Текст книги "Трения"

Автор книги: Филипп Джиан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

Иду за ней на кухню. Пока она варит кофе, пытаюсь навести хоть какое-то подобие порядка, вытряхиваю пепельницы, загружаю посудомойку, заглядываю в холодильник. Смотрю на ее руки и замечаю, что они дрожат. Если б не я, она б уж, наверно, налила себе стакан. Я очень хорошо это себе представляю. Стакан белого сухого. Ходит туда-сюда по комнатам и проклинает своего сыночка.

Погода великолепная, хотя деревья еще покрыты инеем. Я сказал, что мы сейчас поедем искать ее пальто, потому что мне все это надоело. Мне ни к чему, чтобы она свалилась с простудой. И вообще впредь будем делать именно так, наплевать, что все утро насмарку. Это ей урок. В ответ мать только покривилась.

Она уселась в мою машину: губу закусила, брови насупила. А на небе ни облачка, все так и сияет. Ледяной воздух точно клещами схватывает грудь. Воскресное утро, улицы почти пустынны, магазины все закрыты, город замер в оцепенении после недели каторжного труда. Я остановился купить газету. Когда я вернулся, мать листала журнал, который нашла на заднем сиденье. Она разглядывала фото, где я позирую в плавках, раскинувшись в двусмысленной позе, а волосы падают мне на лицо.

– Какая гадость! – вздыхает она, когда я отъезжаю от тротуара. Я молчу. Мне-то не стыдно за свою работу, но я знаю, что она по этому поводу думает. Ей кажется, будто я попал в клоаку. Ей не нравится, что ее сын позирует нагишом для мужского журнала. Это ее коробит, даже если картинка вполне «софт». И ничто не может ее переубедить: ни мои объяснения, ни заверения, ни даже белье Ютты у меня в ванной.

Она опустила на лицо огромные темные очки. В воздухе кружатся сухие почерневшие листья.

– Ты у кого хоть была? – спрашиваю.

Не может толком ответить. Ей кажется, что, если мы проедем мимо, она узнает место. Я выдвигаю пепельницу и говорю ей, что можно курить.

Но она смотрит в сторону, продолжая дуться. Каждая минута, проведенная вместе, усугубляет чувство подавленности. Не знаю, всегда ли напряжение в конечном счете приводит к взрыву. И может ли однажды стать легче? Даже не знаю.

Сначала я просто сидел в машине и ждал. Потом вышел и позвонил в дверь. Мне открыл мужчина в трусах. Он произнес:

– Твоей матери надо было чего-нибудь выпить.

– А не рановато? – спросил я.

Он пожал плечами. На вид ему было лет шестьдесят.

Мать сидела в полутьме, на диване, поджав ноги. Мужик в трусах сел рядом, и они уставились на меня.

Это могло продолжаться долго.

– Ну и что дальше? – спросил я, не вынимая рук из карманов.

Хозяин улыбнулся и предложил мне выпить.

Я не стал терять времени и отправился на поиски пальто. Сказать мне им явно нечего. Пусть себе сидят на диване.

Повсюду грязные стаканы, пустые бутылки, пепельницы с окурками, на низком столике – остатки закусок. Дневной свет напрасно силится проникнуть в комнату через узкие щели между шторами. Их, оказывается, тут целая компания – собираются, чтобы потусоваться, как говорит Ольга, или, как говорят другие, «расстрелять последние патроны». Я видел кое-кого из них, они пытались вести со мной интеллектуальные беседы и вполне здраво рассуждали о близости своего последнего часа. Если так пойдет, скоро они будут встречаться в Обществе анонимных алкоголиков или в психушке, – на здоровье. Жаль только, что мать с ними. Не прощу Ольге, что познакомила ее со своими дружками.

– Что ты вбил себе в голову? – ощетинилась тогда Ольга. – Ты что думаешь, мы мужей хотим подцепить? Мужиков ищем, чтобы в дом к себе затащить? Да тебе лечиться надо. Впрочем, все равно не поймешь. Так что не лезь не в свое дело.

– Да-да, оставь нас в покое, – поддержала мать.

Пальто я обнаружил в пустой комнате, на кресле. Одеяло на кровати было откинуто, подушки смяты.

