Текст книги "Меридон (др.перевод)"

Автор книги: Филиппа Грегори

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 40 страниц) [доступный отрывок для чтения: 15 страниц]

2

Поездка была долгой и утомительной – всю дорогу до Солсбери, через долину Эйвона, по обе стороны которого лежали влажные роскошные луга, где стояли по колено в сырой траве бурые коровы, через Фордингбридж, где дети из школы бежали за нами, улюлюкали и бросались камнями.

– Иди-ка сюда, – сказал па, сидевший на козлах и тасовавший колоду засаленных карт. – Иди-ка сюда и погляди.

Он обмотал поводья шедшей иноходью лошади вокруг облезлого шеста в передней части фургона, перетасовал у меня на глазах карты, снял и снова перетасовал.

– Видела? – спрашивал он. – Заметила?

Иногда я замечала быстрое тайное движение его пальцев, скрытых за широкой ладонью, видела, как они ищут в колоде указывающие отметки. Иногда нет.

Он был не очень ловким шулером. Это ремесло непростое, лучше всего заниматься им, когда руки чистые, а карты сухие. Липкая колода па тасовалась плохо. Часто, когда мы тащились по глубокой колее, я говорила:

– Сейчас передернул.

Или:

– Па, я вижу гнутую карту.

Он на это хмурился и отвечал:

– У тебя глаз, как у чертова канюка, Мэрри. Сама попробуй, если такая умная.

И раздраженно бросил мне колоду, так что карты с шорохом разлетелись.

Я собрала их, его сдачу и свою, вытащила старшие карты и картинки и убрала в правую руку. С тихим «шшших» смела воображаемое насекомое со скамьи кучера веером картинок, согнув их, «урезав», чтобы потом, когда колода будет собрана, чувствовать изгиб, даже когда все карты в пачке. Я рассеянно смотрела на поля, мимо которых мы ехали, пока тасовала колоду и выбрасывала картинки и старшие карты в левую руку, вкладывая их поочередно с простыми картами, чтобы сдать картинку себе и младшую карту па.

– Видел! – сказал па со злобной радостью. – Видел, как ты резала, когда махнула по скамейке.

– Не считается, – заспорила я. – Был бы ты птицей, которую можно пощипать, ты бы этого фокуса не знал. Считается, только если ты видел, как я собираю колоду. Видел? И как я передернула?

– Нет, – неохотно сказал он. – Но ты мне все равно должна пенни за то, что я заметил резку. Отдай карты.

Я протянула ему колоду, и он стал тасовать ее мозолистыми руками.

– Девчонку все равно учить без толку, – проворчал он. – Девки стоймя денег не заработают, на девке можно деньжат наварить, только если положишь ее на спину. Одно разорение с девчонками.

Я оставила его сокрушаться и ушла обратно в качающийся фургон, где Дэнди, лежа на своей койке, чесала черные волосы, а Займа дремала на постели, а у ее груди чавкал и хрюкал младенец.

Я отвернулась. Забралась на свою койку, вытянулась головой к окошку и стала смотреть на ленту дороги, разматывающуюся позади нас, пока мы следовали за изгибами и поворотами реки, двигаясь к северу, к Солсбери.

Па хорошо знал Солсбери: именно тут прогорела его пивная, тут он купил фургон и снова отправился в дорогу. Он ехал и ехал по улицам, полным народа, а мы с Дэнди, высунув головы в окошко, строили рожи посыльным и глазели на городскую сутолоку и суету. Ярмарка раскинулась за городом, и па направил лошадь к полю, где поодаль друг от друга стояли фургоны, как ставят их чужие люди, и паслись на короткой траве несколько славных лошадок. Я рассмотрела их, пока вели нашу лошадь Джесс.

– Справные лошадки, – сказала я па.

Он бросил по сторонам острый взгляд.

– Так и есть, – сказал он. – И мы сможем выручить неплохие деньги за своих.

Я не ответила. Позади нашего фургона были привязаны гунтер – такой старый и запаленный, что его хриплое дыхание было слышно с козел, – и молоденький пони, слишком мелкий, чтобы взять седока тяжелее меня, и слишком дикий, чтобы с ним справился обычный ребенок.

– Гунтер уйдет какому-нибудь безмозглому молодому вертопраху, – уверенно предсказал па, – а этого, молоденького, пристроим под седло девушке.

