Текст книги "Письма к сыну"

Автор книги: Филип Честерфилд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Теперь скажу тебе, чего я ожидаю от тебя в Турине и на чем настаиваю. Во-первых, чтобы каждое утро ты регулярно занимался с м-ром Хартом как древними языками, так и всеми остальными предметами, чтобы занятия эти продолжались столько времени, сколько найдет нужным м-р Харт, и проводились так, как он того потребует. Во-вторых, чтобы ты каждый день упражнялся в верховой езде, в танцах и фехтовании. В-третьих, чтобы ты в совершенстве овладел итальянским языком. И, наконец, чтобы вечера свои ты проводил в самом лучшем обществе. Я требую также, чтобы ты неукоснительно соблюдал расписание Академии и подчинялся всем ее правилам. Если ты будешь выполнять эти требования на протяжении года, который проживешь в Турине, я ничего больше не буду с тебя спрашивать и со своей стороны предоставлю тебе все, что ты только от меня спросишь. По истечении этого срока ты будешь полностью принадлежать себе -я буду спокоен за тебя, ни на чем не буду настаивать: дружба станет единственным связующим нас звеном. Прошу тебя, обдумай все это хорошенько и реши, не будут ли твое усердие и та степень сдержанности, которых я требую от тебя всего лишь на год, с лихвою окуплены многочисленными преимуществами и той полной свободой, которые ты потом получишь. Я уверен, что твой собственный здравый смысл не позволит тебе ни минуты раздумывать над тем, что выбрать. Да благословит тебя бог! Прощай.

Так как я до сих пор еще не получил писем сэра Джеймса Грея, которые рассчитывал получить, я вложу их в мое следующее письмо, которое, по всей вероятности, прибудет в Венецию одновременно с тобой.

XLVI

Лондон, 15 мая ст. ст. 1749 г.

Милый мой мальчик,

Надеюсь, что, когда ты получишь это письмо, ты после суетливой и рассеянной жизни в Венеции в дни карнавала уже приступишь в Турине к занятиям науками и всем необходимым упражнениям. Я хочу, чтобы пребывание в Турине было полезно для твоего воспитания и послужило к его украшению; смею думать, что так оно и будет, но вместе с тем не скрою, что никогда еще за все эти годы моя любовь к тебе не причиняла мне такой тревоги, как сейчас. До тех пор, пока ты будешь подвергаться опасности, я никак не могу избавиться от страха, а сейчас, находясь в Турине, ты действительно подвергаешься опасности. М-р Харт сделает все от него зависящее, чтобы вооружить тебя против нее, но единственное, что может сделать тебя неуязвимым, – это твой собственный здравый смысл и твоя решимость. Мне пишут, что сейчас в Туринской академии много англичан, и боюсь, что именно в этом и кроется для тебя самая большая опасность. Я не знаю, кто эти люди, но я знаю, что чаще всего мои юные соотечественники – это парни неотесанные, что они ведут себя за границей непристойно и до крайности ограничены и тупы, особенно когда сходятся вместе. Дурной пример – сам по себе уже вещь достаточно опасная, но те, кто его подает, чаще всего этим не ограничиваются: они начинают самым постыдным образом уговаривать и зазывать тебя; если же им это не удается, то они начинают тебя высмеивать, а для человека юного и неопытного самое страшное – это насмешка, и противостоять ей всего труднее. Будь поэтому настороже и бойся этих батарей, которые все будут направлены против тебя. Не для того тебя посылают за границу, чтобы ты сходился там с английскими парнями, помни, что, общаясь с ними, ты не приобретешь никаких глубоких знаний, не усовершенствуешься в языках и, могу тебя в этом уверить, -не научишься хорошим манерам. Я не хочу, чтобы у тебя завязывались даже знакомства с этими людьми, а тем более то, что сами они имеют наглость называть дружбой и что в действительности является всего-навсего сговором и объединением против порядочности и хороших манер. Обычно в характере молодых людей есть некая уступчивость, склоняющая их соглашаться на все, что от них хотят, некий mauvaise honte, который заставляет их стесняться в чем-либо отказать, и в то же время известное тщеславие, которому льстит возможность нравиться в обществе, где они бывают, и блистать в нем. В хорошем обществе все эти обстоятельства приводят к самым лучшим последствиям, в дурном – к самым худшим. Если бы все люди были наделены только своими собственными пороками, то мало у кого их было бы столько, сколько у этих. Что до меня, то я скорее готов был бы носить платье с чужого плеча, чем пробавляться чужими пороками. Надеюсь, что у тебя никогда никаких пороков не будет, но если окажется, что без них никак не обойтись, то пусть по крайней мере все это будут твои собственные, а не чужие. Пороки заимствованные – самые неприятные из всех и самые непростительные.

