Текст книги "Сикстинский заговор"

Автор книги: Филипп Ванденберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Между вторым и третьим воскресеньем после Крещения

Августин, ораторианец, не мог припомнить, чтобы его когда-либо вызывал к себе государственный секретарь Джулиано Касконе, хотя он служил в Ватикане уже почти тридцать лет; ведь архивариус стоял почти на самой нижней ступеньке иерархии римской курии. Августин привык к письменным распоряжениям и с педантичностью исполнял их. Курия представляла собой сложный механизм, в котором Августин был самым маленьким винтиком. Поэтому он был изумлен, когда монсеньор Ранери, первый секретарь государственного секретаря, пригласил его в свой кабинет, и, конечно, поспешил явиться. Августин прошел через Cortile della Pigna, [72]72
  Верхняя терраса Бельведера. (Примеч. пер.)


[Закрыть]у ворот в Cortile di San Damaso [73]73
  Двор Сан-Дамазо в Ватикане (итал.).


[Закрыть]назвал свое имя и цель визита и после полученного по телефону разрешения был пропущен. Государственный секретарь являлся одним из немногих кардиналов, не только работающих, но и живущих в Ватикане. На втором этаже раздавались гогочущие звуки фагота. Во славу Господа, к его радости и к удовольствию курии, монсеньор Ранери, первый секретарь государственного секретаря Касконе, брался за этот инструмент, как только выдавалась свободная минута. После прохождения через анфиладу комнат на третьем этаже в памяти вошедшего оставались лишь две: одна – с красным пологом, под которым висел герб кардинала, другая – с одиноким пристенным столиком, на котором перед распятием покоилась треугольная красная шапочка кардинала. Августин дошел до зала приемов Его Высокопреосвященства. Он также был обставлен чрезвычайно скромно – столик и дюжина кресел с высокими спинками терялись в полупустой комнате. Секретарь, сопровождавший Августина, указал архивариусу на кресло и, ни слова не говоря, исчез за дверью. Высокие стены помещения были затянуты красным дамастом. Широкие окна, завешанные плотными шторами из золотистой парчи, пропускали лишь слабый свет.

Одна из широких створок двери с шумом открылась, и кардинал-государственный секретарь Касконе, распахнув объятия, вышел в прихожую, а вслед за ним – первый секретарь и помощник секретаря, с которым Августин не был знаком. Августин встал и поклонился кардиналу. Тот громко произнес:

– Отец Августин, laudetur Jesus Christus! [74]74
  Слава Иисусу Христу (лат.).


[Закрыть]– Жестом он предложил посетителю сесть, затем подошел к столу и сел. Обоим секретарям, которые собирались было занять места за его спиной, он подал знак, и те молча покинули зал.

Секунду оба молчали. Затем кардинал-государственный секретарь заговорил:

– Отец, я попросил вас прийти потому, что ценю ваш ум и умение обращаться с документами. Мы с вами оба часть одного большого целого – часть курии. И если я являюсь его могущественной силой, которая созидает, то вы, отец, – памятью, которая ничего не упустит, – ни доброго, ни злого.

Августин сидел, опустив глаза: он точно не знал, что ему следует ответить государственному секретарю. Наконец он сказал:

– Во славу Господа и Церкви, Ваше Высокопреосвященство! – И, немного помолчав, добавил: – Я служил пяти папам, Ваше Высокопреосвященство, получил и оформил посмертные протоколы четырех из них, заверив печатью, составил полдюжины энциклик и описал десятки тысяч папок. Я думаю, могу сказать, что сделал свой вклад, да.

– Полагаю, – продолжил кардинал, – вы сделали достаточно для одной человеческой жизни…

– Вовсе нет! – прервал его архивариус.

– Что вы имеете в виду?