– Нашел, что искал? – спросил тип в трусах, натягивая штаны. Он смотрел на меня с симпатией. Я собрался было уходить, но он взял меня за локоть.

– Будь с ней помягче, – попросил он.

Я резко вырвал руку.

Он поплелся за нами к машине. Мать опустила стекло, и он склонился к окну. Они обменялись несколькими словами, которых я не расслышал. Потом он поцеловал ее в губы.

– Какая разница? – изрекла моя мать, пока мы мчались в город так, точно позади полыхало пламя.

Когда мы вошли в ее квартиру, зазвонил телефон. Я снял трубку.

– Позови мать, – сказал голос того мужика.

Она взяла аппарат и ушла в спальню.

Было уже почти двенадцать. Я позвонил Ютте узнать, как дела, но она сухо спросила, что опять происходит. Мои истории с матерью отравляют нам жизнь. У нас с Юттой уже совсем не так, как было вначале. Она сказала в трубку, что если я немедленно не вернусь, она уйдет и ждать меня не будет. Да, когда мы только начали жить вместе, все было совсем иначе. Это было весной. Но сейчас кажется, будто давно. Я стал смотреть на улицу, и она показалась мне такой же чужой, незнакомой, как я сам, когда, бывает, думаю о некоторых вещах. Случаются иногда такие моменты, когда не узнаешь ничего. Даже самого себя.

Я обернулся. Мать протянула мне трубку:

– Он хочет с тобой поговорить.

Я заглянул домой. Ютту застал уже на пороге.

Она сказала, что я пожалею, если буду продолжать в том же духе. Я хотел было обнять ее за талию, но она увернулась. Я сел, попросил ее сесть рядом и успокоиться. Она выскочила из квартиры, хлопнув дверью.

Я снова уселся в машину и опять покатил за город. Кругом все было белесым. Какого черта я не веселюсь со всеми вместе? Какого черта я не плюнул на все и не выскочил вслед за Юттой? Что я получу в результате? Да одни неприятности, как ни поверни. Неприятности, это точно. А как их избежать? Как можно действовать в собственных интересах, если сам не знаешь, чего хочешь, если горизонт туманен и так далек? Хотел бы я знать.

На этот раз материн дружок был прилично одет, а большая комната прибрана. Занавески раздвинуты.

– Мы с твоей матерью не совсем чужие, – начал он. – Должно быть, ты это заметил. Вот об этом я и хочу поговорить. Я попросил тебя приехать, потому что это сугубо мужской разговор. Потому что между мной и твоей матерью кое-что происходит. Ты понимаешь, о чем я?

– Я не в курсе. Мать ничего мне не говорила.

– Ну так что ж, значит, я скажу. Садись, чего стоишь?

– Лучше постою. У меня времени мало.

Он стал уговаривать меня чувствовать себя как дома, присесть, не судить предвзято о том, что он имеет мне сообщить, и даже говорить ему «ты» и называть по имени, Роже. Я отказался, но он все же налил мне выпить.

– Ты будто с луны свалился, – продолжал он. – Может, правда, ты это нарочно… С виду ты умный парень.

Он внимательно следил за моей реакцией, но я молчал, точно воды в рот набрал, и не двигался. На меня даже девушки иногда за это обижаются.

– Слушай, мы с твоей матерью хотели бы почаще видеться. Понимаешь, уехать как-нибудь на уик-энд, сходить в ресторан, провести вечерок вместе. Ну и все такое, что я буду тебе рассказывать?… Как ты на этот счет? Не против?

– А разве я могу этому помешать?

Он на минуту смутился. Я начинал действовать этому кретину на нервы. Но я как-никак сын женщины, которая ему нравится, так что ничего, проглотит. Он вздохнул:

– Мне почему-то кажется, что нужно твое согласие. Странно, правда? Как будто мне от тебя разрешение требуется. Я прав?

По-моему, это бред, но что я ему, нянька? Пусть себе помучится. Интересно, и чего мать в нем нашла? Если, конечно, действительно нашла и этот Роже не выдает желаемое за действительное. Нет, моя мать, конечно, живет полной жизнью, как почти все вдовы ее возраста, но дальше секса обычно не заходит. Одно дело перепихнуться с кем-нибудь, другое – провести ночь в объятиях мужчины. Я уж не говорю, поехать вместе на уик-энд.