Есть различные разряды пороков, равно как и добродетелей, и, надо отдать должное моим соотечественникам, им обычно присущи пороки самого низкого пошиба. Их ухаживание за женщинами – это постыдный разврат публичного дома, за которым неизбежно следует возмездие: потеря здоровья и потеря доброго имени. Трапезы их заканчиваются непробудным пьянством, диким разгулом, они бьют стекла, ломают мебель и очень часто – как они, впрочем, того и заслужили – ломают друг другу кости. Игра для них не развлечение, а порочная страсть; поэтому они предаются ей без всякой меры, разоряют своих товарищей или из-за них разоряются сами. Так они ведут себя за границей, в такой компании проводят там время, а потом приезжают домой, нисколько не переменившись к лучшему, такими же глупыми и неотесанными, какими мы привыкли их видеть каждый день, – а видим мы их только в парке и на улицах, потому что в хорошем обществе их никогда нельзя встретить: они недостаточно воспитаны, чтобы в него вступить, и у них нет никаких заслуг для того, чтобы их там приняли. Им свойственны повадки конюхов и лакеев, да и одеваются они тоже подстать тем и другим: ты ведь верно видел их у нас на улицах: ходят они в грязных синих кафтанах, в руках у них дубинки, а их ненапудренные жирные волосы прикрыты огромными шляпами. Приобретя в результате всех своих путешествий столь отменное изящество, они поднимают скандалы в театрах, пьянствуют в тавернах, бьют там стекла, а нередко и самих хозяев этих таверн. Это завсегдатаи публичных домов, их пугала и вместе с тем и их жертвы. Эти несчастные заблудшие люди думают, что они для всех – свет в окошке, это действительно свет, но так светится в темноте какая-нибудь гнилушка.

Я совсем не хочу превращаться сейчас в старого резонера, читающего проповеди на темы религии или морали: я уверен, что ты не нуждаешься даже в самых лучших поучениях подобного рода, но я даю тебе совет как друг, как человек, знающий светскую жизнь. Я не хочу, чтобы ты в юные годы вел себя как старик, напротив, мне хочется, чтобы ты вкусил все наслаждения, которые указует разум и которые не переходят граней пристойного. Поэтому я допущу, – для того чтобы доказать тебе мою мысль, ибо ни для чего другого этого допускать нельзя, – что все пороки, о которых я говорил, сами по себе совершенно безобидны, но тем не менее, предаваясь им, люди опускаются, теряют человеческий облик, превращаются в скотов; пороки мешают человеку возвыситься в обществе, ибо опошляют его, делают весь склад его ума и манеры настолько низкими, что человек этот уже совершенно неспособен ни представлять собой что-то в высшем свете, ни вершить большими делами.

