Текст книги "Второй шанс (ЛП)"

Автор книги: Филипп Поццо ди Борго

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

Он уважал меня, я это чувствовал, за то, что я считал его умным и заслуживающим чего-то большего, чем жалкое будущее. Прошлые привилегии моей семьи казались ему совершенно чуждыми, учитывая, что он был знаком лишь с жестоким миром улиц. Тем не менее, он воспитывал моего сына с большой нежностью, и Робер-Жан обращался с ним как со старшим братом.

Абдель никогда не спал больше нескольких минут подряд, но он мог делать это в любом положении. Его манера вождения была такой же экстравагантной, как и каждый аспект его жизни, и для него не было чем-то необычным спать за рулем. Это заставляло меня нервничать. Моя работа заключалась в том, чтобы заставлять его бодрствовать. Я пытался, но он по-прежнему попадал в бесчисленные аварии, включая ту, которая произошла, когда я лежал на противопролежневом матрасе на заднем сиденье автомобиля. Мы уже три часа ехали по шоссе, когда произошла серьезная авария. Меня выбросило вперед между пассажирским сиденьем и дверью. Мое лицо было в крови, я не мог говорить. Прибыла пожарная бригада и занялась другими пассажирами. Наконец, один из пожарных открыл заднюю дверь и затем тотчас же ее закрыл, крича: «Труп!». Абдель высвободил меня, поправил бампер металлическим прутом, и, в конце концов, отправился в путь, делая вид, что всё в порядке, и крича о какой-то женщине, которая, по его словам, его подрезала. На самом деле он заснул. Однако он был слишком горд, чтобы это признать. «Я самый лучший», – он постоянно это повторял, а потом смеялся. Он безоговорочно в это верил и не послушал бы ни одного слова критики.

Он был просто невыносимым, самодовольным, горделивым, жестоким и непоследовательным человеком. Без него я бы сгнил заживо. Абдель присматривал за мной в любых обстоятельствах, как будто я был ребенком у него на руках. Внимательный к малейшим деталям, находясь рядом со мной, когда я был в тысяче километров от себя самого, он освобождал меня, когда я был пленником, защищал меня, когда я был слаб, заставлял меня смеяться, когда я плакал. Он был моим дьяволом-хранителем.

Часть IV: Второе дыхание

Очевидцы

Когда Беатрис впервые привела детей навестить меня, я уже провел три месяца в палате интенсивной терапии. Я не мог говорить из-за трахеотомии. Летиция прилагала невероятные усилия, чтобы убедиться в том, что я ее вижу. Она играла в игру: пряталась позади других членов семьи, строила им рожки и корчила рожицы за их спиной. Я наблюдал за ее выходками и думал: «какая же она чудесная». А она видела в моих глазах смех, на который был неспособен мой, полный трубок, рот.

Конечно, я был полон отчаяния, этого бесполезного чувства, которое снедает тебя. Если бы я мог избежать событий 23 июня, я бы не изматывал Беатрис, не мучил Летицию и не сделал бы Робер-Жана таким уязвимым. О, сколько усилий они приложили, чтобы поддерживать мою жизнь. Слишком многого от них требовалось, они были еще такими юными. Этот день начался для меня с подарка.

*

Я лежал на воздушно-жидкостном матрасе шесть недель, чувствуя себя так, как будто я плыву, когда теплый воздух циркулировал в микроскопических пузырьках, которые поддерживали меня в состоянии левитации. Тепло, урчание вентилятора, отсутствие каких-либо напоминаний о времени постепенно ослабили мое чувство реальности. Мое сознание отступало, мой мозг превратился в кашу. И всё это только для того, чтобы вылечить мою задницу!

Пролежни – бич паралитиков. Любому предмету мебели достаточно было находиться в контакте с нашими телами пятнадцать минут, в то время как мы ничего не чувствовали, чтобы на нашей плоти образовалась дыра. Требовались месяцы лечения, чтобы она зажила.

В ряде случаев я был залечен до такой степени, что имел удовольствие получить пролежни на пятках, коленях и крестце. Они были настолько глубоки, а кости настолько обнажены, что меня пришлось оперировать, чтобы избежать необратимых повреждений.

