Текст книги "Статьи из 'Философского словаря'"

Автор книги: Франсуа Мари Аруэ Вольтер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)

Схоласты могут сколько угодно твердить нам, что Бог бесконечен негативно, а не привативно, formaliter et поп materialiter* ; что он – первый, средний и последний акт; что он – повсюду, не будучи ни в каком определенном месте, – сто страниц комментариев к подобным определениям не могут нас ничуть просветить. Мы не располагаем ни ступенькой, ни точкой опоры, которые помогли бы нам подняться до подобных познаний. Мы чувствуем, что над нами простерта длань незримого Существа, но это и все, и мы не способны сделать ни шага за эти пределы. Безрассудная дерзость – хотеть разгадать сущность этого Существа, понять, протяженно оно или нет, каким образом оно существует и как оно функционирует.

Раздел второй

Я всегда боюсь впасть в заблуждение; однако все памятники говорят мне с очевидностью о том, что древние цивилизованные народы признавали верховное божество. Нет ни одной книги, медали, барельефа или надписи, где о Юноне, Минерве, Нептуне, Марсе и о других богах говорилось бы как о созидающих существах, творцах природы. Напротив, древнейшие дошедшие до нас светские книги – Гесиод и Гомер – изображают своего Зевса как единственного громовержца, единственного господина богов и людей; ему дозволено даже карать других богов: он сковывает Юнону цепями, изгоняет Аполлона из небесных пределов.

Древняя религия брахманов – первая, допустившая сотворенные небесные существа, и первая, повествовавшая об их мятеже, – изъясняется в высоком стиле по поводу единственности и могущества Бога, как мы уже это видели в статье "Ангел".

*)– "Формально, а не материально" (лат.). – Примеч. переводчика.

Китайцы, несмотря на глубочайшую древность этого народа, появились после индийцев; они с незапамятных времен признавали одно-единственное божество; у них не было никаких подчиненных богов, никаких оракулов и абстрактных догм и никаких теологических диспутов среди образованных людей; первым священнослужителем был всегда император, религия же была величественна и проста; именно поэтому сия обширнейшая империя, хоть и подпадавшая дважды под чужеземное иго, постоянно сохраняет свою целостность; она подчинила своих завоевателей своим законам, и вопреки преступлениям и бедам, присущим человеческому роду, она до сих пор является самым процветающим государством в мире.

Халдейские маги, сабеи, признавали одно лишь верховное божество и поклонялись ему в лице звезд – его творений.

Персы поклонялись божеству в лице Солнца. Сфера, помещающаяся на фронтисписе храма в Мемфисе, служила эмблемой единого и совершенного бога, именовавшегося египтянами Кнефом.

Римляне всегда прилагали титул Deus optimus maximus* к имени одного лишь Юпитера:

Hominum sator atque deorum**

Hе будет чрезмерно частым напоминание об этой истине, кою мы подчеркиваем и в ряде других мест.

Такое почитание верховного бога установилось со времен Ромула и вплоть до полного упадка империи и ее религии. Вопреки всем глупостям народа, поклонявшегося второстепенным, смешным богам, вопреки эпикурейцам, по существу не признававшим никаких богов, доказано, что римские магистраты и мудрецы во все времена почитали лишь одного верховного бога.

Из большого количества свидетельств, оставленных нам в подтверждение этой истины, я бы выбрал прежде всего показания Максима Тирского, процветавшего при Антонинах – этих образцах истинного благочестия, ибо оно проистекало у них от гуманности. Вот его слова, читаемые в речи, озаглавленной "О боге согласно Платону". Читатель, желающий просветиться, пусть будет добр, как следует их взвесить:

"Люди имели слабость придать богу человеческий облик, ибо кроме такого обличья они ничего не видели; смешно, однако, воображать вместе с Гомером, будто Юпитер, или верховное божество, имеет черные брови и золотистые волосы и будто он не может ими повести и встряхнуть, не взбаламутив все небо.

* "Бог всемилостивейший" (лат.). – Примеч. переводчика.

