Текст книги "Правдивая история о восстановленном кресте"

Автор книги: Франц Верфель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Annotation

«Он был славным, добрым человеком, этот доктор Аладар Фюрст. И он первым пал в этой большой войне от рук врага, всемирного врага. Никто не знает об этом первом бойце, павшем смертью храбрых, и он не получит медали за отвагу. А это ведь нечто большее, чем просто гибель на войне…»

Франц ВЕРФЕЛЬ

Франц ВЕРФЕЛЬ

ПРАВДИВАЯ ИСТОРИЯ О ВОССТАНОВЛЕННОМ КРЕСТЕ

Рассказ

Франц ВЕРФЕЛЬ (1890–1945) – австрийский прозаик и поэт, зачинатель экспрессионизма в австрийской лирике, автор ряда антивоенных романов и пьес. В 1938 г. эмигрировал во Францию, в 1940 г. – в США.

1

Я услышал ее от него самого. У этого коренастого рыжеволосого человека было лицо с пористой кожей и сильные руки крестьянина. Глаза его, с зеленоватым отливом, большей частью были опущены, но иногда во взгляде вспыхивал неукротимый огонь, отчего потрепанный жизнью сорокалетний мужчина вдруг становился похож на строптивого мальчишку. По внешнему виду нельзя было угадать в нем католического священника. Он не носил ни белого воротника, ни черного сюртука, – лишь серый спортивный костюм с брюками-гольф и чулками до колен. Когда я увидел его впервые в Париже, костюм этот был уже поношенным. Спустя два года в Америке он отнюдь не стал элегантнее. Мы виделись в Париже мельком. И хотя тотчас вызвал во мне явную симпатию, мы не сблизились. Дело в том, что мне советовали не слишком доверять капеллану Оттокару Феликсу…

Недоверчивость – одно из самых ядовитых ночных растений политической эмиграции. Ни один эмигрант не доверяет другому, а если б и мог, то показался бы подозрительным самому себе, ибо душа его удручена и бесприютна. Кто этот австрийский капеллан? – спрашивали все. Почему оставил свою страну? Никто о нем ничего не знает. Он не известен как борец с нацистами ни словом, ни делом. Австрийское духовенство после аншлюса заключило с ними мир. А не партийный ли лазутчик этот чудной священник в гольфах, задача которого, может быть, кроется в том, чтобы шпионить за нами? Как он перешел границу? Кстати, недавно его видели на Рю де Лилль, а на Рю де Лилль находится немецкое посольство.

Я считал все эти пересуды чистейшим вздором, тем не менее избегал его. Но когда он внезапно появился в моем номере в отеле Хантере в Сент-Луисе, я почувствовал неожиданную радость. Это было недавно, поздней осенью 1941 года. Накануне вечером я читал доклад, в котором, говоря о кризисе современного человечества, пытался доказать, что важнейшая причина наших бедствий – утрата веры в Бога. Капеллан Феликс, бывший в числе моих слушателей, сдержанно похвалил доклад и сказал, что я на верном пути, а если и дальше буду следовать по нему, то еще глубже постигну тайну нынешней безысходности. Он был бледен, выглядел усталым и истощенным. Но когда я, желая помочь, справился о его житье-бытье, остановил меня, резко махнув рукой. У него де есть все необходимое. Еще во время наших немногочисленных встреч в Париже он избегал разговоров о себе и своих личных делах. Таким образом, беседа по-прежнему касалась общих тем, пока вдруг мне не припомнились подозрения в его адрес, открыто высказывавшиеся тогда во Франции в среде беженцев. Сейчас, в присутствии этого человека, они показались мне еще более нелепыми, чем раньше. Но я не сумел себя пересилить. Против воли и вопреки внутреннему чувству я поинтересовался обстоятельствами, вынудившими его покинуть родину.

