Текст книги "Клара д'Элебез или История девушки былого времени"

Автор книги: Франсис Жамм

V

Грусть октябрьского ветра волнует платаны рекреационного двора, подымает холодную и резкую пыль. Тонкая струя фонтана каждую минуту разбивается на ветру. Завтрак кончился, и с земли взлетают бумажки от пирожных, яблок и апельсинов. Это время самых оживленных игр. Мелькают черные платья воспитанниц. Немногие только прогуливаются парами, таинственно беседуя о чем-то.

– Лия! Ты попалась, или я больше не играю…

– 21, 22, 23. Нет! Теперь ты…

– Где е? Ты стерла черту…

– Не кричи так.

– Я тебе говорю…

– Ай! Как я больно сделала! Да! Колено…

– …и потом, – рассказывает одна из степенно гуляющих, – и потом, когда они пришли в трапезную, все заметили, что они говорят мало и голосом хриплым. Они говорили, что вернулись из Палестины. И девица, которая прислуживала, увидела под столом красный сапог. И тогда вдруг…

– Булавка попала в мячик…

– Ай! Ай!

– Какая ты дура! Если ты будешь так кричать, я не играю.

Ветер все воет в отчаянии. Воробьи, нахохлившись от холода, купаются в пыли, пугливые улетают, унося крошки хлеба.

Клара д'Элебез сидит одна на скамье. Три дня ее мучат острые боли в боках, в груди и в затылке. Она сжимает зубы и ничего не говорит о мучении, оттого ли, что слушать утешения ей слишком тяжело, оттого ли, что безумная мысль проникла в ее расстроенное воображение. Изредка тихий стон – вот и все. Она сидит здесь на скамье с начала перемены, завернувшись в черную накидку, чуть дрожа от жара. Она ничего не отвечает подругам, которые, проходя, расспрашивают ее, никому, даже своей любимой Лии.

Но девушки не удивляются молчанию Клары, зная ее многие странности. Рядом корзинка с виноградом, тщательно уложенным Гертрудой. Мать принесла ее вчера, но Клара не дотронулась до лакомства. Она нелюдима, как больной звереныш.

Она подымается, только когда колокольчик зовет всех в класс.

– Дитя мое, – говорит как будто случайно проходящая настоятельница, – если вы больны, не надо себя переутомлять. Вы всегда прекрасно учились, но за последние дни все замечают в вас перемену. Вы больны?

– Я немного устала. Но это ничего…

– В таком случае вы свободны от всяких занятий. Я настаиваю, чтобы вы теперь отдохнули. Слава Богу, вы достаточно дали доказательств вашего прилежания. Если вы чувствуете себя не так плохо, чтобы лечь в больницу, оставайтесь здесь, по не работайте! Я даже разрешаю вам, как исключение, свободное чтение… Теперь ступайте, дитя мое!

Клара д'Элебез входит в класс, где ее подруги уж работают. Гусиные перья скрипят на тетрадках, тщательно наклоненных вправо. Девочки пишут, склонив голову на правое плечо и высунув кончик языка.

Клара д'Элебез подымает крышку парты и долго держит ее открытой, подставив линейку. Из-под книг вытаскивает она письмо дяди Иоахима и с лицом, отупевшим от муки, перечитывает в сотый раз конец:

«Да, я остаюсь одиноким на сей земле, с раскаяньем и томленьями, ибо не оставили вы моему одиночеству даже грустного плода наших объятий»…

О, страшная мысль три дня уж пытает детское сердце! Я беременна, я должна быть беременной, сказала она себе третьего дня, перечитывая это письмо. И сейчас она упорно повторяет это. Она почувствовала невралгические боли и вдруг мысль безмерная явилась… «грустного плода наших объятий».

Тогда сказала себе Клара: от объятий рождаются дети. Это от объятий стала беременной несчастная Лаура? Ах! Если б я знала это!…

Какое преступное безумье овладело моей душой, когда я страстно обняла Рожера?

