических и прочих изменений, которые сделали мир совсем иным. «Мое творчество точно приклеено к прошлому», – признавался он сам.

В искусстве Мориака были перемены, и можно говорить об эволюции писателя. Более того, известно его собственное признание о том, как волнующе жить в «эпоху, которая вся в движении». При всем том художественное творчество Мориака являет собой нечто совершенно исключительное верностью некоторым слагаемым, которые были найдены очень давно, в самом начале пути. И ничто, никакие перемены не выбили из воздвигавшегося Мориаком сооружения эти основополагающие элементы.

Не выбили потому, что Мориак созданному его фантазией миру поручил особую роль. Эта роль – исцеление душ, их очищение. Мир Мориака – чистилище, предназначенное для его современников, для людей XX века. Устойчивость сооружения, воздвигнутого Мориаком, объясняется и тем, что его проект основывался на простой исходной идее, на убеждении в том, что «не будет ничего, если не будет бога». Мысль Мориака двигалась по глубочайшей, прорытой в течение долгих столетий колее, с которой трудно свернуть, коль скоро в нее попал: «Бог не может ни обмануться, ни нас обмануть».

К этому предрасполагало Мориака его происхождение и воспитание, о чем можно узнать из романа «Подросток былых времен». Роман этот автобиографичен, как – в той или иной степени – все произведения Мориака. Как и сам Мориак, подросток из его последнего романа родился в Бордо, в богатой семье, владевшей лесами и виноградниками, в семье, благочестивой до крайности. Из консервативной среды Мориак (и его герой) вырвался к книгам, к искусству, вырвался в 1906 году в Париж, где учился, но недолго, ибо почти тотчас же стал писать, стал сочинять стихи и романы. Вскоре к Мориаку пришла литературная известность, во всяком случае, после выхода в 1922 году романа «Поцелуй прокаженному».

Мориак не вполне расстался с породившей и воспитавшей его средой. Он бережно пронес через всю свою долгую жизнь образ родного края – места действия почти всех его произведений. «Никакая драма не может начать свою жизнь в моем воображении, если я не помещу ее в тех местах, где я жил всегда». Мориак больше жил в Париже, чем в Бордо. Тем не менее изображал он почти исключительно Бордо и его окрестности, а в Париж его герои лишь порой выезжают, ненадолго там задерживаясь.

Мориак написал даже специальную книгу «Провинция», противопоставляя провинцию Парижу. Нельзя сказать, что Мориак идеализировал провинцию (среди его определений – такие, например: «Париж – это населенное одиночество, провинциальный город – это пустыня без одиночества… Провинция лицемерна. Париж навязывает однообразие»). Однако только в провинции, в родных краях юго–запада Франции Мориак видел необходимый материал для создания его особого мира, его «чистилища». Не забудем, что подросток из последнего романа именно у родных речек, под родными соснами ощущает прикосновение вечности. «Художник, который не связан с провинцией, не связан с человечным», – писал Мориак. И условием этой связи была сама незыблемость ланд («Ланды не изменились, они не изменятся никогда»).

Был бы совершенно неправильным вывод, что Мориак просто–напросто двигался по инерции в колее католицизма. «Колея» во многом определила направление его мысли, отбор проблем, подход к ним, склад мышления. Но Мориак не был бы большим современным писателем, если бы в XX веке он просто пристроился к католической традиции.

Видно, как судорожно хватается за бога герой последнего романа Мориака. Но только потому, что «вера в вечную жизнь – единственная опора».

Вот тут‑то и начинает приоткрываться актуальность Франсуа Мориака, органическая связь его на первый взгляд архаического творчества с самыми больными вопросами современности. Мориак созидает «чистилище», пытается привести своих героев и своих читателей к богу прежде всего потому, что ему ясно – бог умер. Мориак принадлежит к числу тех европейских писателей, которые с огромной силой показали современное буржуазное общество как общество совершенно определенной стадии – стадии после «смерти бога», когда вера утрачена и, соответственно, полагают они, утрачены объективные основы нравственности, утрачена возможность точного определения, что есть добро, что есть зло.