"Сеятель богов и человеков" (лат.; Вергилий. Энеида, I, 258; XI, 725). – Перевод наш.

Когда людей вопрошают по поводу природы божества, ответы их бывают самыми различными. Тем не менее посреди этого громадного многообразия мнений вы обнаружите соображение, одинаковое для всего мира, а именно что существует лишь один бог, всеобщий отец, и т.д."

Что станется после этого четкого признания и после бессмертных речей Цицерона, Антонинов и Эпиктета – что станется, говорю я, с декламациями, без конца твердимыми и сегодня столькими невежественными педантами? На что сгодятся эти вечные попреки в грубом политеизме и ребяческом идолопоклонстве, если не для того, чтобы убедить нас, что люди, настаивающие на этом, не имеют ни малейшего понятия о разумной античности? Ведь они просто спутали фантазии Гомера с учением мудрецов.

Надобно ли приводить более сильные и выразительные свидетельства? Вы найдете их в письме Максима из Мадоры к святому Августину. Оба они были философами и ораторами, по крайней мере они этим похвалялись; они вели между собой откровенную переписку и были друзьями настолько, насколько ими могут быть человек, приверженный к древней религии, и тот, кто исповедует новую.

Прочтите письмо Максима из Мадоры и ответ епископа Гиппонского14.

ПИСЬМО МАКСИМА ИЗ МАДОРЫ

"Однако кто настолько ограничен и туп, чтобы сомневаться, что существует верховный Бог, не имеющий начала, который, не породив ничего, подобного себе, является тем не менее общим отцом всего?

Могущество именно такого Бога мы чтим под различными именами во всех частях света. Так, почитая раздельным образом, через различные культы то, что является как бы отдельными его членами, мы чтим его целокупно... Пусть они сохранят для вас этих подчиненных богов, под чьими именами и в чьем лице все мы, сколько нас есть на Земле смертных людей, поклоняемся общему отцу богов и людей, действительно, при помощи многоразличных обрядов, но эти боги во всем их многообразии между собой согласуются и тяготеют к одной и той же цели!"

И кто же был автором такого письма? Нумидиец, человек из Алжира.

ОТВЕТ АВГУСТИНА

"На вашей городской площади стоят две статуи Марса, одна – обнаженная, другая – во всеоружии, а рядом – фигура человека, держащего в трех пальцах, вытянутых в направлении статуи Марса, узду, накинутую на это злополучное для всего города божество... По поводу того, что вы пишите мне, а именно что подобные боги являются как бы членами единственно истинного Бога, я хочу предупредить вас со всей откровенностью, что вы позволяете мне принять все меры предосторожности, дабы не впасть в подобные святотатственные шутки: тот единственный Бог, о котором вы говорите, несомненно, признан всем светом, и в отношении него невежды бывают согласны с людьми учеными, как об этом писали некоторые из древних. Но скажете ли вы, что тот, чья мощь -чтобы не сказать "жестокость" – подавляется фигурой мертвого человека, является членом этого Бога? Мне было бы нетрудно сбить вас с вашей позиции в этом вопросе, ибо вы отлично видите, что можно возразить на сказанное здесь вами; однако я воздержусь от этого из опасения, как бы вы не сказали, что я пускаю против вас в ход не столько оружие истины, сколько риторики".

Мы не знаем, что именно выражали те две статуи, от которых не сохранилось даже следа; однако все статуи, наводнявшие Рим, сам Пантеон и храмы, посвященные всем второстепенным божествам и даже двенадцати великим богам, никогда не опровергнуть того, что Deus optimus maximus (Бог милостивейший, величайший) был признан во всей империи.

Беда римлян заключалась в том, что они были незнакомы с законом Моисея, а позднее – с законом учеников нашего Спасителя Иисуса Христа, в том, что они не имели веры и смешивали с культом верховного божества культы Марса, Венеры, Минервы, Аполлона – богов, коих не существовало, а также в том, что они сохранили такую религию вплоть до века Феодосия. По счастью, готы, гунны, вандалы, герулы, ломбарды и франки, разрушившие эту империю, подчинились истине и воспользовались счастьем, в котором было отказано Сципиону, Катону, Метеллу, Эмилию, Цицерону, Варрону, Вергилию и Горацию*.