Он серьезно посмотрел на меня, веснушки и поры его обветренного, честного и открытого лица напоминали чуть ли не оспины. Рыжие волосы ежиком торчали над низким лбом, изборожденным красивыми морщинами. Глаза без ресниц были глубоко посажены, отчего вспыхивавший в них свет казался тревожным.

– Благодарю, – сказал капеллан, – за то, что вы спрашиваете о событиях, которые уже давно позади, а, к примеру, не о концлагерях во Франции, из которых удалось бежать, не о переходе через немецкую линию фронта, не о тайных тропах в Пиренеях – обо всех тех мытарствах, которые, в конечном счете, перенес любой из нас…

– И что же это за события?

Он помолчал некоторое время, потом продолжил, так и не ответив на мой вопрос:

– Да, да, это оттого, что я весь день поневоле думаю об Аладаре Фюрсте. И ваш доклад отчасти тому виной…

Заметив удивленное выражение моего лица, он мягко улыбнулся:

– Он был славным, добрым человеком, этот доктор Аладар Фюрст. И он первым пал в этой большой войне от рук врага, всемирного врага. Никто не знает об этом первом бойце, павшем смертью храбрых, и он не получит медали за отвагу. А это ведь нечто большее, чем просто гибель на войне…

– О какой войне вы говорите? В 1938 году, когда с Австрией было покончено, не было никакой войны.

– О, вы сейчас убедитесь, – кивнул капеллан, – что большая война началась именно тогда… Видите ли, со вчерашнего вечера мне не терпится доверить вам эту давнишнюю историю, то есть буквально вручить ее вам. Понимаете?

– Какую историю? – спросил я.

Капеллан прикрыл рукой свои чувствительные глаза, защищаясь от яркого послеполуденного солнца, которое било прямо в окно, выходившее в большой Сент-Луисский парк.

– Это история об одном еврее, который не пожелал бесчестить имя Божие, – сказал Феликс довольно тихо и добавил немного погодя: – Это правдивая история о поруганном и восстановленном кресте…

2

Патер Оттокар Феликс исполнял должность приходского священника в селе Парндорф, расположенном на севере Бургенланда между цепью лесистых холмов и протянувшемся далеко на юг Камышовым озером, на котором стоит Нейзидль. Бургенланд, обязанный своим названием множеству средневековых бургов, венчающих на юго-западе его высоты, – новейшая, беднейшая и во многих отношениях страннейшая провинция Австрии. До первой мировой войны она относилась к Венгрии, которой пришлось по Трианонскому мирному договору ее уступить. Это типичная пограничная область, где смыкаются Венгрия, Словакия, Югославия и Австрия. Соответственно и состав населения в ней весьма пестрый: венгерские помещики, австрийские крестьяне, словацкие батраки, еврейские торговцы, хорватские ремесленники, цыгане и, наконец, трудно определимое племя куманов-половцев, выплеснутых в XVII веке волной турецкого нашествия.

Парндорф с его круглой рыночной площадью, гусиным прудом и низкими соломенными крышами с аистиными гнездами наверху – одно из самых унылых селений этой местности, чья почти уже азиатская тоска резко контрастирует с простором и мягкой красотой австрийского пейзажа. По виду этих сел никто не заподозрил бы близкого соседства Вены и благородного царства Альп. Словно бы ровнехонько по ним провели границу между Востоком и Западом. Единственно важное значение Парндорфа заключено в том, что он стоит на магистрали Вена-Будапешт, и, стало быть, сияющие вагоны длинных экспрессов, связывающих Европу с Востоком, проносятся мимо его крошечного вокзала – отличие, коего не удостоились иные центры провинций.

Почему Оттокар Феликс был переведен из венского рабочего предместья Йедльзее, где он служил капелланом в главной церкви, я не знаю. Поскольку перевод состоялся в 1934 году, после печально известных боев венских рабочих с правительственными войсками – кто не помнит этого исторического полустанка на пути к пропасти? – то, не без основания, смею предположить, что капеллан скомпрометировал себя в глазах начальства заступничеством за социалистов и теперь в качестве покаяния должен был отбывать своего рода ссылку. Он ни словом не обмолвился об этом, а расспрашивать его я не решился.