Мориак менее всего кажется «модерным» писателем. Но надо признать, что он примыкает к числу тех наиновейших властителей дум зарубежной интеллигенции XX века, которые зафиксировали, в общем, достоверный факт: в мире буржуазном не найдена подходящая богу замена, нет иного критерия нравственных оценок, кроме деляческих, чисто меркантильных. Поэтому‑то мир этот абсурден, человек остался наедине с обессмысленным миром. Само собой разумеется, в глаза бросается разница между Мориаком и, например, писателями–экзистенциалистами, которые решают ту же проблему вне социальных категорий. Тогда как для Мориака факт потери веры подтверждается безусловным, с его точки зрения, фактом вырождения официального представителя бога на земле, церкви. Если опять же обратиться к последнему роману как произведению итоговому, то ясно видно, что поиски героя прежде всего отмежевываются от церкви: «Мне ненавистна их религия. И все‑таки я не могу обойтись без бога».

Мориак был всегда одним из самых резких критиков церкви и официальной религии. Критиком тем более убедительным, что он‑то писал о религии со знанием дела, критиковал «их религию», так сказать, изнутри. Он создавал поэтому парадоксальные ситуации. Так, в романе «Клубок змей» католик Мориак устами героя–атеиста осмеивает его благочестивую жену. И не удивительно – религия превратилась для этой особы в «кучу ханжеских привычек». Критика церкви – это один из тех каналов, по которым в искусство Мориака поступали социально конкретные образы. Образы фарисеев символизируют утрату смысла и содержания религии, господство опустошенных ритуалов, бесчеловечных запретов. Таких образов становилось все больше в произведениях Мориака. Следовательно, размежевание с абсурдностью официальной религии приобретало все большее значение для писателя. Именно в одном из более поздних романов создан классический для Мориака образ «доброй христианки». Это – Брижит Пиан из романа «Фарисейка», святоша, считающая себя посланницей бога на земле и постоянно творящая зло во имя веры.

Другим каналом проникновения социально конкретных образов в творчество Мориака было осуждение им буржуазного общества как общества абсурдного, утратившего веру. Правда, в той мере, в какой Мориак мыслил абстрактно–абсолютными категориями, он не давал социальной конкретизации той картины, которую рисовал в своих произведениях. Можно сказать, что так было в первый период творчества Мориака, ибо именно с социальной конкретизацией изображаемого мира связана эволюция писателя. Тогда Мориак изображал «пустыню», из книги в книгу изображал одиноких людей, которые никак не могут найти друг друга, пробиться к сердцу, к душе даже своих близких. Он повторял одну и ту же ситуацию, которая, казалось бы, гарантировала душевную близость героев. Конфликт происходит в семье, драма завязывается меж супругами, меж родителями и детьми. Но том очевиднее, что это драма разобщенности, отчуждения, абсолютного одиночества.

Обратимся к самому известному из ранних романов Мориака – «Поцелуй прокаженному». Трагедия героя заложена в самой сути этого образа, в тех качествах героя, которые даны автором изначально как обязательное условие решаемой им психологической задачи. Молодой человек по имени Жан Пелуейр остро ощущает, что живет в «пустыне», болезненно воспринимает свое ничтожество, свою никчемность, свою физическую непривлекательность, свое абсолютное одиночество. Потом появляется Ноэми – возникает семья. Но брак не соединяет – наоборот, разъединяет героев. В следующем романе, «Прародительница» (1923), смертельными врагами оказываются все три персонажа, состоящие в самом тесном родстве: враждуют жена героя романа и свекровь, а до женитьбы и после скорой смерти жены сражаются друг с другом герой романа и его мать.

В 1925 году появился роман, само название которого обозначало суть человеческих взаимоотношений по Мориаку, – «Пустыня любви». Все здесь одиноки, все разобщены. Супруга любит доктора, но эта любовь только раздражает его. Доктора ненавидит любимая им дочь. Доктор привязан к Мари, но Мари испытывает всего лишь раздражение и скуку, встречаясь с доктором. Антипатию она чувствует и к своему содержателю, который, естественно, к ней неравнодушен. Мари увлеклась в свою очередь сыном доктора, молодым Реймоном, как, впрочем, и он Мари, но и здесь сразу же возникло раздражение, злость и страдание. Нельзя сказать, что Франсуа Мориак как‑то конкретизирует, социально и исторически уточняет такого рода разобщенность людей, населяющих созданную им «пустыню». Напротив, он придает ей смысл абсолютного закона, извечного правила.