Все эти великие люди не знали Иисуса Христа, да и не могли его знать; но они вовсе не поклонялись дьяволу, как это каждодневно твердят педанты. И как могли они поклоняться дьяволу, о котором они никогда ничего не слыхивали?

* Смотри статьи "Идол", "Идолопоклонник", "Идолопоклонство". – Примеч. Вольтера.

** Предисловие к части II тома II "Законодательства Моисея", с. 91. (Он же).

О КЛЕВЕТЕ УОРБУРТОНА15,

НАПРАВЛЕННОЙ ПРОТИВ ЦИЦЕРОНА

ПО ПОВОДУ ВЕРХОВНОГО БОЖЕСТВА

Уорбуртон оклеветал Цицерона и Древний Рим**, а заодно и своих современников. Он дерзко предположил, будто Цицерон произнес в своей речи в защиту Флакка следующие слова: "Недостойно величия империи почитать одного бога. – Majestatem imperil поп decuit ut unus tantum Deus colatur".

Но кто же ему поверит? В речи за Флакка нет об этом ни единого слова, равно как и во всех остальных сочинениях Цицерона. Дело идет там о некоторых притеснениях, в которых обвиняли Флакка, занимавшего должность претора в Малой Азии. Его тайно преследовали иудеи, коими в те времена был наводнен Рим; силой денег они добились для себя привилегий в Риме в то самое время, когда Помпеи вслед за Крассом, взяв Иерусалим, велел повесить их царька Александра, сына Аристобула. В свою защиту Флакк указывал, что в Иерусалим переправлялись золотые и серебряные монеты, а оттуда возвращались поддельные деньги, отчего страдала торговля; поэтому он приказал арестовать золото, незаконно туда поступавшее. Золото это, указывал Цицерон, до сих пор хранится в казне, а потому Флакк действовал столь же бескорыстно, как и Помпеи.

Далее Цицерон в свойственной ему иронической манере заявляет: "Каждая страна имеет свою религию; у нас есть своя. Когда Иерусалим был еще свободен и иудеи были замирены, эти иудеи тем не менее питали ненависть к блеску нашей империи, к достоинству римского имени и к институтам наших предков. Ныне же эта нация более чем когда бы то ни было показала силой своего оружия, какое мнение она должна иметь в отношении Римской империи. Своей доблестью она нам продемонстрировала, насколько дорога она бессмертным богам: она доказала нам это, оказавшись разбитой, рассеянной, обложенной данью. – Sua cuique civitati religio est; nostra nobis. Stantibus Hierosolymis, pacatisque Judaeis, tamen istorum religio sacrorum, a splen-dore huius imperil, gravitate nominis nostri, majorum institutis abhorrebat: nunc vero hoc magis, quod ilia gens quid de imperio nostro sentiret, ostendit armis: quam cara diis immortalibus esset, docuit, quod est victa, quod elocata, quod servata".

(Cic., Oratiopro Flacco, cap. XXVIII)*.

Это великая ложь, будто Цицерон или кто-то из римлян когда бы то ни было говорил, что величию их империи не подобает признавать единственное верховное божество. Их Юпитер, Зевс греков, Иегова финикийцев всегда рассматривались как владыки подчиненных богов; сия высокая истина не может быть повторяема чересчур часто.

* Цицерон. Речь в защиту Флакка, гл. XXVIII. Вольтер здесь, как обычно, дает довольно свободный перевод на французский. Слова "tamen istorum religio sacrorum... abhorrebat" ("их религиозным святыням... был ненавистен") переданы у него просто: "эти иудеи... ненавидели". – Примеч. переводчика.