В Парндорфе жила маленькая еврейская община. Их было семей десять, в общей сложности человек тридцать-сорок. Во всех округах и населенных пунктах узкого и протяженного Бургенланда имелись такие общины – в Эйзенштадте и Маттерсдорфе, больших городах, Киттзее и Петронеле, в так называемом «треугольнике стран», где сходятся Венгрия, Чехословакия и Австрия, и в Рехнице, далеко на юге, на границе с Югославией. Все эти общины состояли большей частью из нескольких старинных семейств, имевших родственников и свояков вдоль и поперек всей провинции. Повсюду встречались одни и те же фамилии: Копф, Цопф, Рот, Вольф, Фюрст. Наряду с миллионерами Вольфами из Эйзенштадта Фюрсты были одним из самых уважаемых семейств, хоть и совсем в другом смысле, чем первые. Они не нажили большого состояния, зато уже с 17 века из их среды вышли несколько раввинов и ученых, сыгравших большую роль в обособленной истории духовного развития гетто. Бургенландские евреи гордились двумя вещами: своими учеными мужами и своей оседлостью. Дело в том, что в отличие от других еврейских племен, они давным-давно позабыли проклятие скитальчества и безродности. Не из России или Польши, Моравии или Венгрии переселились они в эти места, нет, они похвалялись, что издавна живут на этой земле, и лишь небольшая часть их в эпоху Реформации вместе с преследуемыми протестантами перебралась из соседней Штирии сюда, в более свободную пограничную область.

Уважаемое семейство Фюрстов было родом из того самого Парндорфа, куда неблагосклонная судьба забросила капеллана Оттокара Феликса. Там жил и доктор Аладар Фюрст, мужчина тридцати с лишним лет, рано женившийся, отец троих детей, из которых младшему, мальчонке, в ту черную пятницу, когда была убита свобода Австрии, исполнилось ровно три недели. Аладар Фюрст был, несомненно, человеком мечтательным и далеким от жизни, ибо, будучи доктором философии и права, воспитанником знаменитой еврейской семинарии в Бреславе, светским человеком, жившим в разных европейских столицах, не нашел ничего лучшего, как вернуться к соломенным крышам родного селения, зарыться там в своей изысканной библиотеке и, кроме того, исполнять обязанности сельского раввина в Парндорфе и нескольких соседних общинах. В старинной крошечной молельне он совершал богослужения и учил в школах округи детей израилевых вере их отцов.

Естественно, в этом небольшом местечке капеллан и молодой раввин встречались почти ежедневно. И не менее естественным было также – при совпадении и различии, в известной степени, исполняемых ими обязанностей и деликатном отношении к этому обоих – то, что они довольно долго ограничивались лишь взаимным вежливым приветствием. И лишь недавно, по случаю свадьбы, на которую также был приглашен доктор Аладар Фюрст, впервые разговорились. После этого Фюрст нанес визит католическому священнику, на который тут же последовал ответный. Раввин пригласил капеллана на обед. Они стали общаться регулярно, хотя несколько сдержанно и формально. Сближению Феликса и Фюрста мешало, пожалуй, не только различие в вере, но и коренящееся в глубине веков взаимное недоверие, которое лишь с огромным трудом преодолевается даже между высокими душами. Тем не менее христианский священник, как он признался мне, очень скоро почувствовал расположение к еврейскому раввину. Не столько эрудиция и высокий интеллект, которые он как человек дела ценил меньше, сколько другое обстоятельство наполняло его глубоким изумлением. До сих пор всякий раз, когда ему приходилось иметь дело с одним из сынов Иакова, он невольно замечал в его глазах тень недоверия, или, вернее, с трудом скрываемый суеверный ужас, относящийся к сану священника столь враждебной ему когда-то церкви, – и это строго ограничивало пределы всякой беседы. Фюрст же весьма отличался от прочих в этом роде. Он прекрасно разбирался во всех вопросах теологии и, казалось, с удовольствием демонстрировал свою осведомленность: цитировал апостола Павла, Св. Фому, Бонавентуру, Ньюмена с большим знанием предмета, чем на то способен какой-нибудь зачуханный деревенский капеллан. Патер готов был предположить, что Аладар Фюрст достиг гораздо большего, чем знание, в сущности, пожалуй, суетное – а именно преодолел в себе сколь древний, столь и вполне объяснимый бесконечными страданиями страх своих предков перед Христом, не отступив при этом, правда, ни на шаг от собственной веры. Феликс сказал мне, что одно замечание раввина произвело на него сильное впечатление. Тот обронил его в беседе о миссии евреев, причем эту щекотливую тему с обескураживающей свободой выражения затронул не он, а именно Фюрст.