Мне кажется, что всего сказанного, если к нему присоединится еще твой собственный здравый смысл, будет достаточно, чтобы вооружить тебя против соблазнов, приглашений или подстрекательства к распутству, – ибо искушением этого назвать нельзя, – со стороны таких вот несчастных молодых людей. Вместе с тем, если они будут вовлекать тебя в свои похождения, все, что ты должен сделать, – это ответить вежливым, но решительным отказом. Не вступай ни в какие споры по поводу вопросов, которые сами по себе очевидны. Ты слишком молод, чтобы переубедить этих людей и, надеюсь, слишком мудр для того, чтобы дать себя переубедить. Избегай же не только встреч с ними, но и всякой видимости последних, если ты хочешь, чтобы тебя принимали в хорошем обществе. Людям ведь всегда бывает не по себе, когда им приходится принимать человека, приехавшего из города, где свирепствует чума, даже если вид у него совершенно здоровый. У французов и у англичан есть некоторые выражения, и как у них, так и у других народов есть известные понятия, которые, осмелюсь сказать, совратили и погубили немало юношей. Une honnete debauche, une jolie debauche – "веселый кутеж", "милое распутство". Не думай, что под этим непременно разумеют распутство и разврат, – вовсе нет. Самое большее – это случайные и единичные озорные проделки, которые позволяют себе люди молодые и резвые в пику скучным педантам и вообще людям робким. Le commerce gallant82 – незаметным образом завязавшаяся связь с какой-нибудь светской дамой, лишний бокал-другой вина, неосторожно выпитые в веселой и приятной компании, или какая-нибудь невинная забава, которая никого не обидит, – вот крайний предел того, к чему могут привести все развлечения, которые человек умный, порядочный и озабоченный своей репутацией позволит себе сам или которые ему позволят другие. Тот, кто преступает положенный предел в 'надежде блеснуть перед Другими, терпит неудачу, покрывает себя позором и уж во всяком случае вызывает в людях презрение.

Длительность твоего пребывания в Турине будет для меня показателем того, как ты себя там ведешь (даже если м-р Харт ничего мне об этом не напишет), потому что, как тебе уже известно, ему дано строжайшее распоряжение немедленно же увезти тебя оттуда, как только он обнаружит в тебе первые, хотя бы самые незначительные, симптомы заразы, а я знаю, что чрезвычайная его щепетильность, а также дружеские чувства, которые он питает и к тебе, и ко мне, не позволят ему не выполнить их в точности. К тому же имей в виду, что я буду получать обстоятельные сведения о твоем поведении от графа Сальмура, ректора Академии; его сын – мой хороший знакомый и находится сейчас здесь. Есть еще и другие надежные источники, называть которые я не стану. Но если в Турине дела твои пойдут хорошо, то, рассчитывая, что на юбилейные дни рождества ты приедешь в Рим, я хочу, чтобы ты, будучи в Академии, как следует поупражнялся в танцах, фехтовании и верховой езде, -это необходимо как для твоего здоровья и развития, так и для того, чтобы выработать в себе изящество и ловкость. Не следует также пренебрегать и одеждой, помни, что ты должен быть bien mis83.

Пошли, пожалуйста, в Турине за самым лучшим дантистом, там, должно быть, есть какая-нибудь знаменитость, и пусть он приведет тебе зубы в полный порядок, а потом уже потрудись следить за своим ртом сам. У тебя ведь были хорошие зубы, надеюсь, что они остались хорошими и сейчас, но как бы плохи они ни были, их все равно надо держать в чистоте; если человек не умеет держать в чистоте свой рот, то это просто означает, что он плохо воспитан. Одним словом, не пренебрегай ничем, что может нравиться людям. Множество безымянных мелочей, описать которые невозможно, но которые каждый чувствует, собравшись воедино, образуют то целое, которое нравится, так же как крохотные кусочки, из которых состоит мозаика, несмотря на то что в каждом из них в отдельности нет почти никакой красоты и никакой ценности, соединенные искусной рукой, рождают красивые изображения, которые нравятся всем. Взгляд твой, жест, поза, тон, звучание твоего голоса, – все играет свою роль в великом деле: понравиться людям. На том поприще, которому ты собираешься себя посвятить, искусство нравиться особенно важно. По правде говоря, для лиц твоей будущей профессии понравиться – означает уже сделать полдела, ибо если ты не понравился при дворе, куда ты послан, то ты никак не сможешь выполнить поручение двора, который тебя послал. Умей понравиться глазам и ушам, они проложат тебе путь к сердцу, а в девяти случаях из десяти сердце властвует над умом.

