Текст книги "Мудрая кровь"

Автор книги: Фланнери О'Коннор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

ГЛАВА 1

Хейзел Моутс сидел на зеленом плюше диванчика купе и, чуть подавшись вперед, поглядывал на окно, словно раздумывая, не выскочить ли наружу, а потом стал всматриваться в дальний конец вагона. Поезд мчался среди деревьев, порой расступавшихся, открывая солнце, ярко-красное, застывшее на краю далекого леса. Поближе изгибались и убегали вспаханные поля, а свиньи, возившиеся в бороздах, походили на большие пятнистые камни. Миссис Уолли Би Хичкок, сидевшая напротив, сообщила, что, по ее мнению, ранний вечер, вроде сегодняшнего, – самое приятное время суток, и поинтересовалась, согласен ли он. Это была толстуха в платье с розовым воротничком и манжетами; короткие ноги грушами свисали с сиденья, не касаясь пола.

Он бросил на нее взгляд и, не ответив, снова наклонился вперед, вглядываясь в дальний конец вагона. Соседка обернулась, проследив за его взглядом, но обнаружила лишь возившегося в проходе ребенка, а в самом конце проводник отпирал отсек с постельным бельем.

– Вы, наверное, домой едете? – Она опять повернулась к Хейзелу Моутсу. На вид ему было чуть за двадцать, но на коленях лежала черная шляпа с твердыми широкими полями, под стать скорее пожилому сельскому проповеднику. На рукаве ярко-голубого костюма болтался ярлычок с ценой.

Он не ответил; его внимание по-прежнему приковывало что-то за ее спиной. У его ног лежал армейский рюкзак, и она решила, что он был в армии, отслужил и теперь возвращается домой. Ей хотелось узнать цену костюма, обозначенную на ярлычке, но вместо этого она посмотрела ему прямо и глаза, словно пытаясь заглянуть внутрь. Они были темно-карими и сидели глубоко, упрямый лоб – гладок и резко очерчен.

Неожиданно почувствовав усталость, она перевела взгляд на ценник. Костюм обошелся ему в 11 долларов 98 центов. Она решила, что цена подходящая, и снова посмотрела ему в лицо, словно пытаясь защититься. Его нос походил на клюв хищной птицы, по бокам рта залегли длинные вертикальные складки; волосы выглядели так, словно их постоянно приминала тяжелая шляпа, но больше всего привлекали внимание глаза. Они запали так глубоко, что казались ведущими в неизвестность туннелями, и она наклонилась еще ближе, пытаясь в них заглянуть. Он вдруг резко повернулся к окну и почти так же быстро снова стал разглядывать то же, что и раньше.

Смотрел Хейз на проводника. Когда он садился в поезд, проводник стоял в тамбуре – полный мужчина с круглой желтой лысиной. Хейз остановился, и проводник скользнул по нему взглядом, определяя, в какой вагон он собирается сесть. Но он не трогался с места, пока проводник не произнес раздраженно:

– Налево, налево…

– Да, – произнесла миссис Хичкок, – в гостях хорошо, а дома лучше.

Хейз мельком взглянул на нее: плоское лицо, красное под копной рыжих волос. Она села двумя остановками раньше. Он никогда прежде ее не встречал.

– Схожу поговорю с проводником. – Он встал и направился в конец вагона, где проводник заправлял спальное место. Остановился рядом, прислонившись к ручке сиденья, но проводник не обернулся – он вытягивал полку из стенки купе.

– Сколько времени надо, чтоб застелить одну?

– Семь минут, – ответил проводник, не глядя на него. Хейз сел на ручку сиденья.

– Я из Истрода, – сказал он.

– Это на другой линии, – буркнул проводник. – Вы перепутали поезд.

– Я еду в город. Я только сказал, что вырос в Истроде. Проводник ничего не ответил.

– Истрод, – громче повторил Хейз. Проводник резко опустил шторку.

– Хотите, чтобы я вам сейчас постель расстелил, или чего вы тут встали?

– Истрод, – сказал Хейз. – Возле Мэлси. Проводник стал поправлять край чехла на сиденье.

– А я из Чикаго, – ответил он и поправил другой край. Он наклонился, продемонстрировав затылок с тремя складками.

– Вот как? – недоверчиво откликнулся Хейз.