В романе «Огненный поток» (1923) действие происходит в первые послевоенные годы. Герой романа Даниель – участник войны. Только по этой справке мы догадываемся, что время действия этого романа отличается от обычного времени действия произведений Мориака. Война совершенно ничего здесь не меняет: в этом романе те же проблемы и то же их решение, что и в книгах о предвоенной эпохе. Такая вневременная концепция Мориака влекла за собой заметное однообразие его искусства, определила повторяемость ситуаций и персонажей, их иллюстративность. Все герои раннего Мориака, в общем‑то, на одно лицо (что было признано самим писателем). Все они намертво прикреплены к той схеме, из которой исходит писатель. Все то, что происходит в его произведениях, имеет обязательный общий смысл, общее господствует, оно навязчиво и подминает под себя индивидуальное, случайное, специфическое.

Первое произведение Мориака, основанное на гораздо более четкой и последовательной социальной конкретизации мира людей разобщенных, – «Тереза Дескейру» (1927). Этот роман можно считать поэтому началом нового этапа в творчестве Мориака, к которому относятся самые знаменитые его произведения, реалистические романы. Нельзя сказать, что до «Терезы Дескейру» семейные драмы героев Мориака вовсе не получали социального объяснения. Герои «Поцелуя прокаженному» страдают и потому, что их брак – сделка, при заключении которой сердца во внимание не принимались, имелся в виду только деловой расчет. Невесте было сказано одно: от ферм, от баранов, принадлежащих Пелуейрам, не отказываются. Ей показалось это убедительным. Не любовь соединила и героев «Прародительницы».

Мориак не раз писал, что буржуазные семьи, в том числе и семья буржуа на его родине, создаются не по любви, а ради сохранения собственности, для продолжения рода и укрепления хозяйства. Таким образом, семья вобрала в себя главное для Мориака качество буржуазного общества: торжество алчности, принцип собственничества, который заменил все прочие, стал на место бога.

До «Терезы Дескейру» этот вывод писателя, однако, имел второстепенное значение в той системе мотивировок, которую он предлагал читателю. В «Терезе Дескейру» самым главным стало то, что буржуазная семья, именно буржуазная семья, – клетка. Образ семьи–клетки – еще один из постоянных у Мориака содержательных, наглядных символических образов. Так – семья–клетка – можно было бы назвать роман о несчастной Терезе, несчастной потому, что однажды она вышла замуж за буржуа, и тем самым попала в клетку.

Вспоминая, как она решилась на самый ужасный с точки зрения общепринятой морали поступок – на убийство, да еще на убийство мужа, Тереза не может обнаружить ничего исключительного. Убийцей сделали ее не чрезвычайные обстоятельства, и она не герой детективного романа, то есть человек из ряда вон выходящий. Наоборот, поступок Терезы – следствие нормального состояния, «заострение» нормального положения женщины в тюрьме буржуазного общества, в клетке–семье. Нормальное состояние противоестественно – вот Тереза ищет спасения и наконец пытается выпутаться с помощью такого противоестественного способа, как убийство. Рассказ о самом этом поступке занимает немного места, все прочее – это рассказ о «нормальной» жизни в клетке, с мужем, олицетворяющим буржуазный мир своим ничтожеством, своей безликостью.

Не мир вообще, а буржуазный мир абсурден – это более чем ясно из романа «Тереза Дескейру». Вот вывод, к которому пришел Мориак к концу 20–х годов. Буржуазные, церковные идеалы – нуль, поэтому героиня оказалась в нравственном вакууме, в безнравственном мире. Тереза не виновна, она не чувствует себя виновной. Вина вне ее, вина лежит на том абсурдном мире, в котором нет смысла, есть только алчность.