Ухаживай особенно за теми, кто возвеличен светом и общественным мнением, будь то мужчины или женщины, и выделяй их среди всех своим вниманием; не упускай случая говорить лестные для них вещи за их спиной в присутствии лиц, которые непременно потом им об этом скажут. Вырази свое восхищение многими великими людьми, вышедшими из Савойского дома; заметь, что при этом силы природы нисколько не иссякли, как можно было ожидать, а напротив, как будто даже удвоились, создав ныне здравствующего короля и герцога Савойского; скажи, что щедрости ее верно не будет конца, и в заключение добавь, что несомненно в итоге будет создано большое европейское государство и дом этот его возглавит. Скажи это также там, где, по всей вероятности, люди будут потом повторять сказанное тобою, но скажи все совершенно непринужденно, а последние слова даже с некоторой enjouement84. Такие хитрости вполне допустимы, и надо уметь пользоваться ими в свете; одним они нравятся, другим бывают полезны и не приносят вреда.

Сказанное о моих соотечественниках не распространяется на них всех безоговорочно; среди них есть люди достойные и воспитанные. К числу последних относится твой друг м-р Стивене, и твои хорошие отношения с ним я вполне одобряю. Очень может быть, что ты повстречаешь еще других, дружба с которыми окажется потом для тебя очень полезной: так как это будут люди незаурядных дарований или же занимающие высокое положение и богатые, поддерживай с ними знакомство, только я хочу, чтобы м-р Харт высказал сначала свое мнение о них.

Прощай, мой милый мальчик! Подумай серьезно над тем, как важны ближайшие два года: они определят твой характер, твой внешний облик и принесут тебе в жизни благополучие.

XLVII

Лондон, 12 сентября ст. ст. 1749 г.

Милый мой мальчик,

Пусть это покажется невероятным, но это действительно так: чем больше я получаю со всех сторон хороших отзывов о тебе, тем больше я начинаю за тебя тревожиться. Я так много от тебя жду, что боюсь даже малейшего разочарования. Ты настолько близок к гавани, в которую я давно хотел и старался тебя ввести, что я буду вдвойне огорчен, если теперь, когда она уже в пределах видимости, ты вдруг потерпишь кораблекрушение. Поэтому в письме, которое я сейчас пишу, я отнюдь не хочу опираться на авторитет отца, а просто умоляю тебя как друга во имя твоей любви ко мне, – а у тебя ведь безусловно есть основания питать ко мне дружеские чувства, – во имя твоих же собственных интересов со всем усердием и вниманием продолжить и завершить работу, которая у тебя последнее время так хорошо подвигалась вперед и которая теперь совсем уже близка к концу. Я хотел, чтобы ты блистал и отличался как среди ученых, так и в большом свете и прилагал к этому все усилия. Совместить то и другое мало кому удавалось. Человек, обладающий большими знаниями, чаще всего страдает от налета педантизма и уж во всяком случае не принадлежит к числу самых воспитанных. С другой стороны, за изысканными манерами и привычками людей светских очень уж часто не стоит никаких знаний, и они бесславно кончают свои дни среди легкомысленного распутства гостиных и ruelles85. Теперь все самое сухое и трудное в науке у тебя позади, то, что осталось, требует уже в гораздо большей степени времени, нежели усилий.