– Ты меня слушаешь? Мне кажется, ей важно твое мнение. Она боится, что тебе это не понравится. Что ты воспримешь в штыки. Но я не понимаю, почему тебе это может не понравиться. Мы ведь ничего плохого не делаем.

Я чуть было не выплеснул ему в физиономию содержимое моего стакана. Тут вдруг вошла девушка. И земля покачнулась у меня под ногами.

В следующую субботу мать расфуфырилась: черное платье в облипочку, ожерелье из искусственного жемчуга, а бюстгальтер так и распирает. Я ничего не мог понять.

Там, где она работает, есть две женщины ее возраста, которые только и ждут, чтобы позвать ее в гости. Я-то думаю, это пошло бы ей на пользу, в их среде хоть не такие извращенцы. Но мать заявила:

– Терпеть не могу таких.

– Каких таких? О чем ты?

– Сам прекрасно знаешь. У них там семеро по лавкам, мебель делают сами, вечно строят планы на будущее и одеваются в дешевых магазинах. Кошмар!

На том разговор и кончился. Но однажды мать вернулась вместе с Ольгой, обе были нагружены свертками и пакетами и хохотали как помешанные. Тут я все понял. Понял, с кем они общаются. Достаточно было посмотреть, как мать начала одеваться и держать себя.

Я спросил, что означают их высоченные шпильки, ажурные чулки и браслеты и на кой черт они связались с этими шестидесятилетнимиразвалинами, которые тоннами жрут виагру, запивая ее мартини с джином, сверкают зубными имплантами, носят трусы от Кельвина Кляйна, а отдыхать ездят на острова.

– В четырехзвездочные отели, заметь, – парировала Ольга, глядя на меня с вызовом. – Четырехзвездочные, мой мальчик!

Уже стемнело. Мать воткнула последнюю шпильку в свой пучок и спросила, красиво ли так, хорошо ли она смотрится. Она немного нервничала, боялась, как бы я не испортил ей вечер. Я сидел на пуфе, опустив голову. Впрочем, нельзя сказать, чтобы она была недовольна.

– Я хочу ему позвонить, – проговорила она. – Все-таки нужна определенность.

Я вскочил и, ни слова не говоря, пошел смотреть в окно. Я стараюсь изо всех сил наладить отношения с Юттой, делаю все, что только можно, – ничего не получается. Не далее как сегодня, например, она замахнулась на меня сковородкой. Пришлось отнять. Мать и Ютта друг друга ненавидят. Сначала они просто не понравились друг другу, теперь ненавидят. Я прижался лбом к холодному стеклу.

– Похоже, дело не во мне, – продолжала мать, растушевывая румяна. – А ты, случайно, не используешь меня как отмазку? Ты слышишь, что я тебе говорю?

Я пошел в мою бывшую комнату и прилег на диван в ожидании, пока мать наведет красоту. Стал рассматривать трещинки на потолке и даже немного успокоился, точно увидел что-то знакомое, родное. Ни одной ночи я не провел вне этой комнаты за предыдущие пять лет. Тогда мать возвращалась каждый вечер. Я скрестил руки под головой и стал смотреть на свою фотографию. Я там раскинулся на подушках, босой, голый до пояса, в полурасстегнутых штанах. Реклама духов. Я смотрю в объектив с недовольным видом. Эта фотография – квартплата за три месяца. Наверно, поэтому мать ее не выбрасывает.

Мать наконец готова. Я молча окинул ее взглядом.

В машине она предупредила:

– Только не доставай меня сегодня.

Мы остановились на светофоре. Пешеходы бежали через улицу, ссутулившись, опустив головы, и ветер трепал их шарфы. Над аптекой электронное табло показывало – 2°, потом сегодняшнее число, потом время. Я ответил ей, что не буду, если она намерена хорошо себя вести, и стал разглядывать верхушки деревьев, почти растворившиеся в темноте.

– Что ты имеешь в виду? – спросила она. – Что ты имеешь в виду?Это что еще такое?