– Я знаю, что вы хотите сказать, Ваше Высокопреосвященство. Вы думаете, что я достаточно поработал и должен вернуться в свой орден и завершить жизнь во славу Господа. Ваше Высокопреосвященство, я не могу сделать этого! Мне нужны мои Buste,мои Tondi,пыль архива для меня – как воздух. Разве кто-то жаловался на мою неаккуратность или небрежность? Разве случалось такое, что хоть один из документов терялся? – Голос архивариуса стал громче, задрожал.

– Ну что вы, отец Августин. Именно потому, что до сих пор не было ни одной жалобы на вашу работу и вы безукоризненно выполняли любое поручение, мне представляется верным, чтобы вы сложили с себя полномочия сейчас, пока ошибки не успели закрасться в работу, пока нет претензий, пока кто-либо не сказал о том, что отец Августин не в том возрасте, он состарился и память изменила ему.

– Но память служит мне исправно, Ваше Высокопреосвященство, лучше, чем в молодые годы, шифры всех разделов я храню в памяти, а в архиве столько разделов, сколько нет ни в каком другом хранилище христианского мира. Назовите любую ценную рукопись из истории Церкви, кодекс или буллу, и я наизусть скажу вам ее шифр. Любой из моих Scrittoriнайдет документ за несколько минут!

Государственный секретарь Касконе поднял руки: – Отец! Я верю вам, думаю даже, что нет сейчас человека более квалифицированного, чем вы, в этой области. Но я считаю безответственным держать вас на посту до конца ваших дней, не давая шанса более юным. Я уже занялся поисками и присмотрел для этой должности способного бенедиктинца, отца Пио Сегони из монастыря Монтекассино, специалиста по классической филологии. А знакомство с правилами Святого Бенедикта из Нурсии – несомненное преимущество для архивариуса.

– Так вот оно что! – Августин отвел смущенный взгляд. В этот момент ему показалось, что жизнь его рухнула. – Вот оно что, – повторил он почти шепотом.

Государственный секретарь поднялся, не отрывая ладоней от стола, и завершил беседу словами:

– Смирение, отец, наиболее действенное средство познания небес, in nomine domini.

И будто сама собой открылась дверь, в которую вошли Касконе, первый секретарь и помощник секретаря, чтобы сопроводить государственного секретаря.

Августин последовал обратно тем же путем, что и пришел. Он смотрел перед собой, а мысли его витали около слова «смирение». Назвал бы Филиппо Нери, основатель ордена, такое послушание смирением? Не счел бы он это унижением или рабством, не воспротивился бы он такому самоуправству, цинизму? Ни разу за все время службы Августина на него не давили. Он был один из многих, исполнитель, он привык работать, слово «честолюбие» не значилось в его лексиконе. Но ни разу за всю свою жизнь он не чувствовал себя столь беспомощным. В его сердце росла ярость – чувство, до сего времени чуждое его душе, как исламская вера.

В день обращения апостола Павла

Раз в неделю Еллинек играл в шахматы. Хотя словом «играть» вряд ли стоит называть мыслительный процесс, сопровождавшийся церемонией открытия, ритуальным касанием каждой из фигур перед следующим ходом. Да, кардинал относился к тому типу людей, которые не просто играют в шахматы, – они испытывают в них необходимость. И даже в том случае, когда им нужно отвлечься от своей страсти, если к этому вынуждают обстоятельства, они втайне продолжают думать о ней. Не раз идея нового гамбита, возникшая в голове, последовательность ходов, при которой большое количество фигур приносится в жертву, чтобы пробить брешь для атаки в порядках противника, отвлекала его от благочестивой молитвы. И как принято у любителей шахмат, он давал своим открытиям громкие имена: Еллинек имел обыкновение называть придуманные им комбинации тем местом из Библии, на котором возникший образ прервал его молитву. Конечно, гамбит «Римляне 13», придуманный кардиналом в воскресенье перед Рождеством, или гамбит «Эфесийцы 3», задуманный в канун праздника Сердца Христова, были известны лишь в Ватикане, где даже в высших кругах с улыбкой закрывали глаза на это, не зная истинной этимологии данных названий.

