Текст книги "Правдивая история о восстановленном кресте"

Автор книги: Франц Верфель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

Доктор Аладар Фюрст посмотрел на священника долгим потерянным взглядом, столь взволновавшим и обескуражившим того, что он поспешил собственноручно помочь снести вниз отобранные раввином любимые книги.

Через час сборы были закончены. Инбихлер отобрал лучшее имущество изгнанников: не только ценную мебель и все серебро, но и все украшения женщин, ценные бумаги и деньги – ведь каждого из них, в том числе Фюрста, раздевали до рубашки и бесцеремонно обыскивали. Раввин перенес это унижение, усугублявшееся издевательскими насмешками молодчиков в коричневых рубашках, совершенно равнодушно, с отсутствующим видом, так что Феликс чуть ли не с досадой подумал: «Я бы постоял за себя!» Единственное, что Инбихлер пропустил без проверки, небрежным разрешающим жестом, были книги. Но поскольку Инбихлер выразился в том смысле, что «все должно быть в порядке» и что «немцы – это организованность», он сделал подробную опись всех задержанных вещей, отчего грабеж средь бела дня был возведен в ранг законной государственно-политической акции.

Петер Шох, усевшийся теперь рядом с водителем первого грузовика, бешено сигналил. Было четыре часа. До ночи оставалось не больше двух часов.

Штурмовики стали пинками и тумаками загонять свои жертвы на первый грузовик, где те кое-как разместились на полу. Только теперь малышам стало не по себе, и некоторые подняли пронзительный крик. Плотная толпа зрителей хранила гробовое молчание, и по любопытствующим взглядам нельзя было понять, одобряют или осуждают они происходящее. Парни Шоха уже завели свои мотоциклы. И тут капеллан Оттокар Феликс решительно шагнул к Игнацу Икбихлеру.

– Шеф, – сказал он и гордо выпрямился, – я не знаю, по приказу какого ведомства вы тут действуете и есть ли вообще какой-нибудь приказ, но обращаю ваше внимание на то, что если это ваша личная инициатива, то вы ответите за нее – завтра, послезавтра, позже – так или иначе. Всем известно, что эти люди живут здесь много веков подряд, и народ никогда на них не жаловался… В Вене и других больших городах, может быть, по-другому, но здесь это именно так… Вы их сильно напугали, шеф, это, как мне кажется, стоит наказания. Оставьте все как есть, и давайте все подождем законного решения еврейского вопроса!

Сморщенный человечек с лицом-гармошкой сладострастно затянулся сигаретой и выдохнул струю дыма прямо в лицо священнику:

– Только не напирайте, ваше преподобие! – прошепелявил он любезным тоном. – Очередь дойдет до всех. Господа попы вполне могут оказаться следующими. Мне это уже приходило в голову… Но если уж вы так обожаете этих жидов пархатых, можете сию минуту составить им компанию…

– Именно так я и сделаю, – сказал капеллан и разом прыгнул в грузовик, сам не зная, как ему пришло на ум это смертельно опасное решение. Но то было вовсе и не решение. То было действие, совершаемое, казалось, помимо его собственной воли.

Евреи изумленно смотрели на него. Одна только фрау Фюрст сидела на стуле, специально поднятом для нее в грузовик. Она держала на руках младенца, а муж ее в это время пробовал успокоить второго ребенка, крошечную девочку. Тогда капеллан посадил на колени старшего ребенка раввина, четырехлетнего мальчика, и начал его забавлять…

Взревел мотор. Мощный грузовик резким толчком рванулся с места, потому что вся дорога была в глубоких рытвинах. За ним ехала вторая машина. Сзади тарахтели мотоциклы штурмовиков.