С максимальной для себя силой царство алчности Мориак нарисовал в романе «Клубок змей» (1932). Родственники собрались у постели героя этого романа, с нетерпением ожидая его смерти. Герой «сам» об этом рассказывает, составляя письмо к своей жене. Повествование от первого лица – обычный прием Мориака, всегда придававшего своим романам характер исповеди и тем самым привлекавшего внимание к внутренней жизни героя, к его душе и, конечно, к его покаянию. Не случайно в романе «Клубок змей» и соотнесение двух времен, прошлого и настоящего. Как и некоторые другие произведения Мориака, этот роман начинается не с прошлого, а с настоящего, с конечного пункта истории. Затем восстанавливается прошлое, а в конце писатель вновь обращается к настоящему. Благодаря этому все до крайности драматизируется, герои все переживают заново в свете уже известного финала. Даже самые незначительные происшествия в романе «Тереза Дескейру» воспринимаются в перспективе конечной трагедии, с которой автор и начинает рассказ о Терезе. Прошлое героя романа «Клубок змей» также освещено особым светом, источником которого является поставленная в самое начало развязка. В этом романе нет убийств. Но убийство здесь возможно, его нетрудно себе представить, знакомясь с людьми, которые во имя наживы готовы на все. Клубок змей – это семейка, члены которой объединены не любовью, а ненавистью. Семья в «Клубке змей» лишена нравственного принципа, как и семья Бернара. Единственным богом стало золото – так люди превратились в «гадюк».

Абсурдно общество алчных, а не общество вообще, свидетельствует н роман «Дорога в никуда» (1939). Этот роман тоже начинается с эпизода, вскрывающего суть взаимоотношений и связей в буржуазном обществе. Леони Костадо буквально грабит дружественную семью Револю, воспользовавшись тяжелым положением, в которое эта семья попадает.. Именно в этом романе Мориак устами поэта Пьера Костадо заявляет: «Мы живем в таком мире, где сущность всего – деньги».

Такого рода умозаключения лежат в основе реализма Мориака. Реализм и католицизм? Как же сумел Мориак соединить и примирить такие понятия?

Отбиваясь от нападок справа, со стороны правоверных католиков и церковников, Мориак прибегал к самому крайнему доводу: он напоминал, что является романистом. Он предпочитал называть себя «католиком, пишущим романы», а не «католическим писателем». Искусство для Мориака было областью, у которой свои законы и свои задачи.

И первой из этих задач, по мнению Мориака, было и остается служение правде, путем познания человека. Мориак не симпатизировал «чистому искусству». «У меня есть что сказать людям», – напоминал он. Отвечая мэтру «антиромана» Робб–Грийе, Мориак писал, что тот «всласть посмеется, если я попрошу его определить терминологию моего личного словаря: добро, зло, совесть, внутренняя жизнь, ответственность, вера, надежда, нечистота, прощение. Он пожимает плечами: все это кончено, все это умерло. Вот в этом‑то он ошибается…» Мориак полагал, что «кризис романа… связан с концепцией человека. Злые нападки на психологический роман проистекают из того представления, которое современное поколение составило себе о человеке и которое совершенно негативно… Роман потерял свой объект, вот самое главное…».

В своей литературной теории, в теории романа Мориак придерживался принципа правды как принципа основополагающего. В специальной работе «Роман» (1928) условием правдивости Мориак счел согласование «французского порядка и русской сложности». Не забывая об опыте французского реализма, о примере Бальзака и других классиков XIX века, Мориак особенно настаивал на необходимости модернизации романа по тем образцам, которые сумели показать сложность человеческой души. К этим образцам Мориак относил в первую очередь Достоевского («Достоевский на всех нас, или почти на всех, глубоко повлиял»), Марселя Пруста. Мориак все же считал пример Бальзака устаревшим, потому что изображение «групп» предполагал заменить изображением отдельных индивидуумов. «Целым миром» Мориак считал мир человеческой души и звал погрузиться в ее тайники, «оставляя героям нелогичность, неопределенность, сложность». Вкус к нелогичности и тайникам души появился у Мориака вследствие прямого влияния Марселя Пруста. Пруст сопровождал Мориака всю его жизнь. «Мое восхищение остается столь же живым», – писал он через 30 лет после встреч с Прустом, после возникшей к началу 20–х годов и вскоре прерванной смертью Пруста дружбы.