Даже в больнице можно получить пролежни. Не имело значения, что в течение трех месяцев мне уделяли столько внимания, делали массаж и переворачивали несколько раз в день в палате интенсивной терапии, пролежни появились через две недели в реанимации. В Керпапе понадобилось девять месяцев, чтобы вылечить эту первую вспышку.

*

Часы, ночи, месяцы, которые я провел лежа на спине и глядя в потолок, дали мне то сокровище, которое я, прилежный ученик нашей культуры, сосредоточенной на том, чтобы стать знаменитым, никогда раньше не замечал: тишину.

Когда наступала тишина, сознание брало всё под контроль. Оно расставляло всё окружающее согласно контексту. Собственное «я» вершило суд. Сначала ты немного боишься. Нет ни единого звука, который мог бы унести тебя куда-то, ни чувств, которые бы отмечали границы твоего тела. Только огромная пустыня, бесплодная и инертная. Тебе приходится превращаться во что-то мельчайшее, чтобы открыть элементы жизни в такой изоляции. Но тогда, наконец, ты начинаешь наблюдать нечто бесконечно малое. Я бы заметил, как палец медсестры возвращается в вертикальное положение после того, как она сделала мне безболезненный укол в какое-то место моего тела, которое я больше не чувствовал; каплю воды, скатывающуюся с компресса по моему виску, врывающуюся в мое ухо и щекочущую меня, пока это состояние не прервет сон; давление пластыря, приклеенного к ноздре, поддерживающего изгиб кислородной трубки; дрожание век в изнеможении. Лицо приближалось: звук был нечленораздельным, без слов. Мои веки наливались пурпуром под неоновым светом. Мои глаза закатывались с наступлением темноты. А потом пустота, мой мозг переходил в режим ожидания, до того как шум или какое-то давление на мое лицо ненавязчиво меня не разбудят. В эти часы, когда мои глаза были закрыты, внутри началась какая-то смутная активность.

Однажды я услышал голос. Он был не мой, он шел изнутри. Возможно даже, это был женский голос, может быть, голос Беатрис. Он задавал мне вопросы, как будто был самостоятельным существом, и когда я не откликался, он сам на них отвечал. Я привык к этому и начал отвечать, так что я даже не узнавал свой собственный голос. Это было, как будто два болтуна без приглашения беседовали в моей голове. Однако они были очень занимательны. В конце концов, это был я. Постепенно я отстоял свое достоинство. Я начал заменять его на более мужской голос. Поначалу мы разговаривали о странно отвлеченных вещах.

– Помнишь ли ты ход своих мыслей?

– Да, да, разумеется.

– Итак, что ты собираешься сказать Беатрис, когда она придет?

– Я собираюсь просто смотреть на нее. Дай мне отдохнуть!

Мой голос и внутренний я спорили постоянно, пока я уже не мог понять, кто есть кто.

Я месяцами смотрел в потолок, и мне не было скучно. Уставившись в ослепительную белизну, я оплакал потерю своего тела и вернулся в мир живых. Я приручил голос, из-за которого меня могли бы признать сумасшедшим. Всё, в чем мы нуждаемся, было для меня под замком. Я забыл ужасные времена, которые провел, учась дышать без аппарата искусственной вентиляции легких и жить, используя те частички моего тела, которые ещё остались, и которые мне добавили. Поддерживаемый на поверхности всей той активностью, которая происходила внутри меня, убежденный любовью Беатрис, я поправлялся.

Я тщательно исследовал те немногие чувства, которые у меня еще остались. Я готовился к визитам Беатрис с помощью бесконечных внутренних бесед. Когда она была со мной, я исчезал, запоминая каждый ее взгляд, каждое слово. Её надежда была заразительной. Когда она была рядом, все частички моей новой реальности начинали складываться вместе.

Моя вера в будущее принимала форму в тишине. Шли часы. Всё, что мне было нужно, это думать о физическом выживании. Было важно, чтобы я не повернулся спиной к надежде. Я мог ощущать ужасную боль в тех частях моего тела, которые ещё сохраняли чувствительность, что приводило к тому, что дезориентированный, я задыхался. Но как только боль ослабевала, возникала надежда. А вместе с ней и чувство, как будто я родился заново.