ВЗЯЛИ ЛИ РИМЛЯНЕ ВСЕХ СВОИХ БОГОВ ОТ ГРЕКОВ?

Не было ли у римлян много богов, не заимствованных ими у греков?

К примеру, они не могли быть плагиаторами, поклоняясь Небу-Coelum, в то время как греки поклонялись Небу-Ouranon, или взывая к Сатурну и богине Теллус*, в то время как греки адресовались к Кроносу и Гее.

Они называли Церерой богиню, именовавшуюся у греков Део и Де-метрой.

Римский Нептун у греков был Посейдоном, Венера – Афродитой, Юнона именовалась по-гречески Герой; их Прозерпина у греков была Корой; наконец, их любимец Марс греками именовался Аресом, а возлюбленная их Беллона – Энио. Среди этих имен нет ни одной сходной пары.

Встречались ли между собой образованные греки и римляне или, быть может, одни из них заимствовали у других предмет, давая ему другое имя?

Вполне естественно, что римляне, не советуясь с греками, создавали себе богов неба, времен года, а также существа, ведающие войной, плодородием, жатвой; они не обращались к грекам с просьбой одолжить им этих богов, как позднее те обратились к ним за сводом законов. Когда вам попадается имя, не похожее ни на какое другое, представляется правильным считать это имя туземным.

Однако разве имя Юпитера, господина всех богов, не является словом, принадлежавшим всем народам – от Евфрата до Тибра? Имя это звучало у первых римлян как Иов, Йовис, у греков – Зевс, у финикийцев, сирийцев и египтян -Иегова.

Подобное сходство не может ли служить подтверждением того, что все эти народы имели представление о верховном существе? Правда, представление это смутное; но может ли какой-нибудь человек обладать здесь отчетливым знанием?

Раздел третий

ИССЛЕДОВАНИЕ [УЧЕНИЯ] СПИНОЗЫ

Спиноза не мог устоять против допущения разумного начала, действующего в материи и образующего с ней единое целое.

"Я должен заключить, – пишет он**, – что абсолютное бытие не представляет собой ни мысли, ни протяженности, исключающих одна другую, но протяженность и мысль являются необходимыми атрибутами абсолютного Бытия".

* Tellus – богиня Земли у римлян. – Примеч. переводчика.

** С. 13 издания Полпенса. – Примеч. Вольтера.

Здесь, как кажется, он отличается от всех античных атеистов – от Окелла Лукана16, Гераклита17, Демокрита, Левкиппа18, Стратона, Эпикура, Пифагора, Диагора, Зенона Элейского19, Анаксимандра20 и многих других. Особенно он отличен от них своим методом, целиком почерпнутым из чтения Декарта, которому он подражал даже в стиле.

Но более всего толпу крикунов, восклицавших: "Спиноза! Спиноза!", однако никогда его не читавших, поразило его заявление, помещаемое нами ниже и делаемое им вовсе не для того, чтобы пустить пыль в глаза людям, не для того, чтобы усмирить теологов и снискать себе чье-то покровительство, и не для того, чтобы обезоружить противную партию: он говорит как философ, не называя себя и не афишируя; он изъясняется по-латыни, дабы его поняло весьма небольшое число людей. Вот его символ веры:

СИМВОЛ ВЕРЫ СПИНОЗЫ

"Если я заключу также, что идея Бога, подразумеваемая под идеей бесконечности Вселенной*, освобождает меня от послушания, любви и культа, я еще более опасно злоупотреблю своим разумом: ведь мне ясно, что законы, обретенные мной не благодаря отношениям с другими людьми или их посредничеству, но непосредственно от Бога, – это законы, которые естественный светоч позволяет мне понять как истинных руководителей разумного поведения. Если бы в этом отношении мне не хватало покорности, я погрешил бы не только против принципа моего бытия и против общества мне подобных, но и против самого себя, ибо я лишил бы себя самого серьезного преимущества моего существования. Верно, что это повиновение распространяется лишь на обязанности, связанные с моим положением, все же остальное я здесь рассматриваю как пустые занятия, изобретенные либо педантическим суеверием, либо для пользы тех, кто их учредил.