Ты много времени потерял из-за болезни, надо наверстать его, – сейчас или никогда. Потому я всей душой хочу – для твоего же блага, – чтобы в течение ближайших шести месяцев ты каждое утро по меньшей мере по шесть часов регулярно и неукоснительно посвящал занятиям с м-ром Хартом. Не уверен, что наставник твой потребует от тебя такого усердия, но его требую я и надеюсь, что сам ты будешь не менее взыскателен к себе и поэтому убедишь м-ра Харта уделять тебе эти шесть часов, и не меньше. Конечно, это немало, но когда вы оба представите себе, что работа, если делать ее с большим прилежанием и упорством, выходит гораздо лучше и кончить ее удается скорее, вы оба увидите, что я не требую от вас ничего непомерного, и уразумеете, что это в ваших же интересах. И заниматься ты должен именно по утрам, – я убежден, что та нежная забота, какую выказывает тебе м-р Харт, и твой собственный здравый смысл помогут тебе разумно проводить первую половину дня и часы эти послужат к удовлетворению вас обоих. Вместе с тем не только целесообразно, но и полезно посвящать вечера свой удовольствиям и развлечениям, и поэтому я не только позволяю тебе, но даже рекомендую проводить их на ассамблеях, балах, spectacles86 и в самых лучших домах, при одном только условии, чтобы последствия твоих вечерних увеселений не нарушали твоих утренних занятий, чтобы не было никаких званых завтраков, хождений в гости и праздных загородных прогулок. Сейчас ты в таком возрасте, что, если тебе кто-нибудь и станет предлагать провести с ним утро, ты можешь попросить извинить себя, сославшись на то, что обязан заниматься каждое утро с м-ром Хартом, что таково мое распоряжение и ослушаться его ты не можешь. Пусть ответчиком за все буду я, хоть я и убежден, что тебе самому захочется этого не меньше, чем мне. Но все эти бездельники и повесы, не знающие, что делать со свободным временем, и убеждающие других попусту растрачивать свое, не стоят того, чтобы им что-то доказывать, – это было бы для них слишком большой честью. Лучше всего в этих случаях отвечать коротко и вежливо: "не могу", "не имею права", вместо того чтобы говорить "не хочу", потому что, если бы ты стал вступать с ними в споры и толковать о необходимости учиться и о пользе знаний, ты бы только дал им этим материал для всякого рода шуток; я, правда, не хотел бы, чтобы ты обращал на эти шутки внимание, но давать для них повод все же не стоит.

Буду думать, что ты сейчас в Риме и что ты каждое утро занимаешься там с м-ром Хартом по шесть часов подряд, а вечера свои проводишь в лучших римских домах и, присматриваясь к иноземным манерам, вырабатываешь свои. Представляю себе также всех праздных, слоняющихся без дела, необразованных англичан, каких там обычно можно встретить немало; они живут все вместе, ужинают, пьют и просиживают друг у друга до поздней ночи; напившись, они обычно из-за чего-нибудь ссорятся и дерутся, а будучи в трезвом виде, никогда не появляются в хороших домах. Вот тебе, к примеру, диалог между одним из таких молодцов и тобой, вот что может сказать тебе он и что, надеюсь, ты ему ответишь.

Англичанин. Приходите ко мне завтра утром, мы вместе позавтракаем, будет еще несколько наших; у нас заказаны кареты, и после завтрака мы поедем куда-нибудь за город. Придете?

Стенхоп. К сожалению, не смогу, я все утро должен быть дома.

Англичанин. Ну тогда мы приедем и позавтракаем у вас.

Стенхоп. Этого я тоже не могу, я занят.

Англичанин. Ну хорошо, тогда послезавтра.

Стенхоп. По правде говоря, утренние часы совершенно исключены: до двенадцати я никогда не выхожу из дому и никого не вижу.

Англичанин. Какого же вы черта, спрашивается, торчите до двенадцати часов один дома?

Стенхоп. Я не один, я вдвоем с мистером Хартом.

Англичанин. Какого же черта вы с ним столько времени сидите?

Стенхоп. Мы занимаемся с ним разными предметами, читаем и разговариваем.

Англичанин. Нечего сказать, веселенькое занятие! Что же вы, обет какой дали?

Стенхоп. Да, я действительно дал обет, – моему отцу. И я обязан его выполнять.

Англичанин. Что ты говоришь! У тебя хватает ума делать только то, что тебе велит старый хрен, хоть он где-то за тысячу миль?

Стенхоп. Если я не посчитаюсь с его распоряжениями, он не посчитается с моими счетами.