– Он диковат, – осторожно заметила я.

– За масть – продадим, – решительно сказал па, и я не могла не согласиться.

Пони был изумительной светло-серой масти, почти серебряный, и шкура у него блестела, как шелковая. Я только утром его вымыла, основательно вымокла и получила копытами за труды, но сиял он, как единорог.

– Красавчик, – согласилась я. – Па, если мы его сбудем с рук… Можно мы с Дэнди сходим на ярмарку и купим себе лент и чулок?

Па заворчал, но не рассердился. В ожидании ярмарки и больших барышей он сделался мягок, как только мог – что, видит бог, было жестковато.

– Поглядим, – сказал он. – Поглядим, может, я вам и дам пару пенни на подарочки.

Он стащил со спины Джесс упряжь и небрежно бросил ее на ступеньки фургона. Джесс от шума дернулась и прянула в сторону, тяжелым копытом ободрав мою босую ногу. Я выругалась, потерла ссадину. Па не обратил внимания ни на меня, ни на лошадь.

– Только если продадим лошадей, – сказал он. – Так что лучше займись молодым прямо сейчас. Поводи до обеда, а потом работай с ним до конца дня. Дотемна чтобы села на него верхом. Если удержишься, можешь шататься по ярмарке. Но не иначе.

Взгляд, который я бросила на па, был мрачен. Но больше я ничего сделать не осмелилась. Надела на Джесс уздечку, вывела ее пастись возле фургона и угрюмо направилась к молодому серому пони, привязанному позади фургона.

– Ненавижу тебя, – сказала я шепотом.

Фургон накренился, когда па вошел внутрь.

– Ты злой, ты драчун, ты ленивый недоумок. Ненавижу тебя, хоть бы ты сдох.

Я взяла длинный кнут и поводья, подошла к серому пони и ласково, терпеливо попыталась выучить его двухмесячной премудрости за день, чтобы мы с Дэнди могли пойти на ярмарку с пенни в кармане.

Я была в таком мрачном настроении, что почти не заметила человека, наблюдавшего за мной из соседнего фургона. Он сидел на ступеньке с трубкой в руке, над его головой во все еще жарком воздухе клубился табачный дым. Я старалась заставить серого пони бегать по кругу. Стояла в центре, низко держа кнут, иногда трогала им пони, чтобы он продолжал бежать, но больше убеждала его идти ровным шагом. Он то шел хорошо, описывая круг, то вдруг начинал лягаться и становиться на дыбы, пытался вырваться и несколько шагов тащил меня по траве, пока я не упиралась пятками и не тянула его, чтобы встал смирно, – и долгий труд начинался заново.

Я смутно сознавала, что на меня смотрят. Но была слишком занята маленьким пони – хорошеньким, как картинка, и смышленым. И, как и я, не желавшим работать под горячим утренним солнцем, злым и обиженным.

Только когда па вышел из фургона, натянул шляпу и отправился к ярмарке, я остановила пони и позволила ему опустить голову и попастись. Потом сама плюхнулась отдохнуть, отложила кнут и стала ласково говорить с пони, пока он ел. Его уши, прижатые от злости к голове с тех пор, как мы начали, повернулись вперед при звуке моего голоса, и я поняла, что худшее позади, если, конечно, он не испугается моего веса на своей спине.

Я вытянулась и закрыла глаза. Дэнди ушла на ярмарку, разведать, нет ли работы для них с Займой. Па зазывал покупателя на своего старого гунтера. Займа брякала кастрюлями в фургоне, а ее младенец плакал, не надеясь, что к нему подойдут. Я была одна – насколько это возможно. Я вздохнула и прислушалась к песне жаворонка высоко в небе надо мной, к хрусту, с которым пасся пони возле моей головы.

– Эй, молодая!

То был тихий голос мужчины, сидевшего на ступеньке фургона. Я осторожно села и прикрыла глаза рукой от солнца, чтобы рассмотреть его. Фургон у него был отличный: много больше нашего, ярко покрашен. На боку вьющимися красными и золотыми буквами было написано что-то, что я не могла прочесть; первой шла большая «К», вся в завитушках, означавшая, как я подумала, коней, поскольку рядом была нарисована чудесная лошадь, стоящая на дыбах перед дамой, одетой роскошно, как королева, и крутившей кнутом под лошадиными копытами.