*) С. 44. – Примеч. Вольтера.

Что касается любви к Богу, то эта идея никак не может ее ослабить, и я полагаю, что никакая иная идея не способна ее больше усилить, ибо она дает мне понять, что Бог глубоко присущ моему существу, а также, что он дает мне существование и все мои свойства; однако дает он мне их щедро, без страха и упрека и без того чтобы подчинять меня чему-либо иному, кроме моей природы. Идея эта изгоняет опасения, беспокойство, неверие и все погрешности пошлой или корыстной любви. Она дает мне почувствовать, что это – благо, которое я не должен утратить и коим я владею тем более, чем более я его познаю и люблю".

Кто написал эти слова – добродетельный и мягкий Фенелон или Спиноза? Каким образом два человека, столь противоположных друг другу, с их столь различными представлениями о Боге сумели протянуть друг другу руку в этой идее любви к Богу самому по себе? (смотрите "Любовь к Богу").

Надо признать это; оба они шли к одной цели, но один – в качестве христианина, другой – в качестве человека, имевшего несчастье не быть таковым: святой архиепископ был убежден, как философ, в том, что Бог отличен от природы; другой – очень заблуждающийся ученик Декарта -воображал, будто Бог – вся природа.

Первый из них был ортодоксом, второй ошибался – я должен это признать; однако оба они были искренни, оба заслуживали высокого уважения за свое чистосердечие, а также за простой и мягкий нрав, хотя в остальном нельзя говорить ни о каком отношении между подражателем Одиссеи и суховатым картезианцем, напичканным аргументами, между высокообразованным придворным Людовика XTV, облеченным тем, что именуют высоким саном, и бедным, отрекшимся от иудейства евреем, жившим на триста флоринов ренты* в глубочайшей безвестности.

Если между ними и есть какое-то сходство, то лишь в том, что Фенелон был обвинен перед новозаветным синедрионом, Спиноза же – перед синагогой, безвластной и не имевшей для этого повода; первый из них покорился, второй восстал.

ОСНОВА ФИЛОСОФИИ СПИНОЗЫ

Великий диалектик Бейль выступил против Спинозы**. Ведь система Спинозы не доказана столь же безупречно, как геометрическое положение Евклида21. Если бы это было так, ее трудно было бы опровергнуть. Но система эта, по меньшей мере, темна.

Я всегда до некоторой степени подозревал, что Спиноза под своей универсальной субстанцией, своими модусами и акциденциями разумел нечто иное, чем разумеет под ними Бейль, а потому Бейль мог быть прав, хоть он и не опроверг Спинозу. Особенно я всегда считал, что Спиноза зачастую не понимал сам себя и это-то и есть главная причина того, что его не поняли другие.

* После его смерти по его счетам можно было увидеть, что он тратил иногда не более четырех с половиной су на свое дневное пропитание. Это не похоже на обеды монахов, собирающихся за церковной трапезой. – Примеч. Вольтера.

** См. статью "Спиноза" в Словаре Бейля. – Примеч. Вольтера.

Мне представляется, что цитадель спинозизма можно взять с той стороны, которой Бейль пренебрег. Спиноза считает, будто может существовать лишь одна-единственная субстанция; вся его книга, как кажется, свидетельствует о том, что он основывается на ошибочном положении Декарта о всеобщей заполненности пространства. Но ведь столь же неверно говорить о всеобщей заполненности, как и о всеобщей пустоте. Ныне доказано, что движение столь же немыслимо при абсолютной заполненности, сколь немыслимо, чтобы при полной сбалансированности груз в два фунта перетянул груз в четыре фунта.

Но если всякое движение абсолютно требует наличия пустого пространства, что станется с единой и единственной субстанцией Спинозы? Каким образом субстанция звезды, между которой и нами лежит столь огромное пустое пространство, окажется в точности тем же самым, что и субстанция нашей Земли, моя собственная субстанция* или субстанция мухи, пожираемой пауком?