5

Машины тряслись по дрянной ухабистой кружной дороге, огибающей большое Камышовое озеро, которого, правда, отсюда было не видать. Дорога эта ведет к Богом забытой таможне на венгерской границе. Отчего они не поехали по магистрали, ведущей к большому пограничному городу Хедьешхалом, осталось коварным секретом Петера Шоха. В первом грузовике, битком набитом измученными тряской людьми, никто не говорил ни слова. Когда капеллан Оттокар Феликс сделал попытку ободрить изгнанников, они слушали его с напряжением и расплывчатым взглядом глухонемых. Должно быть, уже проехали большую каменоломню, когда с наступлением сумерек от озера пополз густой удушливый туман, которого так суеверно боятся жители этой полосы.

Шох приказал остановиться всей колонне. Штурмовики слезли с мотоциклов. Раздался окрик:

– Всем сойти! Разгружай! Разворачивай машины!

В этом словно заколдованном дыму штурмовики бросились ко второму грузовику. Комоды, серванты, шкафы, бережно хранимая домашняя утварь, ящики со столовой и кухонной посудой, сброшенные с самого верха в дорожную грязь, трещали и разбивались вдребезги под издевательский смех. Раздались громкие жалобные причитания женщин. Вне себя от гнева капеллан схватил Шоха за руку:

– Что это значит? Вы с ума сошли?

Шох пихнул священника кулаком в грудь, так что тот покачнулся:

– А до тебя, поп несчастный, я доберусь еще до ужина! – захохотал он.

За домашним скарбом пришел черед и книг раввина. Аладар Фюрст бросился к ним, растопырив руки. Но когда Феликс наклонился, чтобы поднять хотя бы пару книг, ребе Аладар, как показалось капеллану, сделал рукой неподражаемо еврейский жест, выражавший смирение перед судьбой:

– Что с возу упало, то пропало, – пропел он себе под нос и свесил свою небольшую узкую голову на правое плечо.

– Влево от дороги вперед марш! – резко скомандовал Петер Шох.

И всех, топтавшихся в нерешительности, старых и малых, погнали в открытое поле. Никому не разрешалось отставать.

К старикам снисхождения не было, и к детям тоже. Если пара-другая еврейских сопляков сдохнет в этом марш-броске, тем лучше! Они были никто, люди полностью вне закона, чьих прав не защищала больше ни одна в мире государственная власть, недаром же правительства Англии, Франции и Америки не только не выразили решительного протеста, но, наоборот, поспешили заверить, было известно, что будут благоразумно воздерживаться от какого-либо вмешательства во внутриполитические дела. Всем нацистам, сверху донизу, от партийных руководителей до простого «подпольщика», что английский премьер Чемберлен со всей своей командой по-приятельски подмигивает им и с молчаливой благосклонностью взирает на борьбу с еврейским большевизмом (представленном в Парндорфе Аладаром Фюрстом). Не где-нибудь, а именно здесь и сейчас, в центре Европы, в мирное время, дело дошло до развлечения, с древности считавшегося геройским, к тому же дозволенного – настоящей, патентованной охоты на людей! Бодро-радостное улюлюканье горячило кровь! Возбужденные охотники тряслись от смеха, глядя на тени евреев, с пыхтением трусивших перед ними в тумане.

А туман становился все темнее и гуще. Вдруг капеллан почувствовал, что бредет по щиколотку, затем по колено в ледяной воде. Под ногами чавкала топь, с которой в этих местах под Мёрбишем начинается озеро. Оттокар Феликс рывком поднял четырехлетнего малыша, которого до сих пор вел за руку… Теперь он нес его на левой руке, правой поддерживая молодую мать, механически тащившуюся с младенцем на руках…

Я припоминаю, что в этом месте своего рассказа Феликс замолчал. Серые глаза на лице с пористой кожей неподвижно уставились на меня. Я воспользовался паузой и спросил:

– О чем вы думали тогда, в Мёрбишских болотах, господин капеллан?