Тишина.

В то катастрофическое время я всё ещё смел верить в то, что всё может измениться. Пропасть между тем, что я испытывал, и счастьем, в ожидании которого я находился, усиливала мою надежду.

Неспособность двигаться и болезнь ломают и повреждают тело, но когда вы противостоите смерти, они также впускают дыхание жизни в виде надежды, которая постоянно пополняется. Когда вы правильно ее вдыхаете, вы находите свое второе дыхание.

Марафонцы знают о том, что такое второе дыхание. Это что-то вроде состояния благодати. Твое дыхание становится спокойней и глубже, вся боль исчезает. Я боролся за то, чтобы дышать, сорок два года. Мы все задыхаемся, потому что бежим слишком быстро, потому что хотим быть лучшими, первыми. Люди, которые могут лучше всех дышать через двадцать или тридцать километров – это те, которые могут вообразить достижение цели. Это может быть встреча с Богом или новой любовью, но представление о том, как этого достичь, имеет большое значение.

Нельзя пробежать марафон, не превзойдя себя.

Когда ты можешь увидеть нечто большее за криками, за шепчущей уверенностью, за стерильными постелями, ждущими своих хозяев, ты понимаешь, что человечество состоит из теней мертвых и их стонов. Ты приходишь к выводу, что было что-то до и будет после, что древние разделяют с нами этот мир, что вечность населена теми, кто пришел до нас. Надежда – это мост, который ведет, как говорит Халиль Джебран в своей книге «Пророк», из «воспоминаний, этих мерцающих сводов, покрывающих вершины разума» до вечности.

*

Зазвонил телефон. Небесный голос наполнил комнату: – Это Мари-Элен Матьё, директор ХАИ, христианской ассоциации, помогающей инвалидам. Я видела вас в ток-шоу Жана-Мари Кавады «Процесс века». Я бы хотела, чтобы вы выступили на одной из лекций, которые я устраиваю.

Я определенно стал ближе к небесам.

– Это очень лестно... Но я не уверен, что у меня много свободного времени. И я едва ли могу назвать себя верующим. И что касается моих мыслей по поводу инвалидности, я по-прежнему ещё неопытен.

Однако, как я мог отказаться? Я не хотел спорить, выступление должно было состояться через три месяца, и, если мне повезет, события могут сложиться в мою пользу.

– Я бы хотел, чтобы моя жена, которая больна уже пятнадцать лет, выступила вместе со мной. Благодать ее веры прекрасно бы сбалансировала нас обоих.

– Как бы вы хотели назвать свое выступление?

Я был изнурен, у меня не было никаких опорных точек, лишь внезапное озарение.

– Второе дыхание.

– Очень хорошо, мы объявим о нем под названием «Второе дыхание Филиппа и Беатрис Поццо ди Борго».

– Нет, оно должно называться «Второе дыхание Беатрис и Филиппа».

Она удивилась, но я отстоял это название. Я чувствовал себя так, словно она оказала мне неоценимую услугу, позволив выразить свои чувства.

Почему Беатрис и Филипп? Находясь в очень слабом состоянии, я видел, как сильно болезнь Беатрис помогает мне приспособиться к своему бессилию. Временами я мог быть вдали от всех, но никогда не унывал. Это не было чувством вины по отношению к женщине, которая страдала и боролась пятнадцать лет, или неуместной гордостью, стремлением состязаться с ней. Нет, она вдохновляла меня уверенностью, которую находила в себе. Пока в нас была энергия, наша жизнь была прекрасна сама по себе, и было бы прискорбно не ценить этого. Это чувство было точно таким же, как и взгляд, который приветствовал меня, когда я пробудился после месяца комы. Как я мог выразить свое видение второго дыхания, не рассказав сперва о Беатрис? Постепенно весь прошлый год страдание и подлинная жизнерадостность просачивались в меня – удовольствие от бесед, красоты. Сколько ночей я провел, лежа рядом с ней, размышляя, словно она была ключом к истине?