– Я не понимаю, ваше преподобие, – сказал тогда раввин, – почему церковь придает такое значение крещению евреев. Разве может она удовлетвориться двумя-тремя истинно верующими среди сотни карьеристов или слабовольных ренегатов? И потом, что произошло бы, если б крестились евреи всего мира? Израиль исчез бы. Но с ним исчез бы из мира и единственный живой свидетель откровения Божьего. Священное писание – не только Старого, но и Нового завета – свелось бы тем самым к пустой и бессильной легенде наподобие мифов древних египтян и греков. Сознает ли церковь эту смертельную угрозу? И именно в нынешний момент всеобщего распада?.. Мы связаны друг с другом, ваше преподобие, но мы не едины. В Послании к римлянам сказано, как вы, наверняка, не хуже меня помните, что община Христова зиждется на Израиле. Я убежден в том, что пока существует церковь, будет существовать и Израиль, как и в том, что церковь падет, если падет Израиль…

– И откуда же у вас такие мысли? – спросил капеллан.

– От наших страданий вплоть до сегодняшнего дня, – ответил раввин. – Или, может быть, вы полагаете, что Бог заставил бы нас столько веков страдать и выдерживать эти испытания?

В ту черную для Австрии пятницу, в одиннадцатый день марта, когда случилось непостижимое, капеллан Оттокар Феликс сидел дома. Было семь часов вечера. Час назад он слышал по радио прощальную речь канцлера Шушнига – глухой голос, произнесший: «Мы должны уступить силе» и затем: «Боже, храни Австрию», – потом долгое молчание и музыка Гайдна, торжественная, разрывающая сердце. Феликс все еще сидел у радиоприемника, отставив его в сторону, и не шевелился. В голове у него, словно бы парализованные, со ржавым скрипом, ворочались мысли, и он безуспешно силился прийти к ясному решению – как ему вести себя после этой катастрофы, столь внезапно обрушившейся на несчастную страну.

Тут открылась дверь и в комнату вошел доктор Аладар Фюрст. Он не стал ждать, пока экономка доложит. На Фюрсте было длинное торжественное облачение. Ведь уже начался Саббат. Узкое лицо с темными глазами в обрамлении длинных ресниц и маленькими черными бакенбардами было немного бледнее обычного.

– Простите, ваше преподобие, – сказал он, сильно запыхавшись, – что я врываюсь к вам столь неожиданно… Мы уже начали праздничную службу, и, стало быть, я только сейчас…

– Я думаю, события прервут Саббат, – заметил священник, словно бы приходя на помощь раввину, и пододвинул кресло неожиданному гостю, но тот не стал садиться.

– Мне нужен совет, ваше преподобие… Видите ли, я лично такого не ожидал, я был настолько уверен, а сейчас… Вы слышали, в округе объявился молодой Шох, уже с неделю, все у них было сговорено заранее. Шох – командир здешних штурмовиков. Он созвал весь свой сброд – батраков, чернорабочих с капсюльной фабрики, безработных – и все сидят пьяные в трактире и грозятся, что еще сегодня ночью всем евреям будет крышка…

– Я сейчас же пойду к старику Шоху, – сказал капеллан, – паршивец все еще побаивается отца…

Это была неправда, и Феликс сам прекрасно знал, что нынче не сын боится отца, а наоборот, отец дрожит перед сыном. Он сказал это просто так, поскольку больше ему ничего не пришло в голову, чем бы успокоить Фюрста.