Я резко тронулся с места. По сути, у нас сегодня премьера. У меня свои друзья, у нее – свои. Мы впервые вместе выехали в свет: можно сказать, мамаша с сыночком под вечер отправились поразвлечься к общим знакомым. И тут вдруг точно на минное поле попали: мать начала припоминать все свои обиды. Впрочем, я готов был заплатить и эту цену: из-за той девчонки я всю неделю прожил как на раскаленных углях.

Она не шла у меня из головы. Ютта, естественно, помрачнела, чернее тучи стала, наверно, у меня совсем был отрешенный вид. Она все выспрашивала, что да как, и про нее, и про меня, а я совершенно не привык к такого рода допросам.

– Да что с тобой? Что происходит? – допытывалась Ютта, носясь по нашей тесной комнатенке.

Я знал, что достаточно притянуть ее к себе, заняться с ней любовью – и она от меня отвяжется: это было бы доказательством, что она все придумала. Я мог обвести ее вокруг пальца, как слепую, но ничего этого не сделал. Я просто испек ей блины.

Что, собственно, не дало положительных результатов. У нас и так-то отношения не очень. Возможно, я сам виноват. А может, не созрел еще для таких экспериментов. А может, просто глупость сделал. Так или иначе, блинов моих она есть не стала. А вместо этого вцепилась мне в волосы и принялась трясти изо всех сил. Но что я мог ей сказать? Я и сам толком не знал, что со мной. До меня у нее был какой-то актер, но с ним хоть – так она говорила – было ясно, что карьера для него важней всего, а со мной поди разбери, чего мне надо! Она пыталась озвучить мое молчание, придумывала мне потаенные мысли, которых у меня отродясь не бывало, и, если я не проявлял должного нетерпения или у меня недостаточно быстро вставал, отпускала замечания по поводу моей работы: мол, на самом деле я западаю на всех этих мужиков, которые вокруг меня трутся.

Мы выбрались за черту города. Мать предложила ехать вдоль берега. Навстречу шел сплошной поток машин, набитых людьми. Целые стада, не страшась темноты и неровных обочин, тянулись в сторону центра, привлекаемые яркими огнями, исполненные твердой решимости оттянуться по полной программе, пока небо не рухнет им на голову. По одну сторону темнел океан, по другую на целый километр – сплошь рестораны, магазины, заправки, сверкающие витрины. Матери понадобились сигареты. Я встал на парковку, она ушла и вернулась, прижимая к груди бутылки.

– Я пива купила, – сказала она.

Когда я снова увидел ту девчонку, то сначала был сильно разочарован. Ничего особенного. Я даже подумал: может, это ее сестра-близнец, ее бледная копия? Или у меня галлюцинация случилась в тот момент, когда я собирался выплеснуть в лицо Роже мой стакан. Может, меня ослепила молния?

Я пожал ей руку. Она опустила глаза. Роже обнимал нас обоих за плечи и улыбался от уха до уха. В вороте его расстегнутой рубашки красовался шейный платок, вроде как шелковый. Роже был свежевыбрит, надушен и радовался за нас, уверенный, что мы с его дочкой крепко подружимся и нам не будет скучно. «У молодежи свои разговоры», – сказал он. Он не стал добавлять: «Хоть под ногами путаться перестанете», – но это было написано на его физиономии. Мне вдруг стало гадко и ужасно захотелось испортить им вечеринку.

Девицу звали Цецилия. Это тоже не фунт изюму, такое имечко носить, – тут особое мужество иметь надо. Она всего-то прошла со мной до комнаты, где были выставлены закуски, а я уже перестал ее выносить. Дом тем временем наполнялся гостями, на тротуаре парковались машины, хлопали дверцы, в прихожей целовались, вешали пальто, а она все смотрела на меня. Это было совершенно невыносимо, и я спросил, не она ли делала все эти бутерброды – просто я собирался съесть что-нибудь. И потом, надо же было с ней хоть о чем-нибудь поговорить.