Да, но ведь папа меня часто обнимал. Но конечно… Бог не позволяет иметь детей ни от отца, ни от братьев… А от кузенов? Ведь за них можно выйти замуж… Значит…

* * *

С этого дня началась для Клары медленная агония. Столь велико было ее неведение, что даже самые очевидные доказательства не разубеждали ее. Мать приходила к ней, пробовала расспрашивать о болезни, но напрасно. Клара д'Элебез провела дома десять дней, но жизнерадостность не возвращалась к ней. Она даже начала просится обратно в монастырь. Больная бродила одна по чердакам, где играла когда-то в детстве. У отца копошилась где-то мысль о страшном безумии многих из рода д'Элебез, но он старался отделаться от этих догадок.

Унылая девушка одна бродит по холодным коридорам монастыря, куда она снова вернулась. В жару и в тоске она даже перестала чувствовать невралгические боли.

Раз ночью ей показалось, что младенец шевелится в ее девичьем животе. Вскочив с кровати, она сразу вспомнила голос, говоривший ей во сне, как раз в утро страшной охоты: «Вот приходит время твоей беременности!» Это было божественное предостережение, подумала она. А я! Я не послушалась! Все потеряно! Все кончено! О, зачем я родилась, зачем я не животное, не бедная тварь, как Робинзон, который грызет кость на солнышке! Тогда бы меня оставили в покое.

Часто мысли Клары останавливаются на ребенке, рожденном ее печальной невинностью. Ах, она уже любит его! Это его сын, сын любимого. Что сказал бы Рожер, если б он знал обо всем? Написать ему? О, нет! Какой позор! Но когда он узнает страшную правду – будет ли дуэль, как между дядей Иоахимом и братом Лауры? Рожер – выстрелит ли он? Неужели он ослепит папочку? И тогда?… Нет, все это слишком ужасно!…

И каждый день новый кошмар, каждую ночь новая смерть. Даже и не смерть, а нечто более ужасное, чем жизнь.

Раз господа д'Элебез и Фошерез едут вместе в монастырь навестит дочерей. Они прибегают – одна зачахшая, бледная, другая – здоровая и веселая. Через четверть часа господин Фошерез, отослав Лию, обращается к Кларе д'Элебез:

– Вы больны, дитя? Скажите? Чем вы страдаете?

О, как хотелось бы ей признаться в своем преступлении! Но стыд удерживает ее. Перед другим врачом, быть может в слезах, повинилась бы она в своей несуществующей вине. Но перед этим нет! Никогда! Перед отцом Рожера!… Рожер не виноват… Она одна отвечает за совершенное Непреодолимый стыд удерживает ее… Она отвечает:.

– Я не страдаю… У меня лихорадка…

Мужчины уходят. За оградой монастыря господин д'Элебез не выдерживает и плачет.

– Успокойтесь, мой бедный друг, – говорит господин Фошерез, – у девушек бывают нервные заболевания, которые исчезают же неожиданно, как появляются. Я не думаю, что это опасно… Девочка она сильная… родители здоровые. Я никогда не слышал, чтоб в семье д'Элебез или д'Этан были нервные больные.

При этих словах, бессознательно жестоких, господин д'Элебез весь передергивается.

– Мой дорогой Фошерез… – говорит он.

И замолкает, не сделав ужасного признания.

– Девочка просто очень нервна, – продолжает господин Фошерез, – но ничего опасного…

Клару д'Элебез заботливо лечат. В монастыре, где она всегда была любимицей, ей не отказывают ни в чем. Чтоб не возбуждать ее, духовник освободил ее от всех религиозных обязанностей. Воскресная служба – и только. Она не должна теперь каждые две недели исповедываться. Старый священник знал душу девушки и понимал, сколь мучительным может быть в таком состоянии час исповеди.

Но Клара д'Элебез, сначала втайне обрадовавшаяся этому, потом заволновалась.

Неужели мои намерения столь ужасны, что я не могу их поведать даже духовнику?

Пытки возобновлялись или, вернее, не прекращались. Ей часто кажется, что она сидит на колодце у заколоченного дома, что павлины висят над нею и солнце жжет голову.