Обычным противником кардинала был Оттанни, всегда начинавший игру с безобидного е2 – е4 (на что Еллинек отвечал столь же простым е7 – е5). Однако в течение партии противник превращался в виртуозного шахматиста, нередко ставившего кардиналу мат. После смерти кардинала-государственного секретаря он попробовал было играть с епископом Филом Канизиусом, главой Istituto per le Opère Religiose, чьиработы, по мнению мирян, касались денег, а не богословия. Но альянс этот просуществовал недолго, потому что Еллинек презирал простой обмен фигурами, в который превращалась игра, ранее доставлявшая епископу удовольствие. Еллинек предпочитал наслаждаться разработкой комбинаций и строил удивительные стратегические планы. Стал играть с монсеньором Вильямом Штиклером, камердинером Его Святейшества, обычно по пятницам, за бутылкой «Фраскати». Штиклер был прекрасным партнером не только потому, что играл он вдумчиво и на зависть красиво, но и потому, что знал название и историю возникновения любой комбинации. В такие вечера мир ограничивался маленьким пятнышком света, исходящего от старинного торшера в гостиной Еллинека и падавшего на шестьдесят четыре клетки доски.

О ходе жизни напоминал только размеренный бой барочных часов.

В Sala di merce, своеобразной сокровищнице архива с ценными вещами, подаренными папам, хранилась шахматная доска внушительных размеров из золота и фиолетовой эмали – подарок князя Орсини Его Святейшеству. Фигуры величиной с ладонь были изготовлены из золота и серебра. Доска, всегда готовая к игре, стояла среди часов и кубков, но никогда не использовалась. Однако с тех пор, как Штиклер поведал о сокровище (прошло уже более двух лет), между ним и Еллинеком началась бесконечная партия, оба партнера хранили молчание, ни разу не проронив ни слова, хотя каждый по реакции противника хотел догадаться об очередном ходе. Иногда неделю, а то и две в сокровищнице ничего не происходило, потом наступало время делать ход следующему игроку. Негласная договоренность относилась и к тому, что, пока следующий ход не сделан, противник мог вернуть фигуру на место. Так как некоторые ходы были сильно разнесены по времени, каждый из них был отточен и продуман до абсолюта. Они были тем совершеннее, чем больше времени проходило между ними. Однажды, когда Еллинек раздумывал три недели, перед тем как перенести свою ладью с а4 на е4, при встрече Штиклер проронил фразу, что шахматы, впрочем, игра не для людей их возраста, ведь самая длинная партия длилась целых двадцать семь лет. Больше Штиклер ничего не добавил.

В тот вечер в палаццо Киджи, в гостиной кардинала, Еллинек наполнил бокалы, как он обычно делал каждую пятницу, когда они встречались, и передвинул белую пешку с е2 на е4. Штиклер сделал свой ход с е7 на е5, заметив:

– Пешки – душа шахмат.

Кардинал Йозеф Еллинек кивнул, перенося правого слона на с.4.

– Это не я сказал, – пояснил свое высказывание монсеньор. – Это двести лет назад сказал Филидор, гений шахмат, к тому же композитор, француз, умерший в Лондоне.

Кардинал старался не вдумываться в слова Штиклера, так как в начале игры расценил их как попытку отвлечь его, вывести из равновесия, что уже само по себе означало бы половину успеха. Конечно, он знал Филидора; любой шахматист, если он действительно шахматист, знает его!

Штиклер передвинул слона слева на с5, с завидным упорством называя его «офицером», в ответ на это кардинал поставил белую королеву на h5, держа на примете черного короля:

– Шах!

Монсеньор же в задумчивости повторял:

– Дамы стоят денег, дамы стоят денег.