Быть может, я заблуждаюсь, но я никогда не понимал, каким образом Спиноза, допуская бесконечную субстанцию, двумя атрибутами коей являются мысль и материя, допуская ту субстанцию, которую он именует Богом и чьим модусом или акциденцией является все то, что мы лицезреем, мог тем не менее отвергнуть конечные причины. Если это безграничное и универсальное бытие мыслит, каким образом может не быть у него замыслов? А если оно питает замыслы, как может не быть у него воли? Мы, говорит Спиноза, являемся модусами этого абсолютного, необходимого и безграничного бытия. Я же ему отвечаю: мы желаем, имеем замыслы, мы – простые модусы, а значит, это бесконечное бытие, необходимое и абсолютное, не может их не иметь; следовательно, оно обладает волей, замыслами и могуществом.

Я хорошо знаю, что многие философы, и особенно Лукреций, отрицали конечные причины; знаю я также и то, что Лукреций, хотя стиль его слабо отточен, тем не менее – великий поэт в своих описаниях и своей морали; однако в философии он мне представляется – признаюсь в этом – стоящим намного ниже привратника коллежа или же приходского сторожа. Утверждать, будто ни глаз не создан для зрения, ни ухо – для слышания, ни желудок – для переваривания пищи, – разве это не самая великая нелепость и возмутительная глупость, какая только могла прийти на ум человеку? Каким бы я ни был скептиком, подобное безумие представляется мне очевидным, и я это утверждаю.

Что до меня, то я усматриваю в природе, как и в искусстве, одни только конечные причины, и я полагаю, что яблоня создана для того, чтобы давать яблоки, подобно тому, как часы созданы для того, чтобы указывать время.

Должен здесь предупредить, что если Спиноза во многих местах своих сочинений издевается над конечными причинами, то он решительнее, чем кто бы то ни было, признает их в первой части "Бытия в общем и в частности".

Вот его слова:

"Пусть будет мне здесь позволено на мгновение остановиться* и выразить свое восхищение тем, как великолепно распорядилась природа, обогатившая организм человека всеми необходимыми приспособлениями, чтобы продлить до определенного предела его хрупкое существование и оживить его знание о себе самом знанием бесконечного числа далеких от него вещей; при этом, как кажется, она явно пренебрегла тем, чтобы дать ему средства для лучшего понимания вещей, из коих он должен делать более обычное употребление, и даже для лучшего понимания индивидов собственного своего вида. Тем не менее это скорее результат высшей щедрости, нежели отказа, ибо, если бы существовало какое-то разумное существо, способное проникнуть в сущность другого существа против его воли, оно могло бы обрести над этим последним такую власть, что в силу одного этого было бы исключено из общества. Вместо того каждый индивид, в настоящем своем состоянии довольствующийся самим собой с полной независимостью, общается с другими индивидами лишь настолько, насколько ему это удобно".

Какой же я сделаю отсюда вывод? Да тот, что Спиноза часто себе противоречит, что далеко не всегда он обладал четкими идеями, а также что из великого кораблекрушения систем он спасался то на одной дощечке, то на другой. Такой своей слабостью он напоминал Мальбранша, Арно, Боссюэ22 и Клода23, иногда противоречивших самим себе в своих диспутах; он никак не отличался здесь от множества метафизиков и теологов.

Итак, я делаю вывод, что на достаточно веском основании я должен подвергнуть сомнению все мои метафизические идеи: я – очень слабое существо, бродящее по зыбучим пескам, постоянно подо мной осыпающимся, и, быть может, для такого существа нет ничего более глупого, чем всегда считать себя правым.

Вы очень туманны, Барух** Спиноза, однако так ли вы опасны, как говорят? Я утверждаю, что нет; доводом мне здесь служит именно то, что вы туманны, что писали вы на скверной латыни и что в Европе нет и десяти человек, которые бы, хотя вас и перевели на французский язык, прочли вас от корки до корки. Какой автор может считаться опасным? Тот, кого читают праздные придворные, а также дамы.