Рубашка на мужчине была белая, почти чистая. Лицо бритое и пухлое. Он мне приветливо улыбался. Я тут же исполнилась подозрений.

– От такой работы горло сохнет, – ласково сказал он. – Выпьешь кружечку пива?

– С чего бы это? – спросила я.

– Ты хорошо работала, приятно смотреть.

Он поднялся и зашел в фургон, задев светловолосой головой верх дверного проема. Вышел он с двумя маленькими оловянными кружками эля и осторожно спустился со ступенек, глядя на кружки. Подошел ко мне, протянул одну. Я поднялась на ноги и уставилась на него, но не протянула руку за питьем, хотя внутри все пересохло и я страстно мечтала ощутить языком и горлом вкус холодного пива.

– Чего вы хотите? – спросила я, глядя на кружку.

– Может, я хочу купить лошадь, – сказал он. – Бери, не робей. Она не кусается.

Тут я взглянула ему в лицо.

– Я вас не боюсь, – дерзко сказала я, с вожделением глядя на кружку. – У меня нет денег, чтобы заплатить.

– Это бесплатно! – теряя терпение, сказал он. – Бери, дурная ты девица.

– Спасибо, – хрипло сказала я и забрала у него кружку.

Жидкость отозвалась на языке солодом и пролилась в горло восхитительным прохладным ручьем. Я сделала три больших глотка, потом остановилась, чтобы растянуть удовольствие.

– Торгуете лошадьми? – спросил он.

– Вы лучше у моего па узнайте, – ответила я.

Он улыбнулся на мою осторожность и присел на траву у моих ног. Поколебавшись, я тоже села.

– Вон мой фургон, – сказал он, указывая на фургон. – Видишь, там, на боку? Роберт Гауер? Это я. Поразительный Конный Балаган Роберта Гауера! Это я, и этим я занимаюсь. Я много чем занимаюсь. Танцующие пони, пони-предсказатели, лошади-акробаты, конные трюки, кавалерийская выездка. А еще – история Ричарда Львиное Сердце и Саладдина, костюмированная, с участием двух жеребцов.

Я смотрела на него, открыв рот.

– Сколько у вас лошадей? – спросила я.

– Пять, – ответил он. – И жеребец.

– Я думала, у вас два жеребца, – уточнила я.

– Выглядит так, будто два, – сказал он, не смутившись. – Ричард Львиное Сердце ездит на сером жеребце. Потом мы его черним, и он становится могучим вороным скакуном Саладдина. Я тоже чернюсь, чтобы сыграть Саладдина. И что?

– Ничего, – поспешно отозвалась я. – Это ваши лошади?

– Да, – он махнул рукой в сторону лошадей, которых я заметила раньше. – Эти четыре пони и пегая, которая везет фургон и работает гротески. Мой парнишка ездит по городу на жеребце, созывает народ на представление. Мы даем его на соседнем лугу. Два – в три и в семь. Сегодня и ежедневно. Для почтеннейшей публики. До конца гастролей.

Я ничего не сказала. Я многих слов не поняла. Но узнала выкрики ярмарочного зазывалы.

– Ты любишь лошадей, – сказал он.

– Да, – ответила я. – Па покупает их или продает. Мы вдвоем их учим. Часто продаем пони для детей. Вот я их и объезжаю.

– Когда этот будет готов? – Роберт Гауер кивнул в сторону серого пони.

– Па хочет продать его на этой неделе, – сказала я. – К тому времени он будет объезжен наполовину.

Он поджал губы и беззвучно присвистнул.

– Быстрая работа, – сказал он. – Ты небось частенько падаешь. Или на нем ездит твой па?

– Я сама! – возмущенно ответила я. – Буду водить его весь день, а вечером сяду верхом.

Он молча кивнул. Я допила эль и посмотрела на дно кружки. Пиво слишком быстро кончилось, а я отвлеклась на разговор и не насладилась его вкусом. Теперь я об этом жалела.

– Хочу повидать твоего па, – сказал он, поднимаясь на ноги. – Он вернется к обеду, так?

– Да, – ответила я.

– А ты, когда закончишь работу, можешь посмотреть мое Конное Представление. Вход всего пенни. Но можешь прийти в сопровождении.