– Не помню, о чем я думал тогда, – ответил он. – Пожалуй, ни о чем… Но сейчас я думаю вот что: человечество должно постоянно наказывать само себя, что было бы совершенно справедливо, за грех жестокосердия, от которого рождаются одна за другой все наши беды…

6

Было просто чудо, что после этого «сокращения пути» удалось сравнительно быстро вновь выйти из болота на дорогу. Еще большим чудом было то, что никто не пострадал и не отстал. С наступлением ночи резко похолодало и туман рассеялся. Там, впереди, уже горели огни Мёрбиша. Все бросились бежать. За последними домами Мёрбиша была долгожданная граница. Родина, вчера еще милая сердцу, привычная с детства как воздух обитель мирной жизни, уже стала чужой, стала адом, на который оборачиваешься лишь с ужасом.

Ночь была темной. Поднялся ледяной ветер. Над австрийской таможней уже развевался флаг захватчиков. Но когда старая пограничная охрана, еще не сменившаяся, заметила Петера Шоха со штурмовиками и их жертвами, она исчезла в мгновение ока, словно провалилась в болото. Путь к венгерской таможне, меньше сотни шагов, был открыт. Аладар Фюрст собрал паспорта беженцев. Большинство из них, в том числе его собственный, были венгерские, поскольку большая часть жителей Бургенланда, несмотря на заключение Трианонского и Сен-Жерменского мирного договора, по разным мотивам сохранила свое прежнее венгерское гражданство. Не могло быть сомнений в том, что мадьярская граница будет беспрепятственно открыта, по крайней мере для тех, кто сможет предъявить надлежащие документы. Это было их законным правом! Ребе Аладар отправился со стопкой паспортов в руках к венгерской таможне. Капеллан молча сопровождал его. За ними развязной походкой, размахивая руками и насвистывая, шагал Петер Шох. Чиновник в канцелярии даже не взглянул на паспорта:

– Имеют ли господа разрешение Генерального консульства Венгерского королевства в Вене? – спросил он крайне вежливо.

Губы Аладара Фюрста побелели:

– Бога ради, какое разрешение?

– Согласно распоряжению, полученному сегодня в десять утра, переход границы возможен только с разрешения Генерального консульства…

– Но это же совершенно немыслимо, – пробормотал Фюрст. – Мы ничего не знали, да нам никто и не позволил бы получить это разрешение. Ведь нам дали всего шесть часов на сборы под угрозой смерти…

– Весьма сожалею, – пожал плечами таможенник, – но в таком случае ничего не могу сделать. Господа должны предъявить разрешение Генерального консульства…

Петер Шох выступил вперед и хлопнул по столу пачкой «расписок», в которых изгнанники собственноручной подписью подтверждали, что намеревались покинуть родину добровольно и без всякого принуждения.

– Позовите сюда вашего начальника, – сказал капеллан, и сказал это так, что молодой чиновник встал и беспрекословно повиновался, Минут через десять он вернулся вместе со статным офицером с проседью в волосах, по виду которого ясно было, что он служил еще в старой славной армии. Он взял паспорта в руки, словно колоду карт и стал их нервно листать, в то время как капеллан говорил ему решительным тоном:

– Я свидетель тому, господин майор, что этих людей несколько часов назад обобрали до нитки и потом гнали по болоту до границы, хуже, чем скот… Доктор Фюрст – венгерский подданный, и многие другие, как вы изволили убедиться по их паспортам… Цивилизованные люди не могут давать таких распоряжений, которые позволяли бы государству не принять своих нуждающихся в защите граждан…

– Ну… господин патер, – сказал офицер и поднял на Феликса темные глаза, во взгляде которых угадывалась горечь, – цивилизованные люди и не то еще могут… – И он холодно добавил:

– Я должен действовать по предписанию…

– Но нас совсем мало, – стал просить Аладар Фюрст, – у большинства в Венгрии родственники. Мы не будем государству в тягость…

Майор с отвращением отодвинул от себя колоду паспортов. Он не удостоил взгляда никого из присутствующих – ни Фюрста, ни Феликса, ни Шоха. Некоторое время он размышлял, нахмурив лоб, потом сказал довольно грубо:

– Сейчас перейдите обратно через границу и подождите!