– Он родится голым, – говорит она сама себе. – У младенца Христа была хоть солома…

И в то время как нежно думает Клара о рожденном Младенце, в ее душе подымается глухая злоба против Господа. – Он недобрый, – восклицает она. И тотчас, испуганная своим богохульством, смиряется и долго молится.

Одно посещение особенно тяжко ей – ее старого приятеля господина д'Астен. Он приехал навестить больную девушку. Он входит в приемную залу с большой корзиной кизила, который Клара раньше так любила. Растроганная Клара плачет. Тогда старый д'Астен, сам потрясенный, протягивает ей руки, желая приласкать дитя и успокоить.

Но вдруг Клара д'Элебез встает с нахмуренными бровями, с суровым взглядом и кричит:

– Не смейте обнимать меня, – кричит она. – Жалкий! Вы хотите меня обесчестить.

* * *

Господин д'Астен не передал родителям непонятной фразы, которая, по его мнению, была доказательством страшного безумия. Но, не объясняя ничего, он настоял, чтоб девушку перевезли из монастыря домой.

Часто после обеда в Балансен приезжает господин Фошерез. Он напрасно старается открыть корни непонятного заболевания Клары.

Уж девушка перестала разговаривать и только кратко отвечает, когда ее о чем-нибудь спрашивают. Она встает каждый день, в одно и то же время и ранним утром идет молится в церковь, останавливаясь у могилы Лауры. Розовые белладонны отцвели, их сменили грустные настурции, средь сухих листьев и снега. Она кашляет, после того как, истязуя себя, простояла на коленях все утро средь заиндевевшей травы. Нет слов, чтобы передать ее мучения. Усталость и безразличие ко всему уступают место только жестоким вспышкам раскаяния. Угрызения совести слепят ее глаза, неотступно жужжат в ушах. Ночью галлюцинации преследуют ее, голоса кричат о беременности, боли разрывают все тело и в темноте встают красные тени.

После одной из таких ночей Клара д'Элебез не может подняться. Гертруда приносит ей завтрак. Но измученная девушка в раздражении прогоняет старую служанку. Тогда госпожа д'Элебез начинает осторожно уговаривать Клару выпить что-нибудь, но напрасно. Бедная мать уходит в свою комнату и там долго плачет.

VI

В ясное утро марта умерла Клара д'Элебез. Небо было прозрачно, как перламутр невозмутимых вод. Облака легкие и редкие таяли. Сотни птиц пели на голых платанах. Петухи перекликались. Хижины блистали в росе. Робкий шепот весны шел с едва желтеющих нив. В парке алели цветы магнолий, как языки пламени. На лужайках трепетали листики анемон. Желтые первоцветы, фиалки, подснежники, лютики мелькали у ограды. Вдали дрожали Пиренеи, подобные плывучим льдинам, лазурные и снеговые.

Госпожа д'Элебез вошла в комнату дочери, которая за последние два дня, оправившаяся немного, вставала.

– Как ты спала, мое дитя?

– Мне лучше, мамочка!

– Хочешь, Гертруда принесет тебе теплой воды, чтобы умыться?

– Да, мамочка.

Госпожа д'Элебез вышла из комнаты. Клара, вся охваченная единой надеждой, встала на колени пред распятием и начала молится.

Когда Гертруда ушла, Клара д'Элебез с большим усердием принялась за туалет. Она тщательно завила свои тяжелые локоны и оделась. Потом, озабоченная, открыла саше с платочками, вынула оттуда два письма дяди Иоахима, спрятанные ею, и сожгла их. Взглянув еще раз на дядин портрет, она вышла из своей комнаты и, стараясь ступать как можно тише, прошла в библиотеку. Там в углу был шкап, в котором госпожа д'Этан поместила домашнюю аптеку. На каждой бутылке или банке госпожа д'Этан своим старческим почерком вывела название лекарства: эфир, лаудан, лавровые капли, бальзам и еще другие.