– У меня нет пенни, – сказала я, поскольку поняла только это.

– Приходи так, – ответил он. – На любое представление.

– Спасибо, – неловко произнесла я. – Сэр.

Он кивнул – величественно, как лорд, и пошел обратно к своему пестрому фургону. Я снова поглядела на картину сбоку. Дама с кнутом и стоящей на дыбах лошадью была одета, как сама королева. Я гадала, кто она – может, его жена? Что за чудесная жизнь: одеваться, как леди, водить лошадей по кругу перед людьми, которые платят все эти деньги, только чтобы тебя увидеть. Это было бы так же хорошо, как родиться в господской семье. Почти так же хорошо, как Дол.

– Эй ты! – снова позвал он, высунув голову из фургона. – Умеешь щелкать кнутом? А вращать им?

– Да, – сказала я.

Еще бы я не умела. Я этим занималась с тех пор, как начала ходить. Па умел щелкать кнутом так громко, что птицы на деревьях пугались. Когда я попросила его научить меня, он бросил к моим босым ногам старую тряпку.

– Попади по ней, – сказал он; большей помощи от него было не дождаться.

Целыми днями я щелкала кнутом, целясь в тряпку, пока понемногу не окрепли мои детские запястья и я не научилась попадать точно по ней. Теперь я могла щелкать кнутом и высоко в воздухе, и у земли. Дэнди как-то зажала в зубах травинку, а я на спор сбила с нее колосок. Всего один раз. Потом попыталась повторить и попала ей в глаз. С тех пор больше не пробовала. Она выла от боли, глаз у нее распух и почернел на целую неделю. Я пришла в ужас, думая, что она из-за меня ослепнет. Дэнди забыла обо всем, как только все прошло, и требовала, чтобы я щелкала кнутом, сбивая перышки с ее шляпы и соломинки изо рта, на городских углах – за пенни; но я не хотела.

– Тогда щелкни, – сказал Роберт Гауер.

– Нет, – ответила я. – Пони испугается, а он ничего плохого не сделал. Если захотите, щелкну, когда уведу его.

Он кивнул, а из его трубки поднялось облачко дыма, как из трубы над домом.

– Славная ты девочка, – произнес он. – Как тебя зовут?

– Меридон, – ответила я.

– Цыганских кровей? – спросил он.

– Моя мама была роми, – сказала я, изготовившись защищаться.

Он снова кивнул и подмигнул мне голубым глазом. Потом его круглая светловолосая голова нырнула под притолоку фургона и дверь захлопнулась, а я осталась с молоденьким пони, которого мне к вечеру надо было достаточно вышколить для езды, чтобы мы с Дэнди могли пойти на ярмарку с пенни в кармане.

У меня еле-еле получилось. Па постановил, что я должна сесть на пони, чтобы он не начал лягаться или не убежал, и серый, если не считать дрожи испуга, стоял спокойно. Потом мне нужно было с него слезть без приключений. Я целый день его гоняла, оба мы были вымотаны, и он так привык, что я рядом, что сбросил меня всего-то разок, когда я попыталась его оседлать. Он отбежал недалеко, и я сочла это добрым знаком. Я совсем не учила его трогаться или останавливаться. Па не оговаривал, что это нужно, чтобы пойти на ярмарку, вот я и не стала. К концу дня пони научился только стоять смирно с полминуты, пока я садилась в седло, улыбалась па с притворной уверенностью и слезала.

Па неохотно полез в карман и вручил нам с Дэнди по пенни.

– Я тут обсудил кое-какие дела с этим Гауером, – со значением сказал он. – И он, чтобы оказать мне любезность, позволил вам обеим пойти на свое представление. Я ухожу в город, повидаться с человеком, который хочет купить лошадь. Когда вернусь, чтобы были в фургоне, а то вам несдобровать.

Дэнди бросила на меня взгляд, предупреждая, чтобы я придержала язык, и кротко ответила:

– Хорошо, па.

Обе мы знали, что он вернется пьяным до слепоты, даже не поймет, там мы или нет. И утром об этом не вспомнит.

После мы побежали на угол поля, где у полуоткрытых ворот нас встретил Роберт Гауер: в красном фраке, белых бриджах и черных сапогах для верховой езды он был ослепителен. Мимо нас весь день, с полудня, шли люди – они платили пенни Роберту Гауеру и рассаживались на зеленых склонах, ожидая начала представления. Мы с Дэнди пришли последними.