Однако, восхищаясь Прустом, Мориак позволял себе сомневаться в методе Пруста. Сомнения питались тем, что в «Поисках утраченного времени» «лица персонажей стираются», а главное, тем, что метод Пруста влечет за собой, как казалось Мориаку, распад человеческой личности, разложение и утрату нравственной перспективы. Мир Пруста тоже мир «без бога», и это пугало Мориака.

Когда мы говорим «писатель–католик», мы ожидаем в произведениях встречи со святыми, однако, читая Мориака, мы оказываемся в мире если не дьяволов, то грешников. Мориак постоянно повторял мысль, особенно для него дорогую: ангел не стоит внимания, внимания стоит только грешник. Не иконы надо любить, говорил Мориак, не легендарных героев, на крестах распятых, а человека, обычного человека, обычная жизнь которого и есть тяжкий крест. «Не грехи отдаляют нас от бога, наоборот, с их помощью, по их вине и благодаря им мы с ним объединяемся». К богу ведет правда, повторял Мориак, правда же горька, правда «на уровне человека» есть открытие его греховности, изображение «пустыни любви», семейных «клеток», гадюк, сплетающихся в мерзкие клубки.

И в свое «чистилище» Франсуа Мориак допускал только людей, пришедших из ада земного. Людей обыкновенных, то бишь грешных, страдающих, ибо только страсти и страдания делают человека человеком, по глубочайшему убеждению писателя.

Так Мориак стал выдающимся мастером изображения страданий, воссоздания души как живого, подвижного, противоречивого организма. Определить с точностью, что в «темных сплетениях» безусловно зло, а что несомненно добро, затруднительно. Любовь незаметно перерастает в ненависть, а добрые порывы дают дурные последствия; «тайники» сердец все время источают злобу, которая у героев Мориака часто бывает ответом на любовь. Нередко эти герои кажутся словно скроенными по модели, созданной Достоевским, модели «человека из подполья» с его болезненным самолюбием, патологической злобой.

Только грешники истинно значительны среди героев Мориака. Значительна Тереза Дескейру – и незначительна дочь ее Мари (в романе «Конец ночи», 1935) как раз потому, что она слишком заурядна, чтобы грешить, чтобы страдать и искать. Жених Мари Жорж потому внезапно и предпочел мать дочери, что Тереза – необходимость, условие подлинного существования. Мари способна обеспечить лишь мещанское самодовольство, Тереза же вызывает тревогу, не дает успокоиться. Жоржу необходимо то ощущение собственного несовершенства, которое возбуждает в нем Тереза Дескейру.

Франсуа Мориак предпочитает грешников и потому, конечно, что только путь грешников поучителен, только грешник способен покаяться, только страдающий может научиться любить. Нравственный вакуум буржуазного общества Мориак попытался заполнить любовью и богом. «Бог есть любовь», – писал Мориак. Страсти – это жизнь, это правда. Но страсти в мире без бога ведут к распутству, к разврату. Людей растленных, развратников Мориак рисовал нередко. Таков герой романа «Огненный поток» Даниель. Разврат царит в романе «Зло» (1924). До пределов нравственного падения доходит герой романа «Черные ангелы» (1936) Габриель Градер.

Разнуздавшиеся страсти Франсуа Мориак усмиряет с помощью любви. Именно любви поручает писатель спасение душ. С того момента, как в его мире появляется любовь, земной ад и превращается в чистилище, в преддверие неземного рая.

Ад семейной жизни в «Поцелуе прокаженному» кончается в тот момент, когда в сердце Ноэми пробуждается любовь к мужу. Это случилось накануне смерти Жана, но смерть не отняла его у жены. Напротив, у его смертного одра она вдруг ощутила его живым и прекрасным. В такой же момент, в момент смерти, Фердинан в «Прародительнице» как бы впервые увидел свою жену, она как бы обрела вторую жизнь благодаря вдруг вспыхнувшей любви.