– Уберите ногу из прохода. Кто-нибудь пойдет и споткнется. – Проводник неожиданно повернулся и, протиснувшись мимо, двинулся прочь.

Хейз поднялся и застыл на несколько секунд. Его словно держала веревка, приделанная к спине посередине, а другим концом привязанная к потолку вагона. Он смотрел, как проводник уверенно шагает по проходу и исчезает в другом конце. Хейз не сомневался, что это – негр Паррум из Истрода. Он вернулся в свое купе и, ссутулившись, сел, поставив ногу на трубу, тянувшуюся под окном. Истрод заполнил его мысли, вылился из головы, захватив пространство пустых полей, темнеющих вокруг поезда. Хейз видел два дома, ржавого цвета дорогу, несколько негритянских лачуг, амбар и лавку с облезшей красно-белой рекламой нюхательного табака на стене.

– И едете домой? – спросила миссис Хичкок.

Он угрюмо посмотрел на нее, сжав края черной шляпы. Нет, не домой. Резкий гнусавый голос выдавал уроженца Теннесси.

Миссис Хичкок сказала, что тоже едет не домой. Она сообщила, что в девичестве ее звали мисс Везерман и едет она но Флориду навестить замужнюю дочь Сару Люсиль. Раньше у нее никогда не хватало времени на такие долгие путешествия. Так уж бывает в жизни – одно за другим, время летит, и не поймешь уже, старый ты или еще молодой.

Хейз готов был сказать, что она – старуха, если ей так хочется знать. А вскоре вообще перестал ее слушать. Проводник прошел мимо, не глядя на них. Миссис Хичкок потеряла нить беседы.

– Наверное, едете навестить кого-нибудь?

– Еду в Толкинхем. – Он откинулся на спинку и посмотрел в окно. – Никого там не знаю, но надо кое-что сделать… Надо кое-что сделать, чего раньше не делал никогда, – добавил он, косо на нее посмотрел и чуть скривился.

Она сказала, что в Толкинхеме знает Альберта Спаркса – это зять ее золовки, и он…

– Я не из Толкинхема,– сказал Хейз.– Просто еду туда, вот и все.

Миссис Хичкок продолжала говорить, но он оборвал ее:

– Этот проводник родился там же, где и я, а говорит, что из Чикаго.

Миссис Хичкок сказала, что знала человека, который жил в Чи…

– Каждый может ездить, куда ему вздумается, – ответ тил Хейз. – Вот и все тут.

Миссис Хичкок сказала, что время летит невероятно быстро. Она не видела своих племянников целых пять лет и не уверена, узнает ли их при встрече. Их трое Рой, Баббер и Джон Уэсли. Когда Джону Уэсли было шесть лет, он написал ей письмо: «Дорогая мамулечка…» Он называет ее мамулечкой, а ее мужа – папулечкой…

– Наверно, считаете, что все грехи искупили? – спросил Хейз.

Миссис Хичкок схватилась рукой за воротничок.

– Наверно, считаете, что все грехи искупили? – повторил он.

Она залилась краской. Чуть подумав, ответила, что да, жизнь – вдохновение свыше, а затем сообщила, что проголодалась: не хочет ли он сходить с нею в вагон-ресторан? Он надел свою свирепую черную шляпу и пошел за ней.

Ресторан был полон, люди ждали у входа. Полчаса они с миссис Хичкок простояли в очереди, покачиваясь в тесном тамбуре и поминутно прижимаясь к стене, чтобы кого-нибудь пропустить. Миссис Хичкок разговорилась с соседкой. Хейзел Моутс разглядывал стену. Миссис Хичкок рассказала женщине о своем шурине, который работает в системе городского водоснабжения в Тулафолсе, штат Алабама, а та, в свою очередь, поведала историю своего двоюродного брата, заболевшего раком горла. Вскоре они подошли к двери вагона-ресторана и смогли заглянуть внутрь. Официант рассаживал посетителей по местам и раздавал меню. Он был белый, с сальными черными волосами и в таком же сальном черном костюме. Официант кивнул, миссис Хичкок и ее собеседница вошли, Хейз двинулся за ними. Но официант остановил его.

– Только двое. – Он отпихнул Хейза к двери.