Клара д'Элебез открыла шкап и взяла лаудан. Это решение пришло совсем внезапно. Еще десять минут тому назад, сжигая письма дяди, она не сознавала ясно, что ей предпринять. Но она не удивилась своему поступку. Она еле ощущала все происходящее, какое-то отупение овладело ею. Взяв склянку, она спрятала ее на груди.

Лицо ее сохраняло полное спокойствие. Стоя у большого окна библиотеки, глядела она на тихий сад. Там был сырой тенистый уголок, где она играла «в сад», когда была еще маленькой. Она вспомнила об этом. Под акациями с большими стручками она рядами сажала бутоны роз, поливала их из маленькой зеленой лейки. Лейку ей подарил в именины отец. Она вспомнила свою просьбу: «Мама, сделаем дождь!» В лейку наливали немного чистой воды. Тогда несколько капель падали на горячие лепестки. Шорох в кустах пугал ее, она бросала игрушку и бежала к бабушке, вытянув руки, как дети, когда они только начинают ходит.

Эти воспоминания мучили Клару. Она сдерживалась, чтобы не заплакать. Отвращение и тоска овладели ею. Под черным платьем сжимала она склянку. Ее грудь чувствовала холод стекла.

Она пошла в парк. Навстречу ей шел отец с Робинзоном на охоту, но он не заметил ее. Клара замедлила шаг и начала разглядывать свою юбку. Невыразимый ужас искривил ее рот. Ей показалось, что ее живот стал огромным. Она подумала о матери, о Рожере, стараясь отогнать от себя их образы.

Она была уж на кладбище, между склепом д'Элебез и могилой Лауры. Белые гиацинты цвели вокруг.

Клара стала на колени, вынула склянку, откупорила ее. Левой рукой она обхватила решетку. Закрыв глаза, залпом выпила она лаудан.

Так умерла Клара д'Элебез в возрасте семнадцати лет, 10-го марта 1848 года. Молитесь за нее!

ПРИЛОЖЕНИЯ

Ф. Жамм. Избранные стихотворения

 
Когда для всех меня не станет меж живыми,
С глазами, как жуки на солнце, голубыми,
Придешь ли ты, дитя? Безвестною тропой
Пойдем ли мы одни… одни, рука с рукой?
О, я не жду тебя дрожащей, без одежды,
Лилея чистая между стыдливых дев,
Я знаю, ты придешь, склоняя робко вежды,
Корсажем розовым младую грудь одев.
И, даже братского не обменив лобзанья,
Вдоль терний мы пойдем, расцветших для терзанья,
Где паутин повис трепещущий намет,
Молчанья чуткого впивая жадно мед.
И иногда моей смущенная слезою,
Ты будешь нежною рукой мою сжимать,
И мы, волнуясь, как сирени под грозою,
Не будем понимать… не будем понимать…
 

Пер. И. Анненского

Альманах

 
Корзинку с яйцами оставив, в альманах
Глядит ребенок; там предсказана погода,
Святые названы, и знаки небосвода
Исчислены: Овен, Телец, Лев, Рыбы, Рак…
 
 
Простушка бедная, перелистав картинки,
Мечтает, что вверху, где звезды так блестят,
Как на земле, внизу, есть праздничные рынки,
Где продают овец, рыб, раков и ягнят.
 
 
И рынка божьего встает пред ней виденье…
И думает она, увидев знак Весов,
Что есть на небесах, как здесь у мясников,
Весы, чтоб взвешивать соль, сыр и прегрешенья…
 

Пер. В. Брюсова

Зеваки

 
Проделывали опыты зеваки
В коротких панталонах, и шутник
Мог искрой, высеченною во мраке,
Чудовищный баллона вызвать взрыв.
 
 
Взвивался шар, наряднее театра,
И падал в ахающую толпу.
Горели братья Монгольфье отвагой,
И волновалась Академия наук.
 