Старый Шох был самым богатым виноделом в округе и добрым католиком. С младшим сыном, Петером, ему явно не везло. По крайней мере, до сих пор. В биографии Петера было много любопытных моментов. После того как он, хорошенький, как картинка, в семнадцать лет сделал ребенка отцовской батрачке, что по деревенским понятиям не такой уж большой грех, Петер стал угрожать девушке, пустив в ход кулаки, взломал чемодан испуганной насмерть бедняжки и украл все ее сбережения. Старый Шох, питавший к своему младшенькому слепую отцовскую любовь и спускавший ему прежние пакости, на этот раз рассвирепел, и прежде всего потому, что про эту подлость узнали односельчане. С помощью старших сыновей он наконец-то как следует вздул Петера и отправил его в лесоводческое училище в город Леобен (кроме виноградников, у Шохов были еще и лесные угодья).

Но поскольку великовозрастный шалопай целых шесть лет просидел в младшем классе начальной школы и едва научился по складам читать и писать, в Леобене он тут же с треском провалился на приемном экзамене, который без труда выдерживал любой мало-мальски грамотный дровосек. Петер и не подумал сообщать домой о своем провале, а остался в оживленном городе, где ему понравилось гораздо больше, чем дома в унылом Парндорфе, проматывая кучу денег, которые ловко выманивал у старика под предлогом затрат на учебу.

Совершенно удивительная карьера Петера Шоха в мирное время, безусловно, окончилась бы печально. Но в наши столь знаменательные дни как спасение на помощь ему пришло «движение», столь щедро оплачиваемое Третьим Рейхом во всех соседних странах. «Движение» это имело обыкновение с мудрой прозорливостью вербовать таких вот шалопаев. Оно знало по старому опыту, что отвращение к алфавиту и регулярному труду имеют почти неизбежным следствием склонность к беспощадному насилию. А для того первого удара, который должен был сломить сопротивление австрийского народа, как раз настоятельно требовалась целая гвардия решительных насильников. Немалую роль в благосклонности, которую питали к Петеру некие партийные руководители, играли его золотисто-белокурые волосы, стройная фигура и небольшое курносое лицо. На фоне лысых, пузатых и хромых вождей он производил впечатление блестящей иллюстрации к учению теоретиков расизма о чистоте нордического типа. Фотографы чуть ли не каждый день почтительно упрашивали его позировать им, и портрет его во множестве экземпляров украшал картотеки немецких расистских ведомств. Так из сына богатого винодела в Парндорфе вышел «подпольщик». Он получал из Мюнхенской партийной кассы денежную помощь в таком размере, что в среде своих выступал в роли величественного Креза. Несколько сумасбродных хулиганских выходок во имя партии прославили его, и когда ему, в конце концов, как саботажнику и террористу, пришлось провести пару месяцев в тюрьме, он же в результате был превознесен как один из тех мучеников, которые после встречи в Берхтесгадене и падения австрийского правительства были «вызволены из неволи и позора». Такова вкратце история молодого Петера Шоха, одно лишь имя которого приводило в ужас доктора Фюрста, и не его одного.

Теперь раввин все-таки присел. Капеллан налил ему рюмку водки:

– Не стоит сразу думать о худшем, – сказал он.

– Как это не стоит? – спросил Фюрст, подняв резким движением голову, – может, нужно было бы… Послушайте, ваше преподобие, – произнес он спустя некоторое время сдавленным голосом, – через час идет поезд к венгерской границе… Может быть нам, я имею в виду всю семью, стоит… Правда, моя бедная жена едва встала на ноги после родов… Что же делать? Ваше преподобие, посоветуйте! Мне нужен ваш совет…

И тут патер Оттокар сделал то, чего он никогда не простил себе. Вместо того, чтобы пожать плечами, сказать: «Я не знаю», как оно и было, он дал совет, весьма определенный совет, плохой совет. Хотя кто в таком положении знает, плох или хорош его совет?