Хейз побагровел. Он попытался пристроиться за следующим в очереди, а потом пробиться обратно в свой вагон, но в проходе толпилось слишком много людей. Пришлось стоять, ловя на себе любопытные взгляды. Довольно долго из ресторана никто не выходил. Наконец поднялась женщина, сидевшая за дальним столиком, и официант махнул рукой. Хейз не решился идти, но тот повторил нетерпеливый жест. Хейз пошел по проходу, по дороге дважды чуть не упал на чужие столы и угодил рукой в чей-то кофе. Официант указал ему на стол, где уже сидели три расфуфыренные девицы.

Их руки, с ярко-красными стрелами ногтей, отдыхали на столе. Хейз вытер руку о скатерть. Шляпу он снимать не стал. Девушки уже поужинали и теперь курили. Когда он сел, они замолчали. Он указал в меню первое, что попалось на глаза; официант, склонившись над ним, сказал: «Запиши это, сынок», – и подмигнул его соседке; та фыркнула. Хейз записал заказ, и официант ушел. Хейз сидел угрюмый и напряженный, уткнувшись взглядом в шею девушки напротив. Через равные промежутки времени ее рука с сигаретой проплывала мимо шеи вверх, исчезала из виду, потом снова появлялась, опускалась на стол, и секунду спустя струя дыма летела ему в лицо. После того как дым окутал его в третий или четвертый раз, Хейз поднял взгляд. У девушки было нахальное выражение лица, маленькие глазки впились прямо в него.

– Если и ваши грехи искуплены, – сказал он ей, – тогда мне не нужно искупления.

Он отвернулся к окну. Сквозь его бледное отражение проносилась темная пустота. С ревом пролетел товарный состав, рассекая тьму, и одна из девушек рассмеялась.

– Думаете, я верю в Иисуса? – Хейз наклонился к ней и продолжал, точно задыхаясь: – Я б не поверил, даже если бы Он существовал. Даже если бы Он ехал сейчас в этом поезде.

– А кто сказал, что вы обязаны в Него верить? – поинтересовалась она с ядовитым акцентом восточного побережья.

Он откинулся на спинку стула.

Официант принес ужин. Сначала Хейз ел медленно, но затем ускорил темп, а девушка, не отрываясь, смотрела, как перекатываются желваки на его скулах. Это было блюдо из яиц и печенки. Он съел все, выпил кофе и достал деньги. Официант заметил, но со счетом не подошел. Каждый раз, проходя мимо их стола, он подмигивал девушке и пялился на Хейза. Миссис Хичкок и ее соседка уже поужинали и ушли. В конце концов официант принес счет. Хейз сунул ему в руку деньги и, быстро протиснувшись мимо, вышел из ресторана.

Он постоял в тамбуре, где воздух был посвежее, скрутил сигарету. Из одного вагона в другой прошел проводник.

– Эй, Паррум, – позвал Хейз. Проводник не остановился.

Хейз пошел за ним. Постели были уже разобраны. На вокзале в Мэлси кассир продал ему спальное место, сказав, что иначе придется всю ночь сидеть; полка была верхняя. Хейз подошел к ней, сбросил рюкзак и сходил в туалет приготовиться ко сну. Он объелся и хотел поскорее лечь. Лучше лежать и смотреть, как в окне проносятся темные дали. Табличка извещала, что нужно вызвать проводника, чтобы он устроил пассажира на верхней полке. Он закинул рюкзак наверх и пошел искать проводника. В одном конце вагона он его не нашел и отправился в противоположный. Свернув за угол, Хейз врезался во что-то рыхлое и розовое – оно ахнуло и пробормотало: «Какой неуклюжий!» То была миссис Хичкок в розовом капоре, ее волосы были завязаны в пучки. Она смотрела на него, прищурившись, почти закрыв глаза. Пучки волос торчали по сторонам, точно темные поганки. Она хотела пропустить его, а он – ее, и они никак не могли разойтись. Ее лицо побагровело – осталось лишь несколько белых пятнышек. Наконец она застыла на месте: «Да что с вами такое?» Хейз проскользнул мимо, помчался по проходу и врезался в проводника – тот упал.

– Уложи-ка меня спать, Паррум, – сказал Хейз.

Проводник поднялся, побрел, шатаясь, по вагону, минуту спустя приковылял обратно с лесенкой. Хейз посмотрел, как проводник прилаживает лестницу, и полез на полку. Но, не добравшись доверху, обернулся:

– Я тебя помню. Твой отец – черномазый Кэш Паррум. Ты не можешь туда вернуться – и никто не может, даже если б кто и захотел.