Пришло время оценить, чего стоит дерзкий ход Еллинека, угрожавший королю. Он точно знал, что при известной расторопности противника ход этот мог обернуться серьезным промахом, как знал и то, что Штиклер мог обратить фигуру в бегство, и Еллинек только зря потратил бы драгоценное время. Поэтому он предусмотрел несколько вариантов. Действительно, Штиклер ответил с уверенностью Филидора, переместив свою королеву на е7. «Нет, – подумал Еллинек, взяв коня справа, – это, конечно, не его игра». Монсеньор заметил неуверенность противника и улыбнулся. Разве есть орудие более мощное, чем улыбка соперника! Он, собственно, и не собирался сбивать кардинала с толку, так что смущенно произнес:

– Странная история вышла с фресками Сикстинской капеллы, решительно непонятная! – И невольно этим совсем вывел кардинала из равновесия.

Еллинек молчал, беспомощно глядя на своего коня, и Штиклер продолжил, стремясь прервать неловкое молчание:

– Хочу быть с вами откровенным, господин кардинал. Я сначала не придал значения происходящему. Мне казалось, что восемь букв на фресках не могут составить серьезной проблемы для курии. Но затем…

– Да? – заинтересованно переспросил кардинал. – И что затем? – Он наконец водрузил коня на еЗ.

– Затем я услышал интерпретацию отца Августина об Откровении Иоанна Богослова и толкование числа «666», за которым скрывается имя воителя Дометиана. Признаюсь, всю ночь не мог уснуть, эти буквы просто преследуют меня.

– Ход черных! – заметил кардинал, стараясь казаться спокойным. Он опасался следующего хода противника: тот перешел в активное наступление. Также боялся вопросов монсеньора, против которых он сегодня не мог ничего предпринять, впрочем, как и против его атаки. Да, он ошибся и теперь следил за тем, как Штиклер перемещал коня на с6, переходя к ответному ходу.

– Иногда, – проговорил Еллинек нерешительно, – я не уверен в том, что Сократ был прав, утверждая, что для человечества существует одно добро и одно зло – знание и незнание! Бесспорно, знание принесло этому миру уже предостаточно горестей.

– Вы считаете, было бы лучше не разгадывать тайну надписи на своде Сикстинской капеллы?

Еллинек замолчал, торопливо передвинул коня, но сразу пошел на попятную:

– J'adoube – я пойду по-другому. – И он продолжил: – Что может подвигнуть человека такого ранга, как Микеланджело, скрыть в своем творении тайну? Разумеется, не благочестивые мысли! Все тайны от нечистого. Там, наверху, между сивиллами и пророками, скрывается дьявол. Дьявол никогда не показывает своего истинного лица, он таится за самыми неожиданными масками, а буквы – наиболее часто встречающаяся и опасная его маска, так как буквы мертвы, только ум оживляет их. За одной буквой может скрываться слово, даже целая картина мира, стало быть, одна буква в состоянии перевернуть устои человечества.

Штиклер поднял голову. Слова кардинала глубоко задели его. Игра, столь удачная для него, в начале, внезапно отодвинулась на второй план. Он осторожно осведомился:

– Создается такое впечатление, словно вы знаете больше, чем говорите.

– Я ничего не знаю! – возразил Еллинек. – Ничего. Только то, что Микеланджело был гениальным человеком и встречался с самыми выдающимися и известными людьми своего времени. Так что можно предположить, что его познания были обширнее знаний каждого из этих людей в отдельности. Сознание его находилось на качественно новом уровне, который запрещен христианской верой. И только учитывая это, мы сможем расшифровать еретическую фреску флорентийца.

Штиклер словно окаменел, вдруг побледнел, и кардинал задал себе вопрос: что же могло вызвать такую реакцию у его партнера по игре? Догадки о работах Микеланджело, ход королевой на е5, а может быть, взору его открылась новая комбинация, сулящая победу? Взгляд Штиклера был устремлен мимо кардинала, но тот, обернувшись, не обнаружил ничего примечательного, что могло бы заинтересовать его соперника. Всего лишь безобидная коричневая упаковочная бумага, на которой лежали красные тапочки и очки. Монсеньора же, казалось, хватил удар. Может, ему внезапно припомнилось нечто ужасное?