Беатрис излучала свет. Я, как мог, составлял ей компанию.

Внешне не было ничего, что выдавало бы ее болезнь. Она была как всегда прекрасна, элегантна, улыбчива, оптимистична и внимательна. Но она больше не могла подняться по лестнице и каждые три месяца ей приходилось ложиться в больницу, это время казалось вечностью. Она заботилась о том, чтобы все выглядело как обычно. Иногда, в моменты крайнего истощения, она приходила в отчаяние от того факта, что никто не считал ее больной. Она обижалась на всех, хотя на самом деле она больше всего была зла на себя, за то, что у нее была такая жажда жизни. Она была бы рада сдаться. Я предлагал ей свое плечо, чтобы она могла упасть на него, выпустить всё это из себя, а потом она вновь отправлялась в путь.

На лекции ее спокойствие и улыбка выражали все ее мировоззрение. Я смотрел на комнату, в которой пятьсот человек были заворожены ее силой. Никто ни разу не кашлянул и не чихнул. Пристальное внимание. Ее жизнь была как на ладони для всех, последовательно с момента рождения, и была освещена ее представлением о вечности, какую бы жертву это ни потребовало. Что еще я мог сказать после подобного выступления, разве то, что очень легко жить с инвалидностью, если рядом с тобой есть столь удивительный источник энергии, протекающей через твое недвижимое «я», как электрический ток?

Без Беатрис я бы не сделал ни одного из этих усилий. В течение года, проведенного мною в больнице, я открыл мир, который протекал мимо меня, мир, который я никогда пристально не рассматривал – мир страдания. Мне были известны только страдания Беатрис, и они были у нее внутри, не были уродливым общественным фактом. Когда ты находишься в палате интенсивной терапии и слышишь людские крики, когда ты испытываешь одиночество в больничной палате, ты видишь всё по-другому. Ты видишь нечто большее за словами, за тишиной и открываешь свою сущность. Тело, до этого бывшее объектом стольких панегириков[47], постепенно превращается в нечто несущественное по сравнению с оживленным духом, с обновленной духовностью. Твое сердце полностью меняется. И ты обнаруживаешь других людей глубоко в себе, в своем внутреннем «я», тайну того, кто ты есть на самом деле.

Кипарисы Беатрис

Беатрис попала в больницу в последний раз. Как современную Кармелиту, ее поместили в нечто похожее на прозрачный пластиковый шар. Для того чтобы войти, я проходил обеззараживание в воздушной камере, одетый с головы до кончиков пальцев в стерильный хлопок. Она находилась в конце коридора. Там было еще три двери. Дезинфицированное инвалидное кресло уже ожидало меня. Два месяца мы не могли быть рядом, могли только видеть друг друга через искажающий и размывающий лица пластик.

У Беатрис был обширный сепсис. Она не могла ни есть, ни пить, не могла даже глотать воду. Она устала от того, что с ее губ бесчисленное количество раз вытирали ватными тампонами вытекающую слюну. А я в то время сидел за стерильной занавеской, составляя ей компанию в это мучительное время.

Она сказала своему отцу, «Знаешь, отец, а я видела Христа. И он мне сказал: «Вытри свой рот моим плащом, он очистит ото всех грехов». Она терпеливо взяла еще один ватный тампон, «Я очистилась от всех грехов».

Закутайся в мой плащ нежности.

Последние секунды жизни Беатрис были пронизаны непоколебимым чувством надежды, истинной верой.

За три дня до смерти ее выпустили из пластикового шара. Но было слишком поздно. Ее глаза уже сомкнулись. Она едва видела. Пришли наши дети в медицинских масках, по очереди садясь мне на колени. Когда я рассказывал им о ней, они рыдали, а затем вышли.

– Да будет воля твоя – это были ее последние слова. И она опустилась чуть ниже в кровати.

Мне разрешили забрать ее домой. Медсестры одели ее в любимое платье. Мы положили ее на кушетку возле камина, где она любила сидеть, когда уставала. Абдель плакал. Три дня ее окружали семья и друзья.