Лишь когда капеллан в ужасе посмотрел на него, он пробормотал:

– Я позвоню в Шопрои, господину начальнику комитата…

7

Перед австрийской таможней была небольшая открытая площадка. Влево дорога вела к заросшему камышами берегу озера, вправо она терялась в густых виноградниках. Здесь штурмовики устроили с помощью фар своих мотоциклов некое подобие освещенной сцены. Они загнали в круг света пожилых мужчин и стали развлекаться на манер фашистов в немецких концлагерях, заставляя дряхлых стариков делать в быстром темпе приседания и другие гимнастические упражнения:

– Лечь-встать! Раз-два!

Вскоре восьмидесятилетний Давид Копф, отец булочника, свалился с сердечным спазмом. Капеллан с трудом удерживался от того, чтобы не присоединиться к истязуемым и терпеть унижения вместе с ними. Но он слишком хорошо понимал, что не добьется этим ничего, кроме обезьяньего издевательского хохота опьяненных властью мучителей. В мозгу его билась одна мысль: «Этим счастливцам дано грешить, тем несчастным дано искупать вину. Кто же счастлив, и кто несчастен?»

Вокруг собралась толпа зрителей – люди из Мёрбиша и солдаты венгерской пограничной охраны. Они не скрывали отвращения и гнева. Феликс заметил, как какой-то унтер-офицер сплюнул и возмущенно сказал соседу:

– Доведись такое, я тут же убил бы себя и всю свою семью.

Через час прибыл автомобиль, в котором собственной персоной восседал начальник комитата, обергешпан (таков титул губернатора венгерской провинции). Шопрон, главный город комитата, был всего в нескольких километрах от границы. Властитель провинции был приветливый тучный господин, наделенный той упругой грацией, которая нередко свойственна дородным сановникам. У него было багрово-красное лицо и белоснежные усы, и он явно потел, несмотря на страшный холод. Непринужденно войдя в центр светового круга, где скрещивались лучи от фар, и подозвав к себе всех радушно-покровительственным жестом, он подбоченился, чтобы еще больше подчеркнуть свою осанистость, и стал раскачиваться на носках, словно всадник в стременах:

– Ребята, что это вы мне тут дурака валяете! – начал он отечески-распекающим тоном, обращаясь исключительно к изгнанникам. – Я не могу отменять законные предписания. Ибо являюсь всего лишь исполняющим лицом и подлежу министерству внутренних дел в Будапеште. Венгрия – правовое государство, и у нас христианский курс, это, конечно, так… Но… я не должен создавать прецедента. Объясняю: если сегодня я пропущу через границу вас, завтра придут другие и сошлются на вас, завтра и послезавтра, и возможно, в течение многих месяцев. Что из этого выйдет, вы и сами можете догадаться. Венгрия – страна, которой обрубили руки и ноги, и в ней почти миллион граждан израильского происхождения, и безработных несть числа, этого нам только не хватало! Вы меня поняли, не так ли? Так что ступайте себе спокойненько домой, все вместе, и не доставляйте мне неприятностей. Лично я сожалею, что ничего не могу сделать для вас.

Обергешпан говорил, словно добрый старик, увещевавший неразумных детей отказаться от опасной затеи и по-хорошему вернуться домой. Но речь его была не по адресу. На вооруженных молодчиков в коричневых рубашках он лишь мимолетно поводил смущенным взглядом. Тут Петер Шох проговорил в полной тишине:

– Прежде чем энти вот пойдут домой, мы их перестреляем…

И все понимали, что слова штурмфюрера не пустая угроза.

Сначала Аладар Фюрст попробовал спокойным голосом объяснить начальнику комитата, что сейчас глубокая ночь, и совершенно немыслимо заставлять грудных младенцев, маленьких детей, только что родившую женщину и множество больных старых людей проводить ее на воле (что значит воля?) – попросту нигде, в пустоте, ибо здесь, на ничейной земле, и есть ничто. Голос его не умолял, а звучал устало, как голос человека, знающего, что никакие крики или просьбы никого не вразумят.