Кардинал беспомощно смотрел на него, но не мог себе представить, что обычный пакет может вызвать такой шок. Еще минуту он раздумывал, как пояснить Штиклеру наличие этих странных предметов. Правда казалась ему слишком невероятной. Поэтому он решил выждать. Вдруг монсеньор поднялся. Он нетвердо стоял на ногах, держась рукой за спинку стула, будто у него кружилась голова. Не глядя на кардинала, он проговорил:

– Извините меня! – И покинул комнату, передвигаясь механически, словно кукла.

Еллинек услышал, как хлопнула дверь в прихожей. Комната погрузилась в тишину.

На четвертое воскресенье после Крещения

Кардинал-государственный секретарь Касконе служил торжественную воскресную мессу в соборе Святого Петра. Хор исполнял Missa Papae Marcelli [75]75
  Месса папы Марцелла (лат.).


[Закрыть]Палестрины [76]76
  Палестрина (наст, имя – Джованни Пьерлуиджи) – итальянский композитор, автор церковной музыки. (Примеч. пер.)


[Закрыть]– его любимую. Касконе служил мессу in fiocchi, [77]77
  При полном параде (итал.).


[Закрыть]в красном одеянии, помогали ему Фил Канизиус в качестве дьякона, монсеньор Ранери в качестве помощника дьякона и еще два монаха-доминиканца в качестве служек. Касконе читал Евангелие от Матфея 8:24–27, где Иисус повелевает морю:

«И вот, сделалось великое волнение на море, так что лодка покрывалась волнами; а Он спал. Тогда ученики Его, подойдя к Нему, разбудили Его и сказали: Господи! спаси нас, погибаем. И говорит им: что вы так боязливы, маловерные? Потом, встав, запретил ветрам и морю, и сделалась великая тишина».

Во время мессы мысли Касконе были о словах Евангелия. Корабль Церкви уже бывал в штормах. Указывали ли знаки на своде Сикстинской капеллы на приближение новой бури? Государственный секретарь был рулевым ответственным и ненавидел бури.

Было сложно, немыслимо не думать о загадке Сикстинской капеллы. После последнего хорала они направились к капелле Орсини, ризнице собора Святого Петра. Канизиус бросил мимоходом:

– Мыслями ты не с нами, брат во Христе.

Касконе и Канизиус не дружили, но в чем-то были схожи. Несмотря на их различное происхождение (один – из старого римского дворянского рода, другой – сын американского фермера), они понимали друг друга. Воспитанники иезуитов, оба были склонны к решительным мерам воздействия. Их союз был опасен для остальных членов курии; ведь Касконе, государственный секретарь, и Канизиус, банкир, воплощали в себе всю власть Ватикана.

Воскресным утром капелла Орсини в роскошном убранстве напоминает место небесного преображения. Двое певчих помогли им переодеться. Теперь Касконе был одет в короткую накидку с капюшоном. Поверх всего – красный шелковый плащ; алая шапочка со шнуром и золотой кисточкой, того же цвета туфли с золотой пряжкой. Канизиус же предпочитал скромное черное одеяние. После того как они переоделись, Канизиус отвел государственного секретаря в сторону. Синий и зеленый свет, струившийся сквозь витражи со сценами Писания, оттенял лица священников. В одной из оконных ниш они остановились и стали разговаривать вполголоса.

– Вы с ума сошли! – прошептал Канизиус. – Вы все сошли с ума. Из-за этих смешных восьми букв. Будто кто-то палкой разворошил муравейник. Я бы никогда не поверил, что курию настолько просто сбить с толку, – всего лишь восемь несчастных букв!

Касконе поднял руки.