Селин, наша юная гувернантка с красными заплаканными глазами, накрыла стол, с которого все могли брать еду. Мой отец помог устроить похороны. В слезах, он сказал мне, что она научила его молиться. Абдель привез ее вещи из больницы: ее записи и письма. Она вела дневник.

Каждый раз она встречала нас с добротой, с любовью к ближним, с верой в Бога, с верой, что она поправится. Она дала слово бороться за жизнь, пока Робер-Жану, ее маленькому мальчику, не исполнится восемнадцать. Когда она почувствовала, что уходит, ее вера дала ей сил простить меня, отыскать напутственные слова для Летиции и слова утешения для Робер-Жана.

Затем она отправилась к Богу.

*

Я выбрал самый красивый гроб с крестом. Мы устроили службу в протестантской церкви и мессу в Дангю. Дети были прекрасны. Они пели молитву Святого Августина, которую она когда-то читала им вечерами. Они не замечали ее пафоса, а она – слез в своих глазах; их просто убаюкивал ее сладкий голос, и я укладывал их, почти сонных, в постель.

*

На похоронах в Дангю наши друзья Николя и Софи пели ее любимый псалом. Я уселся поглубже в кресло. Робер-Жан держал меня за руку. А затем заплакал. Летиция обняла его за шею. Гроб Беатрис украшали нежные розовые фиалки, которые прислал мой друг. Пол был усыпан тысячами белых цветов. «Утри слезы и не плачь, если любишь меня».

Беатрис, сущая на Небесах...

Пешком мы поднялись на холм в Дангю; могила Беатрис была на самом верху. Мне удалось взобраться на него лишь с помощью Абделя. Мне всегда чудилось, что я около этой могилы, что можно коснуться ее, нужно лишь протянуть руки.

Мне сложно было говорить о ней в первый год после ее смерти, и даже позже. Я не разговаривал с ней по ночам – лишь вел монологи о ней – и она не обнимала меня, когда я не мог уснуть.

Казалось, что она парит надо мной. Видимо, ее рай был где-то рядом. Беатрис казалась дымом сигареты; кажется, вот она, рядом, и вдруг почти сразу исчезает.

Тогда она еще не разговаривала со мной. Она осталась такой же, какой была в последние дни жизни, неподвижная и тихая, не считая хриплого дыхания, от которого едва вздымалась грудь.

Когда я пытался заговорить с ней, слова застревали в горле. Ни единого звука; и только глаза начинали пылать.

Возможно, она была слишком расстроена, чтобы поговорить со мной?

Время от времени Абдель привозил меня на кладбище. Он толкал меня по неровной земле. Имена на надгробиях постепенно тускнели. Несколько кусков мрамора с золотистыми надписями говорили о том, что это были новопреставленные. Беатрис первой из нашего рода была похоронена на материке. Мне бы хотелось, чтобы она была со мной до самой моей смерти. А потом она бы вернулась со мной на Корсику. В церкви там всегда мало людей, ночь всегда оживленная и шумная, воздух полон запаха маквиса, а вид просто потрясающий.

Летиция организовала семейное собрание на кладбище в Дангю. Все пришли. Дети окружили могилу. Лишь моя племянница, Валентина, которой исполнилось десять, была единственной среди всех присутствующих, кто не плакал; вместо этого она старательно ходила кругом, подбирая цветочные горшки, сметенные ветром.

Когда я поднялся туда, мне хотелось бы встать на колени перед ее могилой, чувствовать ее присутствие повсюду. Я чувствовал ее в легком шелесте кипарисов. Но она исчезла, когда я спустился вниз по склону. Она не пошла со мной в мой новый дом.

Я услышал ее смех однажды, когда меня поцеловала молодая женщина. Также она смеялась, когда мы лежали наедине в постели, как маленькая счастливая девчонка. Она бы забыла о своем теле и убежала бы со мной, как избалованный ребенок. После этих невыносимо долгих месяцев я забыл ее смех.

Она теперь смотрела на небеса, как и я.

Раньше она молилась часами. Я пытался почувствовать ее взгляд, переживая те удивительно радостные моменты. Она молилась так, словно освобождала себя от страданий. Ее радость стала молитвой для всех. Она помогла мне подняться. Он существовал, потому что она в Него верила.