* Бейль не настаивал на этом аргументе потому, что не знал доказательств Ньютона, Кей-ля, Грегори, Галлея, гласящих, что для движения необходима пустота. – Примеч. Вольтера.

*С. 14. – Примеч. Вольтера.

** Он звался Барухом, а не Бенедиктом, ибо никогда не был крещен. Примеч. Вольтера.

Раздел IV

О "СИСТЕМЕ ПРИРОДЫ"

Автор "Системы природы" обладал тем преимуществом, что создал себе читателей в лице ученых, невежд и женщин. В стиле у него были достоинства, незнакомые Спинозе: часто он очень прозрачен, иногда отличается выразительностью, хотя ему и можно сделать упрек в том, что он повторяется, бывает высокопарен и противоречит себе, как и все другие. Во имя сути вещей от этих недостатков надо часто воздерживаться как в физике, так и в морали: речь ведь идет здесь об интересах человечества. Исследуем же, стараясь быть при этом сколь возможно краткими, истинна ли и полезна ли его доктрина.

"Порядка и беспорядка вообще не существует и т.д.!"*.

Как! В области физики слепорожденный или лишенный нижних конечностей ребенок, монстр, не противоречит природе вида? Разве обычная правильность природы не создает порядка, а неправильность не являет ли собой, наоборот, беспорядок? Не будет ли это огромным расстройством, гибельным беспорядком, если природа дает ребенку чувство голода, но запирает его пищевод? Регулярные очищения необходимы любому виду, но часто бывает, что протоки не имеют отверстий, – это требует вмешательства медицины; у подобного беспорядка, несомненно, существует своя причина. Нет следствий без причин, но в данном случае мы имеем дело с весьма беспорядочным следствием.

Не является ли убийство друга или своего брата ужасающим беспорядком в морали? Выпады и клевета различных Гарассов, Ле Телье24, Дусенов против янсенистов и янсенистов – против иезуитов, обманы Патуйэ и Полиана разве не представляют собой маленьких беспорядков? Варфоломеевская ночь, убийства в Ирландии и т.д., и т.д., и т.п. – разве это не омерзительные нарушения? Преступление сие коренится в разгуле страстей, но следствие этой причины мерзко, а причина фатальна; подобное нарушение вызывает содрогание. Остается вскрыть, если это возможно, истоки подобного беспорядка, но беспорядок этот, разумеется, существует.

"Опыт показывает, что материи, рассматриваемые нами как инертные и мертвые, вступая в определенные сочетания, обретают действие, разумение и жизнь"**.

Но именно в этом-то и вся сложность. Каким путем зерно переходит к жизни? Ни автор, ни читатель в этом ничего не понимают. Поэтому-то "Система" и разрослась в два тома; да и не являются ли пустыми грезами все системы мира без исключения?

* Часть первая, с. 60. – Примеч. Вольтера.

* * С. 69. – Примеч. Вольтера.

"Следовало бы дать определение жизни, но именно это я считаю немыслимым"*.

Однако разве такое определение не достаточно легко и избито? Разве жизнь не является формированием, коему присуще чувство? Но то, что вы считаете эти два свойства движения присущими только материи, -именно это доказать невозможно; а если невозможно это доказать, зачем это утверждать? Зачем громогласно заявлять: Я знаю, когда про себя мы говорим: Я не ведаю?

"Меня спросят, что такое человек, и т.д."**.

Параграф этот явно не более ясен, чем самые темные разделы сочинений Спинозы, и многие читатели испытывают чувство негодования из-за решительного тона, принятого здесь автором, но тем не менее ничего не объясняющего.

"Материя вечна и необходима; но формы ее и комбинации преходящи и случайны и т.д."***.