– Что же мне делать? Господи, я же не виноват в этом открытии. Я уже думаю, что лучше бы реставраторы стерли их в тот самый день, когда обнаружили. Но теперь мы знаем о них и молчать об этом невозможно, Фил.

Тут Канизиус вышел из себя:

– Тогда дайте уже, наконец, объяснение этой проклятой находке!

Кардинал-государственный секретарь пододвинулся ближе к Канизиусу, чтобы нельзя было заметить, как он взволнован:

– Фил, я делаю все, что в моих силах, для того чтобы получить хоть какой-то результат. Я поручил Еллинеку ex officioрешить эту проблему. Он созвал консилиум профессионалов, которые всесторонне обсуждают дело.

– Обсуждают! Кому вы это рассказываете… обсуждают! Можно обсуждать что угодно! Можно, обсуждая секрет, возвести его в ранг государственной тайны! Я не верю ни в загадку Сикстинской капеллы, ни в тайнопись, опасную для Церкви.

– Твоими устами глаголет Господь, брат! Но мир падок на тайны. Люди довольствуются не только едой и одеждой, машиной и четырьмя неделями отпуска в году. Люди ждут тайны. Они жаждут не совершенства от Церкви, а мистики и религиозных тайн. Восемь странных знаков на фресках сводов, которым уже несколько сотен лет, – это именно то, чего хотят люди. И самое худшее, что можно сделать в данной ситуации – разболтать об открытии до того, как мы сами найдем объяснение.

– Господь милостив, тогда найдите же его, но найдите, пока не стало слишком поздно! Знаешь, с самого начала я был против этих исследований, и ты знаешь почему. Теперь же, когда сам сатана слоняется по коридорам, оставляя следы, я чувствую ярость и ненависть. Не знаю, как к этому относиться.

–  Non in verbis, sed in rebus est! [78]78
  Не говорить, а действовать (Сенека) (лат.).


[Закрыть]– Касконе смущенно улыбнулся: – Я не знаю, верно ли будет отослать Августина. Он мудр. Уж если кто и в состоянии разрешить данную проблему, то это Августин. Ты слышал, какие доводы он приводил на собрании? В нем огромные знания сочетаются с талантом. Он взял Откровение Иоанна Богослова для того, чтобы доказать, что любую загадку, созданную с использованием букв и чисел, можно решить. Но ключик спрятан там, где его меньше всего предполагают найти. Августин по гностику Василиду узнал, что за зверем Иоанна с числом «666» скрывается римский правитель Дометиан. Кто же, как не Августин, Разгадает тайну Сикстинской капеллы?

Канизиус взволновался:

– Причина, из-за которой я тебя попросил снять орарианца с занимаемой должности, не в его неспособности работать. У него необычайное чутье, я опасаюсь, что он во время расследования вскроет то, что лучше бы сохранить в тайне. Ты знаешь, о чем я говорю.

Касконе оторопело посмотрел на Канизиуса. Продолжая его слушать, он кивком отвечал на приветствия проходивших мимо людей.

– Тяжело охотиться на волка, убив охотничьего пса.

– А бенедиктинец из Монтекассино?

Кардинал-государственный секретарь закатил глаза:

– Разумеется, он опытен и учен. Однако отец Пио уже сорок лет не был в Риме, ему не хватает всесторонней образованности ученого, крут интересов намного уже, если ты понимаешь, о чем я.

– Пио – это, по-моему, верный человек. Он не опасен. Августин наглец, потому что нет ничего бесстыднее, чем осознание собственной мудрости. Это знание срамнее всех вавилонских блудниц, оно олицетворяет власть. Знание и есть власть. Тот, кто это сказал, наверное, был сатаной.

– Тс-с… – Касконе попросил собеседника сдерживаться: – Нам будет сложно в этом деле без помощи Августина. Нам предстоит жить в страхе, пока загадка не будет решена. Страх просочится в наши ряды.