Я узнавал кое-кого из пришедших. Мне случалось заезжать за матерью к некоторым из них, и я отметил, что вид у них сейчас намного свежей, чем по утрам, и одежда отглажена, и причесаны они, и даже стоят на своих двоих. Их было человек двадцать, они столпились посреди комнаты и говорили все разом – что случилось за неделю, как проходит лечение и что нового в мире, кажется, опять настала пора религиозных войн и мы снова переживаем кризис двадцать девятого года. Какая-то пара принесла шоколадные конфеты и две бутылки вина, они торчали у мужчины из карманов пальто. Другая пара принесла рисовые блинчики с креветками и овощами, а еще кто-то – сборник хитов Дина Мартина, который Ольга с безумным видом прижала к сердцу и бросилась ставить на плеер. Сколько я ее знал, она всегда твердила одно и то же: «У него такой чувственный голос! Нет, ты и твои сверстники не в состоянии оценить прекрасное. Мне иногда кажется, что нас разделяет пропасть!»

Теперь они ели, пили, ходили взад-вперед, присаживались куда-нибудь, а я гадал, чем все это кончится. Впрочем, нет, я знал, чем кончится, но не хотел верить. Что-то во мне отказывалось признать, что все это уже было десятки и сотни раз, что я уже ловил далекое эхо этих концовок, когда на следующий день мать падала мне на руки, а я снисходительно советовал ей выпить аспирину.

Цецилия потянула меня за рукав:

– Хочешь взглянуть на мою комнату?

– Ну да, конечно, – сказал я. – Прихватим пиво?

Дин Мартин затянул «That's Amore», а Ольга, держа в кулаке невидимый микрофон, стала ему подпевать, вихляя бедрами, и все громко ее подбадривали. Мы с Цецилией поднялись на второй этаж.

Я надеялся, что в комнате окажется что-нибудь любопытное, но увидел только голые стены и матрац на полу.

– А где твои вещи? – спросил я.

– Какие вещи?

Я посмотрел на нее и решил, что пора сматываться. Но прошел час, а я все еще, непонятно почему, сидел у нее в комнате.

Она предложила пойти пройтись. Я сказал, что всецело к ее услугам. И надел ботинки.

Внизу будто отопление включили. Все позабыли свои заботы и раскраснелись. Впрочем, они еще держались, хотя женщины уже не торопились одергивать юбки, а мужчины были заняты тем, что старательно обхаживали своих соседок. Моя мать вела себя как остальные. Никому не пожелаю.

– Не знаю, в чем тут дело, – признался я Цецилии, поднимая воротник, – но временами мне это очень мешает жить.

Мы отправились бродить по пустынным улицам, вдоль особняков со светящимися окнами и проводов, танцующих между столбами. Небо было глубокого черного цвета и в звездах, и мы с удовольствием шагали по мостовой. Разговор теперь шел веселей. Цецилия казалась мне возбужденной, но после того, что она рассказала о своей жизни – тут и видавшие виды впали бы в депрессию, – я был рад, что она еще улыбается. Я на ее месте не упускал бы такой шанс.

Потом мы вышли к океану. Не было видно ни зги. Ни горизонта не было, ни границы между океаном и тьмой. Дул ветер, но не такой уж холодный. Мы сели на песок, подтянув колени к подбородку. Я смотрел на нее и дивился.

Спустя какое-то время мы встали и пошли к воде. Пляжи тут раскинулись на целые километры.

Она подвернула штаны, сняла кроссовки и вошла в воду.

– Как водичка? – спросил я.

Я никогда еще не встречал девчонки, которая потеряла бы родителей и которую бы воспитывал отчим. Не знаю, что на меня по приезде нашло, почему обаяние, которому я поддался при первой встрече, не подействовало на меня сразу.

Если кто любит девчонок немного замкнутых и грустных, она – то, что надо. Если вам не нравятся загорелые куклы, улыбающиеся с утра до вечера, если вам не нужно снимать клип с попками в стрингах, если вам по вкусу что-нибудь оригинальное, странное, будоражащее и необычное – не проходите мимо.

Ютта – та совсем не будоражит. Сначала мне казалось, что будоражит, но потом я понял, что нет. Совсем наоборот. С. Юттой даже двенадцатилетний ребенок мог бы угадать все ее хитрости, предсказать каждый шаг и перемену настроения – вплоть до желания чихнуть. Так что у нас вконец отношения разладились. После той сцены со сковородкой, совсем недавней, вряд ли можно что-нибудь поправить.

– Но ты же с ней живешь? – спросила Цецилия.