– Вы в самом деле хотите так вот сразу бросить все на произвол судьбы, дорогой доктор Фюрст? – сказал, стало быть, капеллан, роковым образом сравнивая мысленно свое положение с положением собеседника, – мы ведь ничего пока не знаем о новом правительстве, а вдруг в Австрии все будет иначе, чем можно предположить. Подождите хотя бы пару дней!

При этих словах Аладар Фюрст облегченно вздохнул:

– Благодарю вас за этот совет… Конечно, вы правы, ведь австрийцы не немцы, а я все же патриот… Мне было бы невероятно тяжело бросить наш дом. Наше семейство живет здесь с незапамятных времен, на кладбище есть даже средневековые могилы наших предков, а сам я специально вернулся из большого мира в Парндорф. Ну что ж, может быть…

Капеллан проводил его до порога, за которым уже стояла звездная ночь.

– Я загляну к вам завтра, – сказал он на прощанье.

Но вот что произнес Аладар Фюрст напоследок, задумчиво пожимая руку Феликсу:

– Я боюсь только одного, господин патер… Я боюсь, что наш брат сильно расслабился и растерял силу и крепость духа наших отцов во времена преследований… Спокойной ночи…

3

В девять часов следующего утра – капеллан Оттокар Феликс как раз обдумывал, насколько далеко он может зайти в своей воскресной проповеди в осуждении победителей – он был потревожен криками и возрастающим шумом, глухо долетавшим через окно. Он тотчас бросился из дома, в чем был, без шляпы и сюртука. Круглая рыночная площадь была запружена толпой, столь многочисленной, какой обычно не бывало ни на ярмарке, ни во время церковных праздников. Из сел глухой Парндорфской пустоши, даже из самых отдаленных прибрежных деревень большого Камышового озера устремились они сюда в ожидании интересного зрелища – крестьяне, батраки и батрачки, рабочие капсюльной фабрики и сахарных заводов всей округи и куча безработных, к тому же переставших получать пособие от государства и потому как самый беспокойный элемент общества охотно участвовавших в любых беспорядках. Ядро этой толпы составлял отряд молодчиков в коричневых рубашках, на левом рукаве у каждого по свастике. Строй был повернут лицом к самому видному зданию изо всех имевшихся в Парндорфе. Возможно, семье Фюрстов и не подобало владеть этим красивым домом, одним из немногих в селе в два этажа, да еще и с мансардой. Но можно ли винить Аладара Фюрста за то, что его дед в более счастливые времена пятьдесят лет назад был столь неосторожен или столь нескромен, что выстроил себе настоящий городской дом в краю нищих соломенных хижин? На первом этаже, по обеим сторонам ведущих во двор ворот, помещались две большие торговые лавки – «Гражданская булочная» Давида Копфа и «Мелочные и колониальные товары» сына Самуила Рота. Владельцы этих магазинов, их жены, сыновья, дочери, родственники и работники сбились тесной кучкой перед воротами, а в центре ее стоял молодой ребе Аладар, единственный, кто довольно высоко держал голову и, в противоположность ко вчерашнему, не производил впечатления человека сломленного. Против напуганной кучки людей занял свой пост Петер Шох, командир этой военной операции. Он с явным веселием в сердце держал в руке автомат, дуло которого было направлено на Аладара Фюрста. Рядом стоял маленький тщедушный человечек со сморщенным обезьяньим личиком, которое при желании, казалось, можно растянуть, как гармошку. На носу человечка торчали очки в стальной оправе, а на голове красная форменная фуражка, ибо это был начальник станции Парндорф господин Игнац Инбихлер собственной персоной. Когда подошел капеллан Феликс, Петер Шох как раз заканчивал свою яркую речь, интонацию которой, одновременно обиженную и издевательскую, он довольно точно скопировал, позаимствовав ее у выступающих по радио партийных вождей:

– Немецкие мужчины и женщины! Для немецких товарищей невыносимо получать хлеб наш насущный из рук еврейской пекарни. Мировому еврейству на руку и впредь отравлять наших невинных детей своей мацой. Эти времена прошли, ибо сейчас мы имеем исторический момент. Именем немецкой нации объявляю пекарню Копфа переходящей в собственность арийцев. Вместо него вступает в силу наш немецкий товарищ Ладислаус Чичевицкий… Зиг Хайль!

Петер Шох изо всех сил старался выражаться литературным языком, сквозь который повсюду просачивался самый вульгарный диалект.

Коричневорубашечники скандировали в такт за ним: «Зиг Хайль!» Однако толпа продолжала вести себя до странного тихо, полная как бы безучастного любопытства. Теперь взял слово человек в красной фуражке. В этой пограничной дыре, точно так же, как и в Берлине, действовали оба характернейших типа национал-социалистов. Шох представлял безусловный героизм, Инбихлер же, напротив, подмигивающую дипломатию, которая добродушно хлопает жертву по плечу, покамест героизм вспарывает ей брюхо. Итак, Инбихлер, начальник станции, обратился к кучке людей у ворот:

– Господа! Все в порядке! Это не какая-нибудь незаконная акция. Немцы – это сама организованность! Ни у одного из вас и волоса с головы не упадет. Надо только дать подписку, что вы совершенно добровольно передаете нам свои лавки и немедленно покидаете немецкую землю… Если после 17 часов здесь будет находиться кто-либо из обитателей этого дома, то он сам навлечет на себя неприятные, очень и очень неприятные последствия. Тогда я уже ничем не смогу ему помочь… Есть только два пути решения еврейского вопроса. В своей беспредельной доброте сердечной наш фюрер выбирает второй путь…

Капеллан понял, что своим вмешательством он здесь не только ничего не добьется, но и бессмысленно подвергнет себя опасности. Поэтому он помчался домой и, нервничая, связался по телефону с жандармерией, окружными властями и, наконец, с правительством Земли в Эйзенштадте. Везде он получал одинаково уклончивый ответ. Мол, при всем желании, нельзя ничего предпринять против тех подозрительных элементов, которые в настоящий момент перекрыли все дороги. Они члены партии, а партия получает свои приказы непосредственно из Берлина. Голоса в трубках дрожали от неприятного смущения. Разумеется, линии прослушивались, и чиновники боялись говорить открыто.

Недолго думая, патер Феликс поспешил к знакомому соседу-помещику, в автомобиле которого через полчаса уже мчался в Эйзенштадт. Там, в главном городе провинции, он ходил от одного начальника к другому, пока, наконец, не очутился у апостольского администратора Бургенланда, главы епархии монсеньора Такого-то. Вялый прелат принял его с елейно-мрачной подозрительностью. Поскольку де главе австрийской апостольской церкви Его Высокопреосвященству кардиналу-архиепископу Венскому угодно с доверием отнестись к новой власти, которая, к тому же, согласно учению, дается от Бога, то сам он, прелат, может лишь рекомендовать господам священникам Бургенланда принять с послушанием эту позицию.

Он, мол, прекрасно знает, что творится на местах, но настоятельно рекомендует отказаться от каких-либо попыток заступничества за изгоняемых евреев. Факты эти, безусловно, предосудительны, но никоим образом не входят в компетенцию католических священников. И, сложив руки, прелат сказал в заключение:

– Помолимся за евреев, в остальном же еще и еще раз будем придерживаться той истины, что всякая власть от Бога…

– Даже если Господь Бог назначит властителем Сатану, монсеньор? – спросил капеллан тоном бунтовщика.

– И тогда, – ответил монсеньор, готовый идти на любой компромисс.