– Страх перед чем? Перед еретическими мыслями Микеланджело? Брат во Христе, Святая Церковь за свою историю выиграла много битв. Она выстоит и сейчас, уверен в этом!

Кардинал-государственный секретарь долго молчал, затем сказал:

– Подумай о предзнаменовании, о котором говорит пророк Даниил. Когда пьяный вавилонский царь Валтасар оскорбил Господа, на стене его дворца некая рука огнем начертала арамейское «meneh tenel и pharsin»! [79]79
  «Исчислено, взвешено, разделено» – рукописание, начертанное на стене таинственным образом во время пира вавилонского царя Валтасара, якобы предрекающее его гибель и падение Вавилона. (Примеч. пер.)


[Закрыть]Тебе известны варианты толкования текста, который состоит из одних согласных. Одни говорят, сосчитаны одна мина, один шекель и полшекеля. Даниил же нашел совершенно иное толкование: сосчитал Бог царство твое и положил конец ему; взвешен был на весах и найден слишком легким; разделено царство твое и дано Мидянам и Персам. Царь Валтасар был убит в следующую ночь, и царство его разделено.

– Это же произошло две с половиной тысячи лет назад!

– Это ничего не меняет.

Канизиус задумался:

– Микеланджело – художник, а не пророк!

– Скульптор! – исправил его Касконе. – Скульптор, а не художник. Папа Юлий принудил его рисовать. Бесспорно, Его Святейшество не очень разбирался в искусстве и резонно полагал, что тот, кто в состоянии изваять из мрамора Деву Марию с телом Христа (по поручению кардинала Сан-Диониджи), сможет расписать и свод Сикстинской капеллы.

– Господь милосердный! – прошептал Канизиус, и Касконе продолжил:

– Поэтому нельзя думать, что в картинах Микеланджело зашифрованы благочестивые псалмы. Если Микеланджело спорил о вере или бросил вызов святой инквизиции (сейчас-то мы все понимаем, что собой представляла эта организация), мы не должны бояться буквенного ребуса. Но тот, кто сумел познать природу человека, смысл его рождения и смерти настолько, что изобразил Иисуса Христа как ангела мести, поверь мне, брат во Христе, не будет действовать как шарлатан, а восстанет из созданных им фигур как победитель в битве. – Твои философские взгляды, Джулиано, видимо, тщательно продуманы, но фантазия выше моего понимания. Однако я легко могу себе представить, что в поисках решения задачи на свет может появиться то, что принесет нам гораздо больше головной боли, чем этот ребус. Больше я тебе ничего не скажу.

Кардинал-государственный секретарь погрозил пальцем:

–  Causaприсвоен статус specialissimo modo, specialissimo modo,ты это понимаешь?

– Именно поэтому я полон сомнений. Это открытие будет источником различных спекуляций и гипотез. Назови хоть одну тайну, которую удалось бы скрыть за этими стенами. Чем больше пытаются утаить, тем больше о ней болтают. Мне кажется, наихудшим решением было бы закрыть Сикстинскую капеллу для посещения.

– Этого делать никто не собирается, – возразил Касконе. – Но что будет, если о тайне узнают раньше, чем мы разгадаем ее?

– Я ознакомился с делом. Просто притушите свет и объясните это необходимостью реставрации капеллы. Например, сообщите, что свежие краски должны «привыкать» к прямым лучам света.

Кардинал-государственный секретарь Джулиано Касконе утвердительно кивнул, и собеседники пошли по длинному коридору, ведущему в собор Святого Петра. На ходу Касконе бросил:

– Просто не знаю; иногда мне кажется, что это открытие – часть Божественного плана, направленного против нашей гордыни. Мир плох, непристоен и полон лжи. Но как же ему здесь быть иным!

Они вошли в церковь. Там находился список всехпап в истории Церкви. Слабый свет весеннего солнца лился из окна. Из капеллы делла Колонна слышалось пение, вызывавшее благочестивые и смиренные мысли.