– Вот это господин! – ахнула Дэнди, когда мы бежали через луг. – Ты глянь на его сапоги.

– И он одевался в фургоне! – изумленно произнесла я.

Я в жизни не видела, чтобы из нашего фургона являлось что-нибудь ярче неряшливого, с искрой, лучшего платья Займы, надетого поверх засаленной рубашки, посеревшей из-за редких стирок.

– А! – сказал Роберт Гауер. – Меридон и.?..

– Моя сестра, Дэнди, – ответила я.

Роберт Гауер величественно кивнул нам обеим.

– Прошу, займите места, – произнес он, открывая ворота чуть пошире, чтобы впустить нас. – Где угодно на траве, но только не перед скамьями, они оставлены для господ и служителей церкви. По особой просьбе, – добавил он.

Дэнди улыбнулась ему самой милой своей улыбкой, расправила поношенную юбку и присела в реверансе.

– Благодарю вас, сэр, – сказала она и проплыла мимо него, высоко подняв голову.

Ее блестящие черные волосы спадали по всей спине толстыми, как колбаски, вьющимися прядями.

Луг шел слегка под уклон, образуя у подножия площадку, и зрители расселись на траве по склону, глядя вниз. Перед ними были установлены две небольшие скамьи, пустые, если не считать толстого мужчины с женой, походивших на зажиточных фермеров, но уж никак не на настоящих господ. Мы вошли у подножия холма, и нам пришлось идти мимо большого щита, на котором были нарисованы чудные на вид деревья, фиолетовый с красным закат и желтая земля. С двух сторон у него были приделаны выступавшие вперед крылья, так что он служил задником для зрителей и скрывал лошадей, привязанных сзади. Когда мы проходили мимо, парнишка лет семнадцати, изысканно одетый в белые бриджи и красную шелковую рубашку, выглянул из-за щита и уставился на нас. Зная, что вид у меня вороватый, я ждала беды, но он ничего не сказал, только оглядел нас с ног до головы, словно мы из-за бесплатных мест стали его собственностью. Я посмотрела на Дэнди. Глаза у нее широко раскрылись, она смотрела прямо на него, разрумянившись, с уверенной улыбкой. Смотрела так дерзко, будто была ему ровней.

– Привет, – сказала она.

– Ты Меридон? – удивленно спросил он.

Я уже хотела сказать: «Нет, я Меридон, а это моя сестра», – но Дэнди меня опередила.

– О нет, – сказала она. – Меня зовут Дэнди. А ты кто?

– Джек, – ответил он. – Джек Гауер.

Стоя незамеченной рядом с моей красавицей-сестрой, я могла его рассмотреть. Волосы у него были не светлые, как у отца, а темные. И глаза тоже. В блестящей рубашке и белых бриджах он был похож на лорда из представления бродячего театра – один восторг. Судя по уверенной улыбке, с которой он смотрел сверху вниз на Дэнди, поднявшую к нему, как цветок на тонком стебельке, свое лицо, он об этом знал. Я глядела на эту улыбку и думала, что он – самый красивый парень из всех, кого я видела в жизни. И по какой-то причине, не знаю почему, я вздрогнула, словно кто-то плеснул мне на затылок холодной воды, и шея у меня заледенела.

– Увидимся после представления, – сказал он.

Голос его прозвучал так, что это походило скорее на угрозу, чем на обещание.

Глаза Дэнди блеснули.

– Кто знает, – сказала она, прирожденная кокетка, лучшая из тех, что когда-либо заигрывали с красивым парнем. – Найду занятие получше, чем сидеть в фургоне.

– Да ну? – спросил он. – И какое же?

– Мы с Меридон идем на ярмарку, – сказала она. – И деньги у нас есть, и все такое.

Он впервые взглянул на меня.

– Так это ты Меридон, – походя заметил он. – Отец говорит, ты хорошо управляешься с молодыми пони. Сможешь сладить с конем вроде этого?

Он указал за щит, и я заглянула за его край. К шесту, вбитому в землю, был привязан красивый серый жеребец. Он стоял тихо и спокойно, но, увидев меня, стал нервно косить темным глазом.