– Я из Чикаго,– раздраженно ответил проводник.– Я не

– Кэш умер,– сказал Хейз,– Подцепил холеру от свиньи. Рот проводника дернулся.

– Мой отец служил на железной дороге.

Хейз рассмеялся. Проводник внезапно выдернул лестницу с такой силой, что Хейзу пришлось вцепиться в одеяло, чтобы не свалиться с полки. Несколько минут после ухода проводника он лежал на животе не шевелясь. Потом повернулся, нашарил выключатель и огляделся. Окна не было. Он был зажат в тесном пространстве – только узкая щелка над занавеской. Крышка полки была низкой и изогнутой; Хейз заметил, что она не полностью закрыта и словно опускается вниз. Он немного полежал не двигаясь. В горле застряло что-то, похожее на губку с яичным привкусом, но он боялся пошевелиться, опасаясь, что тогда крышка тоже сдвинется с места. Он решил выключить свет. Не поворачиваясь, нашарил кнопку, нажал, тьма хлынула на него, потом слегка рассеялась, из прохода в узенькую щель проникало немного света. Но Хейз хотел полной, а не разбавленной темноты. Он слышал шаги проводника в проходе, заглушённые ковром,– тот приближался, задевая за зеленые занавески; потом шаги стали тише и исчезли. Чуть позже, когда он уже почти уснул, ему показалось, что проводник идет обратно. Занавески дрогнули, шаги стихли.

В полусне Хейзу чудилось, что он лежит в гробу. В первый раз он увидел человека в гробу, когда умер его дед. На ночь в доме гроб со стариком оставили полуоткрытым, подперев крышку поленом, и Хейз издали наблюдал, раздумывая: дед не позволит захлопнуть над собой крышку; придет время, и он высунет локоть. Дед был странствующим проповедником: язвительный старик, избороздивший три округа с Иисусом, спрятанным в голове, точно жало. Когда настало время похорон, гроб закрыли, а он даже не пошевелился.

У Хейза были два младших брата; один умер в младенчестве, и его положили в маленький гробик. Другой попал под сенокосилку, когда ему было семь. Его гроб был в половину взрослого, и когда крышку захлопнули, Хейз подбежит и поднял ее снова. Все решили, что он горюет по брату, но дело было в другом; просто он подумал – а вдруг бы он сам оказался в этом гробу и над ним захлопнули крышку.

Хейз уснул, и ему приснилось, что он снова на отцовских похоронах. Отец встает в гробу на четвереньки, и так

его несут на кладбище. «Если буду держать задницу на весу, – слышал он голос старика, – никто ничего надо мной не захлопнет», – но его гроб поднесли к яме, бросили со стуком, и отец свалился, как любой другой. Поезд трясло и мотало, Хейз снова почти проснулся и подумал, что прежде в Истроде жили человек двадцать пять, трое из них – Моутсы. А теперь больше нет ни Моутсов, ни Эшфилдов, ни Бласингеймов, ни Фейев, ни Джексонов… ни Паррумов – даже черномазые не выдержали. За поворотом дороги он разглядел во тьме заколоченную лавку, покосившийся амбар и полуразобранный дом поменьше: крыльцо исчезло, в прихожей не было пола.