Любовь создает человека; не только любящий, но и любимый преображается. Достаточно было Мари в романе «Пустыня любви» взглянуть на Реймона, как в нем пробудился иной человек, прояснилась его подлинная суть. Правда, полагал Мориак, суть эту определить не просто, она уклончива и меняется в зависимости от того, кто бросает на человека свой отблеск, кто смотрит на него. Возможно, что такое понимание человека сложилось у Мориака под влиянием Пруста. Ио в отличие от Пруста суть героев Мориака – всегда нечто полноценное, всегда царство добра.

Самый поразительный пример внезапного обновления героев Мориака – это роман «Клубок змей». Чем сильнее ненависть, чем более она объяснена сущностью алчного общества, тем удивительнее столь успешное приобщение «гадюк» к царству любви. Правда, в романе «Клубок змей» особенно очевидно, что Мориак видит в любви единственный противовес алчности. Рассказчик и жену свою потому так ненавидит, что она лишила его единственной ценности – любви, а тем самым оставила на его долю только алчность, превратив его в «лавочника». Вместо чувства люди подают камень – так нередко происходит в романах Мориака, и такое надругательство над потребностью любви вызывает ненависть. Где любовь, там и бог – герой «Клубка змей», «гадюка», вмиг превращается в «единственного, истинно религиозного человека».

Ощутив за своей спиной «высшую силу», Мориак действовал с соответствующей решительностью. Даже в Габриеле Градере из «Черных ангелов» совершенно внезапно просыпаются «нетронутые силы добра и любви». В конце романа Габриель умирает, но «убийца улыбался счастливой улыбкой». Умирает он в доме священника, который к тому же в свою очередь трансформируется, узкий ригоризм уступает в нем место терпимости и человечности.

С письма Габриеля Градера священнику начинается роман «Черные ангелы», с письма–исповеди, за которой следуют эпизоды ужасного прошлого этого человека. «Черные ангелы» доказывают, что нередкий у Мориака прием возвращения в прошлое и обрамление прошлого настоящим выполняют еще одну важную задачу: изображаемый им мир оказывается миром с обязательным конечным выводом. Мориак не позволяет надеяться на иной исход, нежели приобщение к любви, к богу. Свобода его героев, как бы растленны они ни были, ограничена этим жестким кольцом настоящего времени. В прошлом – ад, грехи, муки, в настоящем – чистилище.

Была еще одна причина, которая заставляла Мориака так цепко держаться бога и любви. Мы не полностью привели выше слова Пьера Костадо о сути буржуазного общества. Он сказал следующее: «Мы живем в таком мире, где сущность всего – деньги. Мать права: взбунтоваться против нее – значит восстать против всего нашего мира, против его образа жизни… Остается только… Революция… или бог…».

Слова эти, показавшиеся участникам разговора «такими огромными, непомерными», – действительно «огромные» слова, самое глубокое и смелое обобщение Франсуа Мориака. Итак: или алчное общество, или революция, или бог. Мориак отверг алчное общество – в этом его сила. Мориак предпочел бога революции – в этом его слабость.

Отвращение к алчному обществу превратило Мориака в то, что неопределенно именуется «левым католиком». Политическая левизна Мориака была стимулирована очень давно, на пороге XX века, делом Дрейфуса. Эта левизна привела Мориака в 30–е годы в ряды тех, кто осудил Франко и фашистский переворот в Испании. Мориак порицал другого крупного писателя–католика – Поля Клоделя – за то, что тот открыл врата неба только убитым в Испании фашистам, сочтя антифашистов недостойными. «Со времени войны в Испании, – говорил Мориак, – я более не могу отвлечься от тех условий человеческого существования, которые навязаны одним людям другими людьми». Мориак считал, что в то время он и Мартен дю Гар «действовали параллельно в плане социальном и политическом».