– Еще бы, – мечтательно сказала я. – Я бы всю ночь за ним смотрела.

Джек улыбнулся мне такой же теплой и понимающей улыбкой, как его отец.

– Хочешь прокатиться на нем после представления? – предложил он. – Или ты тоже найдешь занятие получше, как сестра?

Дэнди ущипнула меня за руку, но в кои-то веки я на нее не обратила внимания.

– Я бы очень хотела на нем прокатиться, – поспешно сказала я. – Я лучше на нем прокачусь, чем пойду на какую угодно ярмарку.

Джек кивнул в ответ на мои слова.

– Па так и сказал, что ты помешана на лошадях, – произнес он. – Подожди, пока кончится представление, и можешь на него сесть.

Он взглянул в сторону ворот и кивнул, когда отец ему помахал.

– Займите места, – воззвал Роберт Гауер голосом зазывалы. – Займите места, чтобы насладиться великолепнейшим представлением во всей Англии и Европе!

Джек подмигнул Дэнди и нырнул под щит, пока его отец запирал ворота и шел в середину поросшей травой площадки. Мы с Дэнди метнулись к холму и уселись в выжидательной тишине.

Все представление я просидела с открытым ртом.

В жизни не видела таких выученных лошадей! Было там четыре маленьких пони – валлийских горных или ньюфорестских, как мне показалось, – которые открывали представление танцем. Играла шарманка, Джек Гауер стоял в середине площадки, на нем был дивный фиолетовый фрак поверх красной рубашки, в руках – длинный кнут. Он щелкал им и переходил к краю площадки, а маленькие пони кружились и гарцевали, каждый по-своему, вертелись на задних ногах, меняли порядок, высоко держа головы, и султаны на их головах трепетали, и бубенчики звенели и звенели, словно на неуместных летом санях.

Зрители захлопали, когда Джек закончил, и все четыре пони исполнили поклон, а он сорвал с головы фиолетовую треуголку и поклонился толпе. При этом Джек переглянулся с Дэнди, словно говоря, что все это ради нее, и я почувствовала, как она раздулась от гордости.

Следующим на арене появился жеребец, с чьей изогнутой шеи ниспадала грива, белая, как морская пена. С ним вышел Роберт Гауер, он поднял коня на дыбы и заставил топать копытами по очереди. Конь выбирал флаг любого цвета – назовешь цвет, и он принесет именно то, что велели. Он танцевал на одном месте и мог считать до десяти, стуча копытом по земле. Он и складывать числа умел, даже быстрее, чем я. Умница-конь, а до чего красив!

Когда он ушел, все снова зааплодировали, и тут пришло время кавалерийской атаки. Шарманка заиграла марш, и Роберт Гауер стал рассказывать о славной битве при Бленхейме. На арену с топотом выбежал маленький пони, его упряжь была украшена яркими флажками, а над всеми ними развевался красный крест святого Георгия. Роберт Гауер объяснил, что это означает герцога Мальборо и «цвет английской кавалерии».

Три других пони выбежали с французским флагом, и пока зрители пели старую песню «Английский добрый ростбиф», четыре пони наскакивали друг на друга, их маленькие копыта стучали по грязной земле, оставляя на ней глубокие следы. Замечательное было представление, и в конце маленькие французские пони легли и умерли, а победоносный английский пони проскакал галопом круг победы и вернулся в середину арены.

Тут появились разносчики напитков с подносами, пирожники и продавцы кексов. У нас с Дэнди было лишь по пенни, и мы берегли их на потом. К тому же мы привыкли голодать.

Следующей вышла новая лошадь, крупная пегая, с широкой спиной, косившая глазами. Роберт Гауер стоял в середине арены, щелкал кнутом и заставлял ее скакать по кругу ровным легким галопом. Внезапно на арену прыжком выскочил Джек, в красной рубашке и белых бриджах. Рука Дэнди скользнула в мою и крепко сжала ее. Лошадь все скакала и скакала по кругу, Джек запрыгнул ей на спину и встал, удерживая равновесие, держась за повод одной рукой, а вторую отведя под аплодисменты. Сделав сальто, он спрыгнул с лошади, потом снова вскочил ей на спину и, пока она продолжала скакать, соскальзывал то с одного ее бока, то с другого, а потом целый круг продержался на весу, обняв лошадиную шею. Он подпрыгивал и садился спиной к движению. Крутился – и оказывался лицом. А в конце, вспотевший и запыхавшийся, совершил круг, стоя на спине лошади, полностью распрямившись и раскинув руки в стороны для равновесия. Он ни за что не держался, соскочил и приземлился на ноги рядом с отцом.