Когда в восемнадцать лет он уезжал из дома, все было по-другому. Тогда там жили десять человек, и не похоже, что с отцовских времен Истрод стал меньше. Хейзу пришлось уехать, когда ему исполнилось восемнадцать, потому что его призвали в армию. Поначалу он думал прострелить себе ногу, чтобы от него отстали. Он собирался стать проповедником – пойти по стопам деда, а проповедник может обойтись и без ноги. Сила проповедника – в голове, языке и руке. Его дед объехал три округа на своем «форде». Каждую четвертую субботу он приезжал в Истрод – будто именно в этот день необходимо было спасать всех от адских мучений, – и начинал кричать еще до того, как открывал дверцу машины. Люди уже собирались вокруг «форда», словно он вызывал их на поединок. Дед взбирался на капот и проповедовал, порой даже влезал на крышу и кричал на них оттуда. Они – точно камни! – кричал он. – Но Иисус умер, чтоб искупить их грехи! Иисус был столь великодушен, что умер один за всех, и Он еще умрет вместе с каждой душой! Понимают ли они это? Понимают ли они, что ради каждой каменной души Он будет умирать десять миллионов раз, Его будут распинать и вбивать гвозди в Его руки и ноги десять миллионов раз за каждого из них? (Старик указывал на своего внука, Хейза. Он терпеть его не мог, потому что детское лицо было так похоже на его собственное, что, казалось, глумилось над ним.) Понимают ли они, что даже ради этого мальчишки, ради этого злобного, погрязшего в грехе, неразумного мальчишки, стоящего здесь с грязными руками и сжимающего кулаки, Иисус умрет десять миллионов раз, прежде чем позволит ему потерять душу? Он будет следовать за ним над морем греха. Они сомневаются, что Иисус может идти по морю греха? Грехи этого мальчика искуплены, и Иисус никогда его не оставит. Иисус никогда не даст ему забыть об искуплении. Иисус в конце концов настигнет его!

Мальчик не нуждался в этих словах. В его душе жила глубокая, черная, безмолвная уверенность, что единственный способ избежать Иисуса – не грешить. В двенадцать лет он уже точно знал, что станет проповедником. Позже он видел, как Иисус перебегает от дерева к дереву на задворках его сознания – дикая фигура в лохмотьях, требующая, чтобы он обернулся и сошел во тьму, где неизвестно, куда ступать, где он может ходить по воде, не ведая об этом, а потом узнать – и утонуть. Он хотел остаться в Истроде, где его глаза были открыты, руки держали знакомые вещи, ноги стояли на привычной тропе, и язык не болтал бы лишнего. Когда ему исполнилось восемнадцать, его призвали в армию, и он решил, что войну придумали специально, чтобы ввести его во искушение, и выстрелил бы себе в ногу, если б не верил, что сможет вернуться через несколько месяцев неразвращенным. Он не сомневался, что сумеет воспротивиться злу; эту силу, как и облик, он унаследовал от деда. Он думал, что если правительство не уничтожит его за четыре месяца, он, в любом случае, сбежит. Когда ему было восемнадцать, он решил, что даст им ровно четыре месяца своего времени. Он отсутствовал четыре года и не вернулся даже на побывку.

Единственными вещами из Истрода, которые он взял с собой в армию, были Библия в черном переплете и очки в серебряной оправе, принадлежавшие матери. В деревенской школе он выучился читать и писать, но разумней было бы не учиться вовсе; все равно читал он только Библию. Читал он не часто, но всякий раз надевал материнские очки. От них глаза уставали, и приходилось быстро откладывать книгу. Всем в армии, кто попытается приобщить его к греху, Хейз решил говорить, что он из Истрода, Теннесси, что собирается вернуться туда и навсегда там остаться; что хочет стать проповедником Евангелия и не намерен обрекать свою душу на погибель ради правительства или какой бы то ни было заграницы, куда его могут послать.

Через пару недель на военной службе, когда у него появились друзья – не настоящие друзья, просто ему пришлось жить с ними рядом,– он получил долгожданную возможность: приглашение. Он достал из кармана материнские очки и надел их. Потом сказал, что не пойдет с ними даже за миллион долларов и пуховую перину в придачу; сказал, что он из Истрода, Теннесси, и не собирается обрекать свою душу на погибель ради правительства или какой бы то ни было заграницы… Но тут его голос сорвался, и он умолк. Только смотрел на них, стараясь казаться непреклонным. Друзья сказали, что никому не нужна его дурацкая душа, кроме священника, и он вынужден был ответить, что ни один священник, будь он хоть самим Папой, ничего не сможет поделать с его душой. Они сказали, что нет у него никакой души, и отправились в свой бордель.