– Да вроде как, только долго мы, кажется, не протянем. Впрочем, кто его знает.

– Ну да, конечно. Жить вместе нелегко. Я понимаю.

Мы стали карабкаться на темные громады скал и старались сказать друг другу что-нибудь приятное. Так мы добрались до устья речки, которую теснил прилив. Пришлось вернуться.

Цецилии было двадцать четыре года, на два года больше, чем мне, но она еще не пробовала ни с кем жить вместе.

– Наверно, я еще не готова. Так мне кажется. В душе не готова. Да и подходящего случая не было. И вообще это ничего не решает.

– Тут я тебе не советчик. Наверно, не для каждой ситуации существуют решения. Не могу ничего сказать, прости.

– Я как-то не верю в это. Не верю и не хочу себя принуждать.

Честно говоря, вокруг нас не так много людей, у которых мы могли бы поучиться. Я лично никого не знаю, с кого можно было бы брать пример в этом смысле. Может, просто не повезло. Но факт остается фактом.

Увидев лицо Цецилии, я понял, что лучше нам поговорить о чем-нибудь другом. Я сказал, что хотел бы снова с ней встретиться. И в ответ услышал:

– Для чего?

Она смотрела в сторону. И произнесла это таким тоном, что я растерялся: я вовсе не собирался пропускать между нами электрический разряд. Мое предложение встретиться было совершенно дружеским. Ничего такого я не имел в виду.

– Необязательно, чтобы было для чего. Почему бы просто так не встретиться?

Мы снова присели, чтобы подумать. Стали слушать шум прибоя. По ее мнению, у меня не должно было быть проблем с девчонками. Так на что она мне сдалась? Зачем я ей мозги пудрю?

Я дал буре утихнуть. Когда тебя воспитала женщина, то в этом есть хоть один плюс: умеешь обходить самые банальные ловушки. Я целиком сконцентрировался На запахе йода, который заполнял мои легкие, убрал за ухо прядь, чтобы не подпалить, и закурил сигарету.

Наконец она сменила тему:

– Искупаемся?

– Ты ошибаешься, – сказал я. – Я не то, что ты думаешь. Я совсем не похож на то, что ты себе представляешь.

Я и сам не слишком понимал, что значат мои слова, но постарался произнести их как можно убедительней. У меня было впечатление, что я на работе и позирую перед объективом.

– Так ты идешь купаться?

– Купаться? Шутишь?

Она начала раздеваться.

– Ты что, с ума сошла? – хмыкнул я. – У тебя с головой все в порядке?

Океан был совершенно черный. Такой черноты я не видывал в жизни. Он был огромный и страшный и такой холодный, что стыло все внутри. А она скинула с себя одежку и осталась совсем голая, а кругом тьма, ноябрь, – да еще и нырять собралась. Я так и сидел, разинув рот. Соски у нее были красные. Точно кто-то их долго тер или щипал. Я почувствовал, что упал в ее глазах. Понял, что она потеряла ко мне всякий интерес. И все равно я решил не купаться. Во-первых, я плохо плаваю. Кроме того, водная стихия никогда особо меня не привлекала.

Я смотрел, как она идет к океану, и думал: может, мне надо вскочить и остановить ее? Я не знал, что делать. Бежать за ней, точно сторожевой пес? Глупее не придумаешь. Я хорошо понимал, что с ней происходит. У меня тоже такое бывало, когда кажется, что уже не выпутаешься, что карабкаешься наверх по осыпи. Впрочем, именно это мне в ней и нравилось. Как будто мы сто лет знакомы.

Когда я почти уверился, что она утонула, я отправился звать на помощь.

Они стали уговаривать меня успокоиться, отдышаться.

Роже призвал в свидетели всех присутствующих:

– Ну, что я вам говорил? Ведь я вам говорил!

Все бросились разыскивать свои пальто, поднялась суматоха, меня в который раз просили рассказать, как именновсе было. Языки у них ворочались плохо. Некоторым даже не удавалось извлечь свое тело из кресла, и они только качали головой в полном обалдении.

До меня доносилось:

– И что только у них в башке творится?

– Блин, этого только не хватало.

– Надо вызвать спасателей. Ведь это их работа?