Мы с Дэнди вскочили на ноги и захлопали. Я никогда не видела такой верховой езды!

Глаза Дэнди сияли, мы обе охрипли от крика.

– Разве он не чудо? – спросила она меня.

– И лошадь тоже! – ответила я.

Для меня – это было лучшим в представлении. Но при виде Роберта Гауера, изображавшего Ричарда Львиное Сердце, отправлявшегося на войну на жеребце в сопровождении маленьких пони, Дэнди чуть не расплакалась. Потом показали Саладдина на огромном черном коне, в котором я в жизни бы не признала того же жеребца. Потом Ричард Львиное Сердце проехал парадом, а на спину коня была наброшена великолепная золотая попона. Из-под нее торчали только его черные ноги – они могли бы его выдать, пожелай кто присмотреться.

– Как чудесно, – вздохнула Дэнди, когда все закончилось.

Я кивнула. Я не могла найти слов.

Мы остались на своих местах. Не уверена, что у меня не подогнулись бы колени, если бы мы встали. Я поймала себя на том, что смотрю во все глаза на грязный кусок земли у подножия холма и снова вижу стучащие копыта и слышу звон бубенцов на упряжи пони.

Объездка и обучение пони для детей сразу показались мне унылыми и скучными, как обычная женская работа по дому. Я и подумать не могла, что лошади могут такое! Мне не приходило в голову, что они настолько поддаются дрессировке. А сколько на этом можно заработать! Даже в мечтательном ослеплении можно было разумно предположить, что шесть рабочих лошадей обходятся дорого, да и сияющая чистота Роберта и Джека не даром дается. Но когда Роберт закрыл ворота за последним зрителем и подошел к нам, помахивая кошелем, в нем брякало немало пенни. Судя по тому, как Роберт нес кошель, тот был увесистым.

– Понравилось? – спросил Роберт.

Дэнди широко ему улыбнулась.

– Чудесно, – сказала она, нисколько не преувеличивая. – Самое чудесное, что я видела в жизни.

Он кивнул и вопросительно поднял бровь, глядя на меня.

– Жеребец правда умеет считать? – спросила я. – Как вы его выучили цифрам? А читать он тоже умеет?

Роберт Гауер на мгновение погрузился в свои мысли.

– Читать… Мне это как-то не приходило в голову, – задумчиво сказал он. – А ведь можно было бы сделать, чтобы он, к примеру, передавал послания…

Тут он вспомнил о нашем существовании.

– Я слышал, ты хотела прокатиться.

Я кивнула. Впервые в жизни, полной воровства, обмана и крика, я смутилась.

– Если он будет не против… – сказала я.

– Да он же просто конь, – сказал Роберт Гауер, сунул два пальца в рот и свистнул.

Жеребец, все еще выкрашенный в черный цвет, выбежал из-за щита в одной уздечке, послушный, как собака.

Он подошел к Роберту, который жестом велел мне встать рядом с конем. Потом отступил и оценивающе меня оглядел.

– Сколько тебе? – внезапно спросил он.

– Вроде бы пятнадцать, – сказала я.

Я чувствовала, как мягкий нос коня касается моего плеча, а губы тычутся мне в шею.

– Сильно еще вырастешь? – спросил Роберт. – Мама твоя как, высокая? Отец-то коротышка.

– Он мне не отец, – сказала я. – Хоть я его так и зову. Мой настоящий отец умер, и мама тоже. Я не знаю, были они высокие или нет. Расту я не так быстро, как Дэнди, хотя мы ровесницы.

Роберт Гауер помурлыкал себе под нос и тихо сказал:

– Хорошо.

Я оглянулась, узнать, не торопится ли Дэнди уйти, но она смотрела мимо меня, за щит. Искала Джека.

– Тогда залезай, – приветливо сказал Роберт. – Вперед.

Я взялась за повод уздечки и повернулась к жеребцу. Его бок огромной стеной высился над моей головой. Я доставала ему разве что до холки, до начала длинной изогнутой шеи. Крупнее коня я в жизни не видела.