Мои чувства были лишь тенью; все, что осталось – это ее боль, которая теперь стала моей, а еще отсутствие самой Беатрис.

Было время, когда я хотел похоронить себя в постели на недели. Я покидал всех, пока не замечал, как рядом вертится Робер-Жан или как Летиция пытается напоить меня, или пока не замечал Абделя, удобно устроившегося в моем инвалидном кресле. Они возвратили меня на землю. Я удивился, насколько легко это произошло. Я слышал свой смех. Я гордился своими детьми. Но я больше не хотел присоединиться к Беатрис; это понимание даже приносило облегчение. Были и ужасные минуты: хотелось покинуть их, но они меня удержали.

Мне неизвестно, куда дальше двигаться. Возможно, со временем, с моими детьми, с их детьми, с женщиной... Возможно, в конце концов, это скрежещущее кресло будет себе пылиться в дальнем углу.

Беа ушла. Летиция и Робер-Жан все еще были здесь. Вчетвером мы чувствовали себя счастливыми.

Когда боль была особенно сильна, я считал, что ничто не может мне помочь, и голова просто взорвется: глаза закатывались, тело извивалось, и я днями не разговаривал. От отчаяния я отрекался от мира. Я погружался в забытье лишь с одной целью: чтобы жить ради наших любимых детей.

Впервые мне стало одиноко в своей кровати, когда мать Беатрис сказала, что больше ничего нельзя сделать, несмотря на слова врачей. Не осталось ничего. Ничего не осталось от прекрасного присутствия Беатрис, кроме постоянной боли в горле. Ничего не осталось, кроме инвалидности, от активного человека, сломленного утратой Беатрис. Осталось только переживание за детей. Я лежал в кровати. В доме все пошло прахом. Селин, гувернантке, было все равно. Мне тоже. Только несколько человек все еще навещали нас троих. Разумеется, родители Беатрис, ее сестра Анн-Мари, несколько давних подруг, уставших бороться с моей депрессией.

Остальные члены семьи вели себя очень осторожно, пораженные нашим молчанием и своим стыдом. Только дети напоминали мне о происходящем; пунктуальный и сострадательный звонок тети Элейн в 9.10; беспорядок Абделя; сиделки по утрам, причем на некоторых я даже не смотрел; и Сабриа, сиделка, ставшая мне другом.

Я любил Беатрис. Шли дни, и я нашел то, что она писала. Кроме нескольких черновиков писем, адресованных мне, когда я подолгу путешествовал за границей, все, что мне удалось найти, были записи о ее страданиях. Почти двадцать пять лет неимоверного, всепоглощающего счастья, столько всего, чем мы наивно восхищались – теперь же, все, что осталось, это пугающие страницы, полные одиночества и сомнений.

Когда умерла мать Летиции, она прочла ее записи, и это повергло ее в шок. Я нашел вырванные страницы и два маленьких дневника, зеленый и красный, где каракулями были написаны ужасные слова. Я жалел, что нашел их. Они затмевали все счастливые моменты наших жизней.

После прочтения одной из ее жалоб я несколько дней оставался в постели. Я был слеп из-за своей гордыни. Я ничего этого не знал. Я стал думать практически только об этих записях. Днем я прикрепил их над кроватью; ночью я не мог выносить того, что они лежали рядом на столике. Я хотел отвернуться от них, на ту сторону, где спала Беатрис, но мне удавалось лишь наклонять голову, давая выход слезам.

Точной даты на них не было указано. Я едва насчитал двадцать страниц. Каждое слово сочилось криком отчаяния. Некоторые отрывки напомнили мне о забытом. В них было горе такой силы, какое могло быть только у женщины, пережившей недоношенный плод или выкидыш; тревога женщины, пораженной невидимым раком, женщины, прекрасной в глазах других, но думающей, что гниет изнутри; изнеможение человека, который ждал так долго, и не получил желанного. И затем, когда силы покинули ее, она пережила последний большой удар, когда ее любимый человек сломал шею о землю, о ту самую землю, которой она хотела нежно накрыть себя, когда придет ее время.