Пер. Б. Лившица

С дубовым посохом

 
С дубовым посохом, в плаще, пропахшем сыром,
Ты стадо кроткое овечек гонишь с миром,
Зажав под мышкою небесно-синий зонт,
Туда, где тянется туманный горизонт.
Резвится пес, осел плетется, как во сне,
Бидоны тусклые бряцают на спине.
В селеньях небольших пройдешь пред кузнецами,
Вернешься на гору, покрытую цветами,
Где овцы разбрелись, как белые кусты.
Там мачты кораблей встают из темноты,
Там с лысой шеей гриф летает над горами
И красные огни горят в ночном тумане.
И там услышишь ты, в пространство обратясь,
Над бесконечностью спокойный Божий глас.
 

Пер. М. Миримской

Вьеле-Гриффену

 
Осенние дожди, с утра застлала мгла
весь горизонт. Летят на юг перепела,
и рыщет хриплый ветер по оврагу
и гонит, как метлой, дрожащего бродягу.
С окрестных косогоров и холмов
на крыльях медленных спустились стаи дроф;
смешные чибисы уже отсуетились
и где-то в камышах, в сырых ложбинках скрылись;
чирки-коростельки, как будто неживые,
ни дать ни взять – игрушки заводные,
дня через три над нами пролетят;
а там, глядишь, и цапли воспарят,
и утки взмоют легким полукругом
и затрепещут над пустынным лугом.
Придет пора – и странный ржавый клич
раздастся в небесах, – то журавлиный клин;
промчится хвостовой и сменит головного…
А мы, Вьеле-Гриффен, поэты, мы готовы
принять весь мир, но в нем жестокость и разлад,
и режут к праздникам в деревне поросят,
они так страшно, так пронзительно визжат,
и будничная жизнь порой не лучше ада.
Но и другое есть – с улыбкою по саду
идет любимая – сиянье, и прохлада,
и прелесть. Но еще есть старый-старый пес,
он болен, и лежит, уткнувши в листья нос,
и грустно смерти ждет, и весь – недоуменье…
Какая это смесь? И взлеты, и паденья,
уродство, красота, и верх и низ…
А мы, недобрые, ей дали имя – Жизнь.
 

Пер. Э. Липецкой

* * *

 
На этих днях начнется снег. И прошлый год
Мне снова вспоминается с его грустями
Забытыми. И если спросит кто: что с вами?
– Скажу: побыть мне дайте одному. Пройдет…
 
 
Подолгу размышлял я в том же доме старом,
А грузный снег на ветви падал за окном.
И, как тогда, я тоже думал ни о чем,
Раскуривая трубку с мундштуком янтарным.
 
 
Все так же славно пахнет мой резной буфет.
И я был дурнем, полагая, что приметы
Не изменяются и что сменять предметы
Пустая блажь, ненужная, и смысла нет.
 
 
Все размышляем, все толкуем – не смешно ли?
А слезы, поцелуи – все молчком, ни звука,
А нам понятны. Так шаги соседа-друга
Мне слаще всяких слов, подслащенных тем боле.
 
 
Крестили звезды, не подумав, что для них
Имен не нужно, и красавица комета,
Которой сроки учтены с начала света,
Не засияет в небесах от слов твоих.
 
 
И где же он, мой прошлый год с его грустями
Давнишними? Почти совсем забытый год.
Я говорю: побыть хочу один, пройдет…
Коли захочет кто-нибудь спросить: что с вами?
 

Пер. С. Шервинского

Столовая

 
Шкап, и на нем полировки остаток.
Слышал он голос моих прабабок,
Слышал он голос моего деда
И голос отца, за дедом следом.
Воспоминанья он крепко хранит.
Он, думают, нем, оттого и молчит,
Но я веду с ним беседы.
Там же с кукушкой часы – не пойму,
В толк не возьму, молчат почему?
Все же не стану спрашивать их,
Быть может, что-то сломалось в них
И попросту замер голос пружины,
Как человеческий в миг кончины.
Там есть еще старинный буфет,
В нем пахнет воском, вялыми гроздями,
Мясом, хлебом, грушами поздними.
Он верный слуга, тревоги с ним нет,
И сам он знает, что красть не след.
Приходит немало мужчин и дам,
Глухих к этим малым живым вещам;
Смешно, что во мне лишь видна им душа.
Когда произносят, войдя не спеша:
«Как поживаете, милейший Жамм?»
 