Роже вернулся в комнату, схватил телефон. В ожидании, пока кто-нибудь из спасателей продерет глаза, он смотрел на меня с ненавистью. Мать подошла и встала рядом со мной. Тогда он немного смягчился. Волосы у матери были в беспорядке, она вся была расслабленная, потная. Думаю, Роже ничего бы уже не светило в тот вечер, если бы он в меня вцепился. Должно быть, он подумал о том же.

Наконец, разыскав в гараже два фонаря и ракеты, оставшиеся еще от Четырнадцатого июля, – они могли пригодиться, чтобы хоть капельку осветить океан, – мы двинулись в путь. Нас было человек пять-шесть мужчин. Женщин Роже уговорил остаться: пусть лучше дозваниваются куда надо, нечего шляться по берегу и искать приключений па свою задницу, когда в этом нет особой необходимости, простудятся еще. Мы с Роже сели вперед, остальные, ворча, кое-как утрамбовались на заднем сиденье. Трогаясь, он бросил на меня свирепый взгляд. Потом выжал сцепление.

– Дети – это огромная ответственность, – процедил он, растянув губы в нехорошей улыбке. – Колоссальная ответственность, черт подери…

Я не собирался спорить с этим кретином. Но по его тону, по тому вызову, который постоянно звучал в его голосе, когда он обращался ко мне, я мог догадаться, что его дела с моей матерью идут на лад, и мысленно проклинал ее. Готов был задушить собственными руками.

Роже остановился у пивной с опущенными до весны металлическими шторами. Все вышли из машины и отправились на берег. Я привел их к месту, где кучкой лежала одежда Цецилии. Какой-то тип отошел в кусты и начал блевать, делая нам знаки рукой, что, мол, ничего, все в порядке. Потом мы пошли к океану, и Роже стал кричать «Цецилия», сложив ладони рупором. Мы тоже начали орать и звать ее, обращаясь в темноту. Перед нами была как будто черная стена.

– Я знаю, где можно взять лодку, – объявил Роже. – Без лодки не обойтись.

Мы бросились за ним к машине, он достал ручку домкрата, и мы побежали мимо прибрежных домов. Двое остались около машины, чтобы разобраться с ракетами.

Вскоре одна из них взлетела в небо, как стрела, оперенная огненными искрами. Роже в этот момент как раз справился с замком. Мы обернулись и посмотрели на пустой океан. Роже поднял железную штору. За ней оказалась даже не лодка, а маленькая шлюпка. Мы взвалили ее себе на плечи и вернулись на берег.

Новоиспеченные пиротехники старательно решетили небо свистящими снарядами. Они придумали, как их зажигать – с помощью сигары, и были страшно довольны. Но океан оставался пуст и безмолвен, и было непонятно, что делать. Человек, который блевал, был белее полотна. Что до остальных, то больших козлов я в жизни не встречал.

Не спрашивая моего согласия, Роже усадил меня с собой в лодку. Другие остались прохлаждаться на пляже.

– Для начала садись на весла, – велел он мне. – Садись на эти хреновы весла.

Ветер растрепал ему волосы, обнажив лысину и подняв, точно обрывок тряпицы, прядь, обычно приклеенную ко лбу. Казалось, это нисколько его не смущало. Ему было глубоко наплевать на то, что я о нем подумаю, на меня самого и на мою дремучую шевелюру, ведь мы были с ним вдвоем и такие мелочи не имели никакого значения.

– Мужик ты или нет? – добавил он, направив мне фонарь прямо в лицо.

Это его рассмешило. Я налег на весла, и мы отчалили.

– Вот видишь, чем все может кончиться? – продолжал он. – Видишь, что бывает, когда переходишь границы?

– Можете дать мне фонарь? – спросил я. Он посветил направо-налево, потом скроил гримасу:

– Да на кой тебе фонарь? Чего ты будешь с ним делать?

Я понял, что он пьяней, чем кажется. Он был совершенно пунцовый, а глаза блестели, как лак для ногтей. Я продолжал грести наугад, решив не связываться. Мне было жарко, и при этом все тело заледенело. Роже сидел, склонившись вперед, поигрывая фонарем, и время от времени небрежно светил на поверхность воды. Потом снова направил луч мне в лицо, чтобы посмотреть, как я отреагирую. В общем, ему просто нравилось меня дразнить, как дразнят собаку за забором.