На обратном пути капеллан все больше склонялся к тому, чтобы почесть решение кардинала и прелата за благое. Было что спасать и поважнее, чем горстку ограбленных гонимых евреев. Опасность грозила самой церкви. Не будет ли разумнее всего запереться в ближайшие дни дома, провести воскресную службу без проповеди и постараться избежать всяческих трений? Возможно, он и поддался бы этому приступу слабости, если бы в памяти его не всплывали вновь и вновь те самые слова Аладара Фюрста: «Я убежден в том, что пока существует церковь, будет существовать и Израиль, как и в том, что церковь падет, если падет Израиль…»

4

Когда капеллан Феликс снова появился на рыночной площади Парндорфа, часы на церкви как раз били три. Перед домом Фюрста стояли оба грузовика транспортной конторы Морица Цопфа. Из булочной и магазина через ворота люди волокли домашнюю утварь, шкафы, столы, стулья и громоздили все это на одну из машин. Начальник станции Инбихлер обследовал каждую вещь, подробно рассматривая ее с пристальностью близорукого и рвением добросовестного таможенника, поскольку без его разрешения несчастным не оставляли ни пепельницы, ни даже коробка спичек. Любую приглянувшуюся ему вещицу он тут же приказывал ставить сбоку от себя, слегка оправдывая этот грабеж бормотанием неразборчивого заклятия вроде: «немецкое национальное достояние». Парни в коричневых рубашках составили свои карабины в пирамиды и курили или слонялись вокруг. Шох со своим штабом уже несколько часов восседал в пивной, во главе стола, щедро накрытого к обеду, на который с угодливой поспешностью не замедлили явиться бургомистр и другие именитые люди Парндорфа. Было безветрие, и над селом повис странный молочно-белый туман. Группа суетившихся у ворот заметно увеличилась, теперь их было больше тридцати. Капеллан Феликс дивился, как все они одурело и усердно сновали взад-вперед, совершали разного рода бессмысленные движения и, казалось, руководствовались не заранее обдуманным планом, а скорее как бы инстинктом потревоженных насекомых. Бывшие среди них дети наблюдали за всей этой суетой без малейшего страха, с возбуждением и любопытством. Все выглядели невыспавшимися и походили на бледные тени, качаемые ветром судьбы, которого пока еще не замечали христиане, хотя он уже дул резкими порывами над площадью.

Феликс вошел в квартиру ребе Аладара. Едва оправившаяся роженица, нежная светлоглазая женщина родом из Рейнской области, тяжело дыша, собирала вещи. Белый лоб под расчесанными на пробор каштановыми волосами был сильно наморщен от чрезмерного напряжения. Она стояла посреди груды постельного, столового и нижнего белья, безуспешно пытаясь втолкнуть еще хоть что-нибудь в переполненную дорожную корзину. Изредка она поднимала глаза. Они влажно блестели от слабости и непонимания происходящего. Из соседней комнаты доносился мирный детский лепет и порой требовательный крик младенца.

Капеллан застал Аладара Фюрста перед книжными шкафами, которыми были заставлены до потолка все четыре стены просторной комнаты. Несколько сотен томов, выбранных из множества тысяч, выросли у его ног шаткими башнями. Он держал в руках одну из них, целиком погрузившись в чтение, и подобие улыбки кривило его губы. Казалось, ради этой случайно раскрытой страницы он позабыл обо всем на свете. Вид этого еврея, предавшегося чтению в момент гибели его мира, произвел сильнейшее впечатление на капеллана.

– Высокочтимый доктор Фюрст! – сказал он, наконец. – К сожалению, я подал вам плохой совет… И то, что этот совет терзает мою совесть, не поможет уже ни вам, ни мне… Но, к счастью, у вас венгерский паспорт… Возможно, Господь Бог замыслил распорядиться вашей судьбой и судьбой ваших ближних лучшим образом, нежели нашей… Ведь не раз бывало, что он в действительности укрывал в безопасном месте народ, которому некогда открылся, когда казалось, что хочет его наказать…