Она превратилась из горестной, любящей души в пьету[48], на чьи плечи пала ноша раздробленного тела. Она, измученная женщина, воскресила меня. Ирония. Она спряталась за улыбкой. А я в то время бежал во все стороны, бежал от ее кровоточащих ног, гниющей крови, борьбы за жизнь. Но я все бы отдал, чтобы снова обнять ее на большой кровати, горько улыбнувшись в глаза Беатрис, прятавшей столько слез, женщины, заслужившей сострадание за долгие годы.

Я решил вернуться в Крест-Волан[49], найти место крушения, и, если так можно сказать, попытаться снова взлететь оттуда в своем кресле. Словно ребенок, да, я знаю. Но моими настоящими друзьями были сумасшедшие, невероятные парни на крыльях, которые Беа никогда не нравились. Их переполняло чувство вины, и я хотел помочь им. Я хотел поймать ветер, который поднял бы меня на три-четыре километра вверх. Я громко прокричал бы своей жене, там, наверху, как иногда, по ночам. Среди великолепных видов гор, я бы приблизился к ней. Иногда меня посещало смутное желание присоединиться к ней, такое же, когда я хотел покинуть ее после аварии. Это было неразумно и несерьёзно.

Мне также понравилась идея Абделя по поводу парного полета, и он внушал всем, готовым его слушать, что это не его идея.

*

Мои друзья сконструировали особое кресло, которое надувалось, когда крыло набирало скорость, и которое смягчило бы мою посадку. Ив, летевший со мной, управлял полетом. Мы решили, что я буду давать ему команды поворотом головы. Если я смотрю влево – повернуть на указанный угол; если я смотрю вниз – тормозить; если вверх – отпустить тормоз. Мы поднимались в воздух трижды. Вся команда вела нас и помогла набрать скорость для взлета. Медленно наклонив голову, я дал Иву сигнал, что необходимо немного притормозить, и мы полетели.

Я по-новому пережил чувство полета, или, по крайней мере, пережила моя голова – остальная часть тела ничего не чувствовала. Мы летели обычным маршрутом. Один раз Ив крикнул на меня из-за того, что я сильно рискую: мы близко подлетели к лесу. Но я знал, что слегка зацепив верхушки деревьев, мы получим достаточно теплого воздуха для полета и сможем взлететь над горами, что находились за несколько сотен метров от нас, увидеть Альбертвильскую долину, опуститься ниже, а затем резко подняться к вершине. Ив сомневался, но я настоял на том, чтобы он следовал моим указаниям. И вдруг мы поймали хороший ветер. Мы поднимались вверх! За пару секунд мы поднялись на сотни метров. Мы кружили над вершиной, делая большие круги. Какой вид! Мы попытались вернуться на прежнюю высоту, но условия не позволяли, поэтому мы нырнули вниз к лесу. Мы летели за птицами, следовали за другими парапланами. Мы могли остаться там навсегда, но Ив намекнул, что пора возвращаться. Мы летели больше полутора часов. Я не чувствовал усталости. Я словно заново родился. Мы обошли последнюю скалу и направились к сельскому домику. Чтобы поставить окончательную точку и сохранить чувство, что мы сделали все возможное, я направил Ива к склону над домиком и попросил выполнить несколько бреющих полетов. Мы спускались зигзагами над склоном, на расстоянии менее трех метров от земли. Как это восхитительно! В лицо нам дул приятный ветерок, и Ив спускался вниз. Но вдруг, не успели мы приземлиться, ветер поменял направление. Нас уносило со скоростью более сорока километров в час. Я не мог помочь ему затормозить; мы ускорялись. Мое лицо пыталось затормозить нас. После того, как нас протянуло по земле около двадцати метров, мы остановились и захохотали, и от этого засмеялись наши друзья, которые к нам присоединились. Мое лицо заливала кровь. Несколько недель меня украшали последствия этого приземления, но невозможно описать, насколько мне стало легче.

Когда я возвратился в Париж, я сказал кое-что о своем приключении. Кроме Летиции никто не подозревал о моей безответственности.