– Вам нетрудно было бы перестать на минутку? – осведомился я. – По-моему, мы здесь не для этого.

Он наклонился ко мне:

– Не для этого, говоришь? Ты что, издеваешься?

– Послушайте, мы, вообще-то говоря, ищем вашу дочь. Припоминаете?

– Мою дочь? Какую еще дочь? У меня нет дочери.

Я повернул направо. Берег показался мне очень далеким.

– Если б это была моя дочь, мы бы тут не торчали, – добавил он. – Уж можешь не сомневаться. У этой не все дома, как и у ее мамаши.

– Будем надеяться, что она вас слышит, – сказал я. – И ничего не упустила из сказанного.

– Да ладно! Думаешь, я по ней скучать буду? Полагаешь, нам делать нечего, только скучать по вас? Да мне от нее ни днем, ни ночью покоя нет, и так много лет подряд. Ни дня покоя! С самого начала одни неприятности. Так с чего я теперь буду слезы лить?

Несмотря на свежий воздух, мне казалось, что до меня долетает его зловонное дыхание. На нас спикировала чайка, потом снова взмыла в воздух.

– Но ведь существует хоть что-то человеческое… – заметил я.

– Мы и делаем человеческое: ищем ее на лодке. А большего вы не заслуживаете.

Редкий говнюк. Впрочем, таких немало, чему тут удивляться? Бедняжка Цецилия, прожила всю жизнь с этаким экземпляром. И он еще спит с моей матерью! Если уж она дошла до такого, значит, дело плохо. Похоже, совсем докатилась.

– Знаю я, о чем ты думаешь, – сказал он. – Именно сейчас. Я знаю, о чем ты сейчас думаешь.

– Все может быть, – сказал я. – Только у вас телефон звонит.

Он стал рыться в карманах, не спуская с меня глаз.

– Не советую тебе доставать нас. Нас с твоей матерью. Это так, дружеский совет. Не лезь. Потому что я знаю, о чем ты думаешь.

Телефон звонить перестал, зато загудела машина. Я повернулся к берегу, усеянному бледными огоньками, очерченному узкой полоской сероватой пены.

– Мне можно испортить жизнь один раз, но я не дам испортить ее дважды, – заявил он.

Я пытался разглядеть, что происходит на берегу, и угадать, где мы оставили машину. Его это нимало не интересовало.

– Думаешь, она твоя собственность? Эй, мудила?

Я повернулся к нему. Слюной он еще не брызгал, но все к тому шло. Он явно собирался выместить на мне накопившиеся обиды. Видно, дожил до того возраста, когда ищут виноватых. И надо же было мне попасться ему под руку!

Я пристально смотрел на него и молчал, а сам тем временем приналег на весла, направляя лодку к берегу. Там запустили еще одну ракету. Она взлетела зигзагами и на мгновение замерла над нашими головами.

– Я, по-твоему, буду все это терпеть?

– Понятия не имею. Мне-то какое дело?

Он попытался пнуть меня ногой, но был слишком пьян, к тому же сидел далеко, в глубине лодки. Я тоже держался настороже, поэтому удар, медленный и вялый, не достиг цели. Я вскочил на ноги, подняв весло для обороны.

– Ну же, – промямлил он. – Только попробуй!

Наверно, я был недостаточно зол. Во всяком случае, не настолько, чтобы раскроить ему веслом череп. Однажды я размозжил башку Ольгиной собаке, когда она взбесилась и попыталась перегрызть мне горло. Так что я знаю, как это бывает. Приятного мало. В общем, я сел.

– Ну что, мудозвон, кишка тонка? А хочется, правда? Ты ведь знаешь, о чем я? А, мудозвон?

Я почувствовал удар в живот. Мы подплывали к берегу, я видел людей, их черные фигуры. Они шли по песку, спотыкаясь, похожие на корабельную команду, только что сошедшую на берег после качки. А я сидел, согнувшись пополам, под пристальным взглядом Роже, который посмеивался, довольный собой. Если бы он ударил меня, когда я замахнулся на него веслом, произошла бы гнусная сцена. И мать потом носила бы мне апельсины.