Но особенно славная страница в политической биографии Мориака – годы Сопротивления. Мориак был противником режима Виши, он как мог сражался против оккупантов, публиковал свои статьи в подпольной прессе, в «Леттр франсэз». «Я ни на один день не покидал оккупированную Францию», – с гордостью вспоминал Мориак. Сопротивление окончательно превратило Мориака в политического публициста; Сборник его статей «Черная тетрадь» принес ему известность писателя–патриота и антифашиста. Тогда именно, в годы войны, Мориак произнес свои знаменитые слова: «Только рабочие в массе своей верны поруганной Франции». Призывая верить в человека, Мориак звал к сопротивлению, звал поверить во Францию, звал к объединению, протягивал руку коммунистам, с большой симпатией говорил о борющемся против фашизма Советском Союзе. Он припоминал, что уже в детстве в его сознание вошла идея «спасительного франко–русского союза», единственной гарантии от порабощения Франции ее врагами.

Свою роль в такой позиции Мориака сыграл генерал де Голль. Позже, в большой книге «Де Голль» (1964), Мориак писал: «…исключая период между 1914 и 1925 годами, я был против национализма, или, точнее говоря, против националистов, тех, кого дело Дрейфуса навсегда обесчестило в моем представлении. Оппозиция фашизму, национал–социализму стала борьбой против обожествленной нации. Но вот каким был вклад голлизма для меня: каждая нация… существует со своими особенными качествами… Де Голль понял, что чем более Франция существует как нация, тем глубже ее воздействие на мир…».

С той поры и до своей смерти Мориак – откровенный приверженец Шарля де Голля, не устававший комментировать политическую историю IV и V Республик. Правда, восторженные оценки де Голля, рожденные испытаниями войны («Де Голль – спаситель»), уступили затем место более спокойным, даже Критическим оценкам. Но де Голль остался надеждой Мориака, его политическим кумиром. «За де Голлем миллионы французов, но у него нет писателей, и я счастлив, что он может рассчитывать на мой голос».

Война, Сопротивление вынудили Мориака сознаться: «Политика нас берет силой, мы все погружены в нее, хотим мы того или нет». На самом закате своей жизни он признавал, что «политика – это последняя моя связь с миром». Удивительное дело: очень старый и очень знаменитый Франсуа Мориак до последних своих дней не бросал перо политического публициста, печатал свои еженедельные «блокноты» в «Фигаро литерер». Он явно не мог существовать вне этого еженедельного общения с читателем, вне этой хроники.

Мы все время называем Мориака романистом. Сборники стихов (почти все написанные в начальный период) не сделали его поэтом, как новеллистом не сделали его несколько новелл, как не сделали его драматургом четыре пьесы и один киносценарий. Но публицистом Мориак стал, он был романистом и публицистом.

Романы Мориака и его публицистика – это не просто равные области творчества писателя. Вторая из них целиком поглотила Мориака–политика. Среди больших писателей нашего века Мориак занимает положение исключительное и потому, что он не надеялся и не пытался воссоединить искусство и политику, не решился допустить политическую проблематику в сферу художественного творчества. Мартен дю Гар, рядом с которым Мориак себя ставил в 30–е годы, превратил семейную хронику «Тибо» в социально–политический роман. А Мориак именно в те годы, когда он осознал значение политики и социальных условий человеческого существования, в годы войны в Испании, принял решение отказаться от «вымыслов», от художественного творчества.

К счастью, он этого обещания не выполнил, но в 40–60–е годы написал романов значительно меньше, чем в 10–30–е годы. По художественному творчеству Мориака последних десятилетий видно, как сузило возможности большого художника категорическое отделение искусства от социально–политической проблематики, которая, как казалось Мориаку, не затрагивала главного – человеческой души. Мориак, помимо своей воли, учинил над собой строгий суд, сказав: «Я всегда думал только о своей собственной истории, как будто история Франции меня не касалась». Суд этот слишком строг – история Франции живо касалась его, как подтверждает его публицистика. Но именно публицистика. Правда, Мориак учел характер эпохи, сказав: революция или бог, представив революцию, хотя и не принятую им, возможной альтернативой алчного общества. Он даже пробовал ввести в давно сложившуюся и очень устойчивую систему своих образов образы людей из мира революционной практики, образы социалистов. Однако эти образы не разрывают систему понятий Мориака, они подключаются им к этой системе, получая соответствующее ей тенденциозное освещение.