Прошло немало времени, прежде чем он поверил им, потому что хотел им верить. Больше всего на свете он хотел поверить им и отделаться от всего раз и навсегда, и тут появилась возможность сделать это, оставшись неразвращенным: поверить в ничто, а не во зло. Армия забросила его на край света и забыла о нем. Он был ранен, и о нем вспомнили только для того, чтобы извлечь шрапнель из грудной клетки, – ему сказали, что вынули ее, но не показали, и он все время чувствовал ее внутри, ржавую и ядовитую. Потом его перебросили в другую пустыню и снова забыли. У него было достаточно времени, чтобы изучить свою душу и убедить себя, что ее не существует. Полностью уверившись в этом, он понял, что знал об этом всегда. Беда только в том, что он скучал по дому, – к Иисусу это отношения не имело. Когда армия наконец его отпустила, ему было приятно думать, что его так и не развратили. Он хотел одного – вернуться в Ист-род, Теннесси. Библия в черном переплете и материнские очки лежали на дне рюкзака. Он уже вообще ничего не читал, но хранил Библию, потому что она напоминала ему о доме. Очки остались на случай, если зрение вдруг ухудшится.

Два дня назад армия освободила Хейза в городе на три сотни миль севернее места, где он хотел оказаться, и он тут же пошел на вокзал и купил билет до Мэлси – ближайшей к Истроду станции. До поезда оставалось четыре часа, и Хейз заглянул в темный магазин у вокзала. Это была тесная, пахнущая картоном лавка, в глубине было совсем темно. Он забрался в самый дальний конец и купил синий костюм и черную шляпу. Военную форму он положил в бумажный пакет и запихнул в урну на углу. При дневном свете новый костюм оказался ярко-голубым, а шляпа словно окостенела от ярости.

В Мэлси он добрался в пять дня и больше половины дороги до Истрода проехал на грузовике с хлопком. Остаток пути преодолел пешком и добрался в девять вечера, когда только стемнело. Дом был черен как ночь, которой был открыт; хотя Хейз заметил, что забор местами повалился, а сорная трава проросла сквозь настил крыльца, он не сразу понял, что перед ним не дом, а лишь его остов. Он смял конверт, поднес к нему спичку, прошелся по пустым комнатам, поднялся на второй этаж, спустился вниз. Когда конверт сгорел, он поджег другой и обошел все комнаты еще раз. Ночь он провел на кухонном полу, доска свалилась ему на голову с потолка и поранила лицо.

В доме ничего не осталось – только шкаф на кухне. Его мать всегда спала на кухне, и там стоял ее ореховый шкаф. Когда-то она заплатила за него тридцать долларов и уже никогда больше не покупала ничего столь внушительного. Кто-то забрал все вещи, а этот шкаф оставил. Он открыл ящики. В самом верхнем лежали два мотка шпагата, остальные были пусты. Он удивился, что никто не позарился на такой шкаф. Он взял шпагат и привязал ножки шкафа к половицам, а в каждом ящике оставил записки: «ЭТО ШКАФ ХЕЙЗЕЛА МОУТСА. НЕ ТРОЖЬ – ПОЙМАЮ И УБЬЮ».

В полусне он думал о шкафе и решил, что его матери легче теперь лежать в могиле, – она знает, что шкаф под охраной. Если она придет ночью, то сразу увидит. Он размышлял, ходит ли она по ночам и навещает ли дом? Она придет с тем же выражением лица, неуспокоенным и настороженным, которое он видел сквозь щель в гробу. Он видел ее лицо в щель, когда начали опускать крышку. Тогда ему было шестнадцать. По ее лицу пробежала тень, опуская уголки рта, словно и смертью она была так же недовольна, как прежде жизнью, – точно хотела выпрыгнуть, откинуть крышку, вылететь наружу и, наконец, получить удовольствие: но тут гроб закрыли. Может быть, она хотела вылететь оттуда, может быть, хотела прыгнуть. Он видел ее во сне – жуткую, словно гигантская летучая мышь; она пыталась вырваться оттуда, но на лицо бесконечно наползала тень, и крышка закрывалась. Он видел, как крышка закрывается

изнутри, опускается все ниже, отрезая свет и комнату. Он открыл глаза – крышка приближалась, он рванулся в щель, протиснул голову и плечи, завис, чувствуя тошноту, в тусклом свете, падающем на ковер на полу. Протиснувшись над занавеской полки, он заметил в другом конце вагона проводника – белый неподвижный силуэт в темноте, не сводивший с него глаз.

– Мне плохо, – позвал он. – Я не могу взаперти в этой штуке. Выпусти меня.

Проводник все так же смотрел на него, не шелохнувшись.

– Господи Иисусе, – сказал Хейз, – Господи Иисусе. Проводник не двигался.

– Иисус давно отвалил отсюда, – произнес он с горьким торжеством.