Трудно понять, каким образом материя, будучи необходимой, при том, что не существует, согласно автору, никакого свободного бытия, тем не менее содержит в себе нечто случайное. Под случайным подразумевается то, что может быть и не быть, но перед лицом абсолютной необходимости все, любой способ бытия, неудачно именуемый здесь автором случайным, обладает той же абсолютной необходимостью, что и само бытие. Мы здесь вновь попадаем в лабиринт, из которого нет выхода.

Когда осмеливаются утверждать, будто не существует Бога, будто материя действует сама по себе, в силу вечной необходимости, сие следует доказывать с такой же точностью, как Евклидову теорему: без этого вся ваша система будет основана на вероятности. Но разве то достаточный фундамент для предмета, более всего интересующего человеческий род?!

"Если человек по своей природе вынужден любить собственное благополучие, то он вынужден любить и направленные на это благополучие средства. Было бы бесполезным и, быть может, несправедливым требовать от человека добродетели, если он не может стать добродетельным, не делая себя несчастным. С того момента, как порок делает его счастливым, он неминуемо возлюбит порок"****.

Максима эта также омерзительна в области морали, как другие максимы нашего автора ложны в области физики. Если бы оказалось истинным, что какой-то человек не может достигнуть счастья, не страдая, надо было бы ободрять его и поощрять к достижению этого счастья.

* С. 78 (Он же).

** С. 80(Он же).

*** С. 82 (Он же).

**** С. 152 – Примеч. Вольтера.

Положение автора с очевидностью может служить развалу общества. Впрочем, откуда берется представление, что нельзя быть счастливым, не имея пороков? Не доказано ли, напротив, опытом, что удовлетворение от обуздания пороков в сотни раз превышает удовольствие подпасть под их власть? И что это за удовольствие – вечно отравленное, ведущее к злополучию? Подавляя свои пороки, мы достигаем спокойствия, утешительного свидетельства собственной совести; отдаваясь порокам, мы утрачиваем покой и здоровье, рискуем всем. Да и сам наш автор в двух десятках мест выражает пожелание, чтобы мы жертвовали всем во имя добродетели; при этом он выдвигает данное положение лишь для того, чтобы дать в своей системе лишнее доказательство необходимости быть порядочным человеком.

"Люди, отвергающие столь основательно врожденные идеи... должны были бы чувствовать, что неизреченный интеллект, помещаемый у кормила мира, существования и качеств которого не в состоянии установить наши чувства, представляет собой разумное бытие"*.

В самом деле, каким образом из факта отсутствия у нас врожденных идей может следовать небытие Бога? Не абсурдно ли подобное заключение? И будет ли это каким-то противоречием – говорить, что Бог дает нам идеи через посредство наших чувств? Не является ли, наоборот, в высшей степени очевидным следующее: если существует всемогущее Существо, дарующее нам жизнь, то ему же мы обязаны нашими идеями, нашими чувствами, как и всем прочим? Раньше следовало бы доказать, что Бога не существует, но именно этого-то автор и не сделал; именно этого он и не попытался сделать вплоть до указанной здесь страницы главы X.

Опасаясь утомить читателей исследованием всех этих разрозненных отрывков, я перехожу к основе книги нашего автора и к той поразительной ошибке, на которой он построил свою систему. Я должен полностью повторить здесь то, о чем писал уже раньше в других местах.

ИСТОРИЯ УГОРЬКОВ,

НА СУЩЕСТВОВАНИИ КОТОРЫХ ОСНОВАНА ДАННАЯ СИСТЕМА

Во Франции около 1750 года жил некий английский иезуит, по имени Нидгем, обряженный в мирскую одежду и служивший тогда наставником племянника г-на Диллона, архиепископа Тулузы. Человек этот ставил 'физические, и особенно химические, опыты.

Насыпав в бутылки муку, добытую из пораженной спорыньей ржи, и хорошенько заткнув эти бутылки, в которых был также добавлен бараний соус, вываренный в других бутылях, он затем сделал вывод, что этот бараний соус и ржаная мука породили угорьков, тотчас же породивших следующее поколение, и таким образом, порода "угрей" безразлично рождается и из бараньего сока, и из ржаного зерна.