Пер. С. Шервинского

Синдбад-мореход

 
В садах, где персики омыты ясным светом,
Как слезы, падают тяжелые плоды,
И, в грезах слушая прохладный плеск воды,
Жарою истомлен, Багдад недвижим летом.
 
 
Томится полудень, и словно спит дворец,
Гостей ждут кушанья в больших прохладных залах.
Достоинство тая в движениях усталых,
К друзьям идет Синдбад – богач, моряк, мудрец.
 
 
Баранина вкусна, и сладостна прохлада,
Здесь бытие течет неспешно, без тревог.
Льет воду черный раб на мраморный порог,
И спрашивают все: «А что там, у Синдбада?»
 
 
Дает роскошный пир прославленный Синдбад,
Синдбад умен и щедр, а мудрые счастливы.
Чудесной повести все внемлют молчаливо
О том, как плавал он и как он стал богат.
 
 
Курится в залах нард – благоуханья славы,
И жадно ловит их Синдбада тонкий нос.
Недаром соль сквозит в смоле его волос,
Ведь шел на смерть Синдбад, чтоб знать людей и нравы.
 
 
Пока он речь ведет, на золотой Багдад,
На пальмы сонные струится солнце знойно
И гости важные разумно и спокойно
Обдумывают то, что говорит Синдбад.
 

Пер. Ю. Денисова

* * *

 
Кто-то тащит на убой телят,
И они на улице мычат.
 
 
Пробуют, веревку теребя.
На стене лизать струю дождя
 
 
Боже праведный, скажи сейчас,
Что прощенье будет и для нас.
 
 
Что когда-нибудь у райских врат
Мы не станем убивать телят,
 
 
А, напротив, изменившись там.
Мы цветы привесим к их рогам.
 
 
Боже, сделай, чтоб они, дрожа,
Меньше б чуяли удар ножа.
 

Пер. И. Эренбурга

* * *

 
Вот кто славным трудится трудом!
Тот, кто наливает молоко в кувшин,
Тот, кто стережет коров среди долин,
Тот, кто жнет усатый и прямой овес,
Тот, кто рубит тонкий ствол берез,
Тот, кто подрезает над ручьем ивняк,
Тот, кто чинит старый порванный башмак
Пред семьей счастливой и паршивым псом,
Мирно задремавшим пред огнем,
Тот, кто ткет, чей ночью низкий стук
Раздается точно крик сверчка вокруг,
Тот, кто выжимает виноградный сок,
Тот, кто сеет в огороде лук, чеснок,
Тот, кто собирает яйца кур…
 

Пер. И. Эренбурга

* * *

 
Это было вечером, оттенок гор
Был как сделанный монахами ликер
И я чувствовал, душа моя идет
К воздуху прозрачному, к снегам высот,
К быстрым козам, к горцам, к мирным пастухам,
К грязным овцам, к лающим на стадо псам,
К звуку буксового крепкого рожка,
Что вырезывала грубая рука,
К сиплым колокольчикам бродячих стад,
К домику священника, к толпе ребят,
Поэзия французского символизма
Что за рекрутами следуют хвостом,
К водам, к белой рыбке с красным плавником,
К храму сельскому, с фонтаном перед ним,
Где я был ребенком грустным и простым…
 

Пер. И. Эренбурга

* * *

 
Я читал романы, сборники стихов,
Писанные умными людьми в Париже,
Ах, они не жили у моих ручьев,
Где бекас, купаясь, шелестит и брызжет.
Пусть они приедут поглядеть дроздов,
На пруду опавшие сухие листья,
Маленькие двери брошенных домов,
Ласковых крестьян и уток серебристых,
И тогда, с улыбкой трубку закурив,
От тоски своей излечатся наверно,
Слушая глухой пронзительный призыв
Ястреба, повисшего над ближней фермой.
 

Пер. И. Эренбурга

Элегия

 
Исцелюсь ли навек
От печали, что в сердце таится?
 