Я могла запрыгнуть на Джесс, лошадку, тащившую наш фургон, крикнув ей: «Пошла!» – и поднять ее в галоп. Но она была меньше этого великана, и мне казалось, что я не вправе на него кричать, приказывая.

Я обернулась к Роберту Гауеру.

– Я не знаю как, – сказала я.

– Вели ему поклониться, – сказал он, не двигаясь с места.

Он стоял так далеко, словно был зрителем. И смотрел на меня, будто видел перед собой что-то другое.

– Поклонись, – неуверенно сказала я коню. – Поклон.

В ответ он шевельнул ушами, но не двинулся.

– Его зовут Снег, – сказал Роберт Гауер. – И он такой же конь, как другие. Заставь его делать, что велено. Не робей.

– Снег, – сказала я потверже. – Поклон!

Он скосил на меня темный глаз, и я поняла, сама не знаю почему, что он артачится, как обычная лошадь. Может, он и считал лучше, чем я, но тут он просто упрямился. Долго не раздумывая, я хлестнула его концом повода и сказала таким тоном, чтобы у него не осталось сомнений:

– Ты меня слышал! Поклон, Снег!

Он тут же выставил переднюю ногу и опустился. Мне все равно пришлось подпрыгнуть, чтобы забраться ему на спину, потом я скомандовала:

– Встань! – и он поднялся.

Роберт Гауер сел на траву.

– Прогони его по кругу, – сказал он.

Стоило чуть коснуться его пятками – и огромное животное тронулось таким ровным шагом, словно скользило по воде. Я уселась покрепче, и он понял это как приказ перейти на рысь. Широкая спина была удобным сиденьем, меня слегка подбрасывало, но я не съезжала. Я взглянула на Роберта Гауера. Он набивал трубку.

– Давай, – сказал он. – В галоп.

Я села крепче и дала шенкелей – легчайшее прикосновение, и тряская рысь превратилась в легкий галоп, от которого мои волосы развевались по ветру, а на лице сияла счастливая улыбка. Джек вышел из-за щита и улыбнулся мне, когда я промчалась мимо. Снег слегка вильнул при движении, но я сидела на его спине крепко, как влитая.

– Подними его! – внезапно крикнул Роберт Гауер, и я потянула повод, испугавшись, что сделала что-то не так.

– Держись! – кричал он. – Снег, ап!

Шея коня пошла вверх и чуть не ударила меня в лицо. Снег встал на дыбы. Я чувствовала, как съезжаю назад, и, спасаясь, вцепилась обеими руками в гриву, пока Снег бил передними ногами воздух.

Потом он опустился.

– Слезай, – приказал Роберт Гауер, и я тут же соскользнула со спины коня.

– Дай ей кнут, – сказал он Джеку, и Джек шагнул вперед, в блузе, накинутой поверх парадного облачения, с длинным кнутом в руке.

– Встань перед конем, так близко, как только сможешь, и хорошенько щелкни по земле. Крикни ему: «Ап!» – и щелкни в воздухе. Как на картинке у меня на фургоне, – велел Роберт.

Я легонько щелкнула кнутом по земле, чтобы приноровиться. Потом взглянула на Снега и щелкнула изо всех сил. «Ап!» – крикнула я. Он возвышался надо мной, как башня. Он стоял и стоял на дыбах, и его огромные черные копыта поднимались куда выше моей головы. Я щелкнула кнутом над головой, но, даже выбросив кнут, казалось, не приблизилась к коню.

– Вниз! – крикнул Роберт, и конь рухнул передо мной.

Я погладила его по носу. На руке у меня осталась черная краска, и я увидела, что и руки, и лицо, и юбка были испачканы.

– Надо было дать тебе блузу, – извиняющимся тоном сказал Роберт Гауер. – Да ладно.

Он вынул из кармана большие серебряные часы и открыл их.

– Опаздываем, – сказал он. – Поможешь Джеку подготовить лошадей ко второму представлению?

– Конечно, – тут же ответила я. Роберт Гауер взглянул на Дэнди.

– Ты любишь лошадей? – спросил он. – Хочешь с ними работать?

Дэнди ему улыбнулась.

– Нет, – сказала она. – Я по другой части. Лошади слишком грязные.