Корсиканская душа

Я был на Корсике, когда прошло лишь несколько месяцев после смерти Беатрис, в башне, окруженной горами, месте, которое она особенно любила. Ставни на окнах в моей спальне были закрыты. Я почувствовал, как во мне сгущаются тени. Днем ранее я попытался надиктовать свои мысли на магнитофон, но пленка почему-то осталась чистой. За моими солнцезащитными очками собрались слезы усталости, грусти и смирения.

Пришел мой двоюродный брат Нунс. Он попытался рассмешить меня и поговорить о полете в моем кресле, о вновь совершенном в прошлом месяце преступлении, но меня снова охватила грусть, я почувствовал жжение в глазах. Я дремал, но холодный ветер с гор разбудил меня. Зазвенел колокольчик: корова соседа. Я позвал. Экономка Франсуаза вошла с криками. У меня не было сил поговорить с ней о Беатрис, несмотря на то, что она собственноручно организовала мессу в память о ней в соседней Алате, пока мы хоронили ее на острове. Я сказал ей, что мы вместе пересмотрим фотографии в другой раз. Она перечислила людей, которые любили Беатрис, а затем добавила, насколько отдаленность этих гор в Корсике спасала ее, когда она переехала сюда двадцать лет назад, после смерти ее единственной дочери. Я знал, что это правда, но от этого стало больно. Она принесла мне бутылку своего домашнего персикового ликёра, который мы с Беатрис обожали, но на вкус я почувствовал лишь горечь персиковых косточек. Мы вместе смотрели на долину. Два канюка[50] появились на горизонте, наверное, нашли восходящий поток воздуха. Вечер был таким спокойным; в конце концов, даже корова перестала жевать. В фонтане плескалась вода. Смеркалось. На несколько сотен метров ниже находилась семейная часовня-усыпальница, которой я всегда очень гордился. Раньше я говорил, что хорошо знать, где мы проведем вечность. Это как раз то, что легче сказать, чем сделать.

Удары сердца, отдававшиеся в голове, становились все громче, наконец, терпеть их стало невыносимо. Давление повысилось, я промок от пота, и терялся в догадках, что же со мной происходит. Почему боль не проходит? Почему я не мог просто поговорить о Беатрис, а затем спокойно упокоиться с миром в этих горах? Судороги прокатывались по моему телу. Когда я корчился от боли, Селин села на подножку моего инвалидного кресла. Она предложила мне почитать роман, который я намеревался начать. Несмотря на приступы, я понял несколько отрывков о Рембо, Верлене и Лонгфелло. Так многое происходит с нами по воле слепого случая.

Я закрыл глаза. Селин осталась со мной. Она читала дешевый роман. Я почувствовал облегчение – присутствие молодой женщины, конечно, не так, как это было с Беатрис, но повлияло на меня. Она могла взять меня за руку, я бы не имел ничего против. Абдель дал мне таблетку, чтобы я поспал. Я отдалялся, тонул в волнах мрака.

Хрип в легких разбудил меня. Постепенно до меня донеслись звуки в доме, рядом крутились дети. Я забыл о них. Я мгновенно вернулся в реальный мир, где слизь в легких вызывала хрипы. Я не смел нарушить этот веселый гам своим криком. Я запомнил все это, и опять погружался в сон. Абдель нарушил это счастье, подняв меня с кровати, и я почувствовал, что падаю с кресла. Я испугался, что это мое последнее падение. У меня была лишь голова; и я ничем не мог ее защитить. Абдель попытался смягчить мое падение. Я услышал, как ударился головой о землю. Судя по звуку от удара, это падение не последнее. Мой двоюродный брат Нунс пришел, чтобы, как всегда, развеселить меня. Он увидел, что я лежу на спине, ноги по-прежнему были привязаны к креслу, и произнес, «Еще не время заниматься сексом, разве нет?» Это было настолько неуместно, что я даже не понял, о чем он говорит. Я смеялся и плакал одновременно. Он посадил меня в кресло, а затем положил на кровать; я распростерся на противопролежневом матраце. Как мне хотелось в нем утопиться.