Но теперь была мольба в голосе капеллана. Он заклинал высокое начальство именем Христа хотя бы на эту ночь приютить изгнанников по ту сторону границы, потому что ни в Мёрбише, ни в любом другом австрийском селении им не откроют двери, а смертельные угрозы вооруженных штурмовиков следует принимать слишком всерьез. Обергешпан еще быстрее закачался на носках и вытер пот:

– Но, ваше преподобие, – жалобно, чуть ли не оскорбленно протянул он, – почему вы осложняете ситуацию еще больше, именно вы? Вы думаете, я не человек, что ли? Говорю же вам, что правительство закрыло границу. Весьма сожалею…

В качестве утешения он велел своему шоферу раздать детям и женщинам немного продуктов, привезенных им из Шопрона. Возможно, это было случайным совпадением или причина крылась в самом его характере, но продукты эти были, в основном, липкие сладости, продаваемые обычно разносчиками на уличных перекрестках. Седой майор молча стоял все это время, разглядывая носки своих сапог. Затем начальник отозвал его и капеллана в сторону. Они принялись расхаживать взад и вперед по дороге между обеими таможнями.

– Мне кое-что пришло в голову, – начал обергешпан, – быть может, это выход, который придется по душе господину священнику… Но я ничего не должен знать об этом деле, понятно, господин майор?

Пусть, мол, майор для близиру пропустит «общество» через границу, но в течение ночи снова незаметно переправит его в Австрию, лучше всего на одной из плоских барок, используемых обычно на этом озере. Тем самым воздастся должное и закону, и человечности…

Майор остановился и вытянулся во фрунт:

– Господину обергешпану достаточно намекнуть, и я обойду в этом случае закон. Но я сам отец семейства и не пойду на то, чтобы своими руками посылать на смерть женщин и детей, а их убьют, если мы сначала примем, а потом снова выдадим их.

– Пожалуйста, мой дорогой, это была всего лишь идея, – обиженно улыбнулся начальник и сел в автомобиль, не замечая поднятых рук капеллана.

8

Ночь стала немного светлее. Взошел ослепительно-белый молодой месяц, казалось, усиливавший холод. В винограднике можно было теперь разглядеть маленькую хижину, служившую в сезон сбора винограда защитой от ветра и дождя. Аладар Фюрст отвел туда обессиленную жену и своих малышей. Капеллан отнес туда же четырехлетнего мальчугана, заснувшего у него на руках. Между тем майор велел принести из венгерской пограничной казармы мешки с соломой и одеяла, раздать хлеб и кофе. Он приказал также своим подчиненным поставить для беженцев две палатки: одну – для мужчин, другую – для женщин. Штурмовики с явным неодобрением взирали на эти приготовления, но не отваживались мешать, встретившись с посторонней вооруженной силой, в дружбе и расположении которой они пока еще нуждались. Капеллан поборол искушение отправиться в Мёрбиш, чтобы попроситься на ночлег в доме пастора. Аладар Фюрст сам пытался уговорить его поступить именно так. Ведь до утра ничего уже не должно случиться, сказал ребе. Но Феликс был человеком закаленным, и ночлег без удобств не был ему в тягость. Он пошел просить у майора для детей Фюрста молока и получил большую бутылку. Когда он уже приближался с этим даром к хижине, с площадки донесся короткий сигнал трубы и громкий резкий приказ Шоха:

– Сбор! Все мужчины – становись!