 
Друг мой, может ли снег
От своей белизны исцелиться?
 
 
О Мамора моя,
Что ответишь ты Доброму Богу?
 
 
Я скажу, что земля
Перед небом темна и убога.
 
 
О Мамора, каков
Будет радостный рай, расскажи мне?
 
 
Много арф и цветов
И в лазури небесные гимны.
 
 
А еще, что еще
Я увижу средь райского хора?
 
 
Будет сердце твое.
Будет наша любовь и Мамора.
 

Пер. И. Эренбурга

Молитва, чтоб ребенок не умер

 
Боже, сбереги ты маленькую детку,
Как от ветра нежно бережешь Ты ветку.
Сохранить ребенка для Тебя что значит.
Если мать, измученная, горько плачет,
Господи, не Ты кладешь рукой жестокой
Голубую смерть на розовые щеки,
Если Ты оставишь жить ее, то в храме
Твой алтарь она украсит васильками,
Боже, сбереги Ты маленькую детку,
Как от ветра нежно бережешь Ты ветку.
 

Пер. И. Эренбурга

Молитва, чтобы получить звезду

 
Боже, дай мне одну золотую звезду,
Может, в ней для души я спасенье найду.
Если ты не захочешь отдать ее мне,
Без обиды, без жалобы все я снесу.
Если гибель в звезде – подари ее мне,
Как дают бедняку золоченое су.
Я плетусь как осел… Вспоминаешь ли ты,
Как ребенком я клал остролистов кусты
Перед яслями в храме, где мать моя встарь
Убирала розетками нищий алтарь?
Если в этой звезде я спасенье найду,
Подари мне одну золотую звезду,
Потому что мне надо сегодня ее
Положить на замерзшее сердце мое.
 

Пер. И. Эренбурга

Молитва, чтобы войти в рай с ослами

 
Когда Ты, Господи, прикажешь мне идти,
Позволь мне выбрать самому пути;
Я выйду вечером, в воскресный день,
Дорогой пыльной, мимо деревень,
И, встретивши ослов, скажу: «Я – Жамм,
И в рай иду». И я скажу ослам:
«Пойдемте вместе, нежные друзья,
Что, длинными ушами шевеля.
Отмахивались от ударов мух,
 
 
Назойливо кружившихся вокруг».
Позволь к Тебе прийти среди ослов, —
Средь тех, что возят фуры паяцов,
Средь тех, что тащат на спине тюки
Иль в маленьких повозочках горшки.
Среди ослиц, что ноги ставят так,
Что трогает вас их разбитый шаг,
Что, пчелами ужалены, должны
На ножках раненых носить штаны.
Позволь прийти мне с ними в райский сад,
Где над ручьями яблони дрожат,
И сделай. Господи, чтоб я в него вошел,
Как много поработавший осел,
Который бедность кроткую несет
К прозрачной чистоте небесных вод.
 

Пер. И. Эренбурга

* * *

 
Молитвы, как цветы, восходят к Богу;
Никто не знает как… Одни богаты
И с запахом тяжелым туберозы,
Другие бледные, без аромата,
Как чахлый одуванчик у дороги.
Они идут к Небесному Владыке,
И только Он один судить умеет.
Что бедность кроткая вербены дикой
Перед Творцом богаче иль беднее
Какой-нибудь изысканной гвоздики…
 

Пер. И. Эренбурга

Агония

 
Деткой умирающей пред матерью своей
Меж других играющих, как каждый день, детей,
Птицей раненой, не знающей, зачем крыло
Кровью обливается и никнет тяжело,
Славлю я Тебя, Мария!
 

Пер. И. Эренбурга

Бичевание

 
Бедными ребятками, избитыми отцом,
И ослом, которого бьют в сердце сапогом,
Девушкой, которую раздели, чтоб продать,
Сыном, пред которым грубо оскорбили мать,
Славлю я Тебя, Мария!
 