Не люди – тени, вытянувшиеся было внутри палатки и у входа, чтобы наконец-то поспать, встали, едва держась на ногах, с запавшими глазами, и сгрудились в слепящем свете мотоциклетных фар. Последним пришел Аладар Фюрст и за ним Феликс. И если некоторые старики стонали, словно в тяжком сне, то ребе Аладар глядел кротко и задумчиво. Петер Шох двинулся к нему с важным видом, тяжело ступая, очень медленно, сладострастно прищурив маленькие глазки, и с многообещающей кривой ухмылкой. Штурмовики хохотали во все горло. Сейчас наверняка пришел черед главной потехи, ради которой стоило провести пару ночей невесть где в разудалой охоте. Ведь Петер ль, штурмфюрер, был весьма известен своими остроумными выходками. И вот он стоял, белокурый и стройный, перед Фюрстом, намного выше маленького хрупкого раввина, держа в правой руке крест, простой деревянный крест с бедной могилы на Мёрбишском кладбище, который он, наспех приколотив к нему по бокам дощечки, превратил в свастику, символ победы. В стране пока еще не было свастик, так что Шох, ломая голову над своей затеей, напал на мысль ограбить какого-то забытого мертвеца, лишив осевший могильный холмик его христианского украшения. Он поднял эту странную зловещую свастику высоко над головой, как крестоносец:

– Эй, жид пархатый, чесночная морда! – закричал он, и по голосу его было слышно, как он упивается своей затеей. – Ты раввин, что ль? Отвечай, раввин ты?

Ответа не было.

– Раз ты раввин, то скачешь в шабес в лапсердаке и трясешь пейсами перед своим вонючим ковчегом, так, что ль, Мойшеха-маца, Шойреха-моча, кис мир ин тохес…

Мотоциклисты гоготали в восторге от этой издевательской пародии на еврейский. Фюрст стоял молча, будто и вовсе не замечая происходящего.

– И раз ты раввин, значит, целуешь в шабес свой ковчег, а?

Ответа не было.

Тогда Шох нанес Аладару Фюрсту короткий удар левой в живот, так что у того подкосились ноги. Потом повернулся к своим молодчикам:

– Никто не может сказать, что мы с вами плохо обращаемся… Тебя, жид пархатый, я удостаиваю чести поцеловать своим поганым рылом символ величия германской расы… А поп пусть поет при этом «Господи, помилуй!»

Аладар Фюрст, все еще стоя на коленях, спокойно взял эту деревянную свастику, которую Шох, отступив на шаг, теперь протягивал ему. Сначала он нерешительно держал его в руках, этот грубый ветхий крест с могилы неизвестного мертвеца, пахнущий мокрой весенней землей. В эти напряженные секунды Оттокар Феликс молился о том, чтобы Фюрст не совершил неосторожного, а попросту поцеловал бы деревянную свастику. Но произошло нечто совершенно неожиданное.

Вот что буквально произнес капеллан, прерывая свой рассказ:

– Еврейский раввин сделал то, что должен бы сделать я, христианский священник… Он восстановил поруганный крест…

Аладар Фюрст делал это, полузакрыв глаза, словно замечтавшись о чем-то далеком, и не резко, а плавными неторопливыми движениями. Он отламывал одну за другой слабо державшиеся на гвоздях боковые дощечки, превратившие крест в свастику. Но поскольку он был уже полусгнившим от непогоды, то заодно обломился краешек замшелой поперечины, отчего восстановленный крест несколько повредился и был не совсем тот, что прежде. Стояла мертвая тишина. Никто не мешал обреченному медленно уничтожать символ триумфа. Петер Шох и его команда, казалось, не соображали, что означает этот поступок. Больше минуты они стояли в недоумении, не зная, что предпринять. Легчайшая улыбка скользила по лицу ребе Аладара, которое он обратил теперь к капеллану, стоявшему рядом. И он протянул священнику крест, как нечто, принадлежащее тому, а не ему, раввину. Капеллан Феликс принял крест правой рукой. В левой он все еще держал бутылку молока…

Тут кто-то из толпы штурмовиков крикнул:

– Жидовская морда, не слышишь, что ли, там тебя венгр зовет. Беги, жидовская морда, беги!..