Пер. И. Эренбурга

Венчание терниями

 
Нищим, не державшим в жизни царского жезла,
Кроме палки от собак прохожего села,
И поэтом раненным навек шипами дум.
Дум, которых выполнить не может ум.
Славлю я Тебя, Мария!
 

Пер. И. Эренбурга

Крестная ноша

 
Бедною старухою с вязанкой дров большой,
Что кому-то тихо жалуется: «Боже мой»,
Старой лошадью, упавшей на заезженном пути,
Не имея силы, чтобы дальше экипаж везти.
Славлю я Тебя, Мария!
 

Пер. И. Эренбурга

Полезный календарь

 
В марте (знак Овена) начинают сеять
Каротель, капусту и пахучий клевер.
Боронить кончают и в садах навозом
Удобряют землю, подстригают лозы.
Для животных зимний корм окончен, в селах
Матери прилежно лижут пухлых телок.
День на час и пятьдесят минут длиннее,
И когда по вечерам едва темнеет,
Козьи пастухи, отставши на опушке,
Надувая щеки, что-то трубят в дудки,
И овчарка, стадо коз оберегая,
Машет поднятым хвостом и громко лает.
 
 
В марте Вербное выходит Воскресенье.
В детстве мне давали в этот день печенье.
Я к вечерне шел послушный, молчаливый…
Перед службой мать мне говорила:
– У меня на родине цветут оливы…
Под оливами Христос тогда молился…
И за Ним пришла толпа.
В Иерусалиме
Люди, плача, повторяли Божье имя,
И Его осленок семенил ногами
По дороге, густо устланной ветвями.
Злые нищие кричали от восторга,
Потому, что веровали в Бога,
Женщины дурные делались другими,
Оттого лишь, что Он ехал перед ними…
И Его за солнце люди принимали…
Он умерших воскрешал… Его распяли…
 
 
Тихо плачу я, сжимая зубы,
Вспоминая о вечерней службе,
Как держал кадильницу я в сельском храме
В крестном ходе меж хоругвями, крестами,
И как тихо слушал я кюре седого,
Говорившего нам о страстях Христовых.
 
 
Будет хорошо тебе с подругой в марте,
На лугу, где вы найдете темные фиалки,
Вы в тени увидите барвинок, раньше
Цвет его любил Руссо, и одуванчик…
Курослепы, лютики, густые кашки,
Золотые или белые ромашки.
Анемон, жонкильи, снежные нарциссы
Вас заставят думать о швейцарских высях!
 
 
Плющ, полезный для страдавших астмой…
Если у подруги тонкие колени,
Для твоей любви прекрасен свет весенний.
Плечи нежные покажутся светлее,
С головы до ног ее простое тело
Будет как ручей, разлитый в бедрах, белый.
 
 
От любви уставши, можно на охоте
Несколько бекасов подстрелить в болоте.
 
 
Друг, от городской работы утомленный,
Я зову тебя в приют мой скромный.
Мы не будем спорить об искусстве, жизни,
Но взглянув в окно на черный сад, на горы,
И на стадо коз, идущих мимо,
Ты прочтешь хорошие стихи, в которых
Мне расскажешь о своей любимой.
 

Пер. И. Эренбурга

* * *

 
Перед зимой на телеграфных проводах
Замученные ласточки сидят рядами.
Они грустят об африканских небесах.
Которых никогда пред этим не видали…
 
 
«Которых никогда пред этим не видали»…
Как мы, когда тоскуем о далеком Рае,
Они, застывшие, пронзенные, висят;
Они летали кругом, падая, взлетая,
И после возвращались все-таки назад.
 
 
Проститься с милой крышей церкви – трудно это.
О как им грустно, бедным… Отчего орешник.
Их обманув, осыпался, застыл перед зимой…
Как страшно им, что быстро пролетело лето…
Гнездо их больше не узнало… Безутешны,
Они теперь дрожат на проволке стальной…
 
 
Так и душа, страдавшая при жизни много,
Пред тем, как перейти навек в Небесный Сад,
Пускаясь в океан воздушный пред дорогой,
Колеблется и возвращается назад.
 

Пер. И. Эренбурга