И в самом деле. Аладар Фюрст встал, шатаясь, оглянулся, тяжело вздохнул, разглядел впереди под светящимися окнами другой таможни группу венгерских солдат. Еще секунду он колебался, потом вдруг вскинулся дикими прыжками бежать в сторону Венгрии, в сторону жизни. Но поздно. Раздался первый выстрел. За ним другой. Потом треск автоматов. Фюрст не пробежал и двадцати шагов.

Штурмовики набросились на упавшего и били его коваными сапогами, будто хотели втоптать в землю.

Впереди, словно свист бича, раздались резкие слова команды по-венгерски. С примкнутыми штыками венгерская охрана выступила против убийц, дрожа от бешеной ярости, предводительствуемая майором с пистолетом в руке.

Завидя их, Шох и его молодчики бросили свою жертву, повернули назад, вскочили на мотоциклы и испарились, оставив едкую бензиновую вонь. Ведь гениальность партийной политики была не столь велика, чтобы суметь в точности определить в любой момент, как далеко позволено им будет зайти в их спецкровожадности, не повредив великому делу.

Раненого перенесли в венгерскую таможню и положили на носилки. Он был без сознания. Вскоре прибыл вызванный майором врач. Он установил перелом позвоночника и два выстрела в легкое. Кроме того, было сломано несколько ребер и обнаружилось множество кровоподтеков. Капеллан хлопотал вокруг фрау Фюрст, у которой от ужаса отнялись голос и речь. Она сидела на корточках рядом с мужем и в отчаянии беззвучно шевелила губами.

В помещении раздавался пронзительный крик младенца. Мать была не в состоянии дать ему грудь.

Под утро Аладар Фюрст, Парндорфский раввин, умер. Перед смертью он широко раскрыл темные глаза. Они искали глаза Парндорфского капеллана. Выражение их было спокойным, отрешенным и не без умиротворенности.

Своей смертью Аладар Фюрст спас общину. Майор не выполнил распоряжение своего правительства и, рискуя собственной жизнью, разрешил детям, женщинам и старикам перейти границу. Их доставили в Шопрон. Остались девять мужчин в расцвете лет. Им майор посоветовал держать путь на север. Он де имеет сведения, что чехословацкая граница открыта для беженцев. Им нужно положиться на Бога и пытаться найти попутный транспорт по ту сторону Камышового озера…

– А вы, господин капеллан? – спросил я.

– А я… – повторил Оттокар Феликс с отсутствующим видом. Потом взялся за шляпу. – Не обо мне же речь в этой истории, которая отныне вверена вам. Но если вам интересно, скажу. В Парндорф мне возвращаться было невозможно, это ясно. Так что с этими девятью я перешел словацкую границу в неохраняемом месте. Мы переплыли реку. С тех пор кочую с сынами Израиля из страны в страну.

Мы вышли из подъезда отеля Хантере на улицу. Солнце во всем своем блестящем великолепии садилось за огромный парк. Была пятница, тихий предвечерний час. Люди возвращались домой. На улицах было оживленное движение. Машины в четыре ряда почти не продвигались вперед по дороге. Женщины были очень красивы со своими распущенными блестящими волосами. Их смеющиеся голоса пронзали уличный шум. Мир и радость царили над Америкой.

– Посмотрите, – повел Феликс взглядом на эту оживленную суету, – посмотрите на этих приветливых людей, прекрасно одетых, сытых, в хорошем настроении. Они, невинные, еще не подозревают, что их уже давно впутали в войну, первую в их истории, в которой и в самом деле речь идет о жизни или смерти. Они еще не подозревают, что Петер Шох уже властвует над ними, а может быть, даже находится среди них. Многие из этих мужчин погибнут. Им придется отправиться на войну, чтобы защитить достойную жизнь и свободу своего народа. Но на карту поставлено нечто гораздо большее, чем свобода и достойная жизнь – я говорю о поруганном кресте, без которого мы сгинем в ночи. И один только Бог знает, дано ли будет целому миру совершить то, что совершил своими слабыми руками маленький еврей Аладар Фюрст.

Перевела с немецкого А. СУЛИМОВА