Англичанин. Ах, так старый хрыч еще грозится? Нашел чего бояться! От угроз люди не умирают, а еще по два века живут.

Стенхоп. Нет, я не помню, чтобы он когда-нибудь в жизни мне грозил, просто, мне кажется, не надо его раздражать.

Англичанин. Подумаешь! Старик напишет сердитое письмо, этим все и обойдется.

Стенхоп. Жестоко ошибаетесь, отец никогда не бросает слов на ветер. Не помню, чтобы он хоть раз в жизни на меня сердился, но уж случись мне чем-нибудь навлечь на себя его гнев, я уверен, он мне этого никогда не простит. Останется холоден и невозмутим, но тут уж сколько ни проси, ни умоляй, как ни изливай в письмах душу, все будет напрасно.

Англичанин. В таком случае он просто старый дурак, вот и все. А скажи на милость, ты этой няньки своей тоже должен слушаться, как ее там зовут, мистер Харт, что ли?

Стенхоп. Да.

Англичанин. Выходит, он пичкает тебя каждое утро греческим, латынью, и логикой, и всякой ерундой. Черт возьми, у меня же ведь тоже есть нянька, но я в жизни с ним ни разу ни в одну книгу не заглянул. А на этой неделе я его и вовсе не видел, и мне наплевать, если я вообще его больше никогда не увижу.

Стенхоп. Нянька моя, как вы выражаетесь, никогда не хочет от меня ничего, что было бы неразумно и шло мне во вред, и поэтому мне нравится быть в его обществе.

Англичанин. До чего же все поучительно и благопристойно, честное слово! Выходит, вы примерный молодой человек.

Стенхоп. В этом нет ничего худого.

Англичанин. Ну так приходите к нам завтра вечером. Ладно? Вместе с вами нас будет десять, а я тут отменного вина купил, повеселимся на славу.

Стенхоп. Очень вам признателен, но завтра весь вечер я занят: я буду у кардинала Альбани, а потом на ужине у супруги венецианского посла.

Англичанин. Какого черта вы все время таскаетесь к этим иностранцам? Я вот никогда туда и носу не показываю, просто не знаешь, куда и деться от всех этих этикетов и церемоний. Никогда мне не бывает хорошо в этой компании, я всегда почему-то стесняюсь.

Стенхоп. А. я их и не стесняюсь, и не боюсь. Мне с ними очень легко, как и им со мной. Я учусь их языку и, беседуя с ними, изучаю их нравы, – для этого ведь нас и посылают за границу, не так ли?

Англичанин. Ненавижу я всех ваших скромниц, светских дам, как их там называют, – мне и невдомек, о чем с ними говорить.

Стенхоп. А вам когда-нибудь случалось говорить с ними?

Англичанин. Нет, говорить с ними, я, правда, не говорил, но в компании их иной раз бывал, хоть и очень мне все это не по нутру.

Стенхоп. Но во всяком случае, они не причинили вам никакого вреда, чего, пожалуй, нельзя сказать о женщинах, с которыми вы проводите время.

Англичанин. Оно, конечно, так, но именно поэтому-то мне лучше полгода провести с моим доктором, чем целый год с вашей светской дамой.

Стенхоп. Знаете, вкусы бывают разные, и каждый человек поступает так, как ему заблагорассудится.

Англичанин. Верно-то верно, но только это уж не вкусы, а черт знает что, Стенхоп. Утро все – с нянькой; вечер весь – с этой церемонной компанией, и весь день с утра до вечера – в страхе перед папенькой, что в Англии. Чудак ты все-таки. Вижу, что с тобой каши не сваришь.

Стенхоп. Боюсь, что да.

Англичанин. Ну раз так, покойной ночи, надеюсь, вы не будете против, если я сегодня вечером напьюсь, а так оно, видно, и будет.

Стенхоп. Ровно ничего, даже если завтра вас будет тошнить, чего вам, конечно, не избежать. До свиданья.

Заметь, что я не вложил в твои уста благие доводы, которые при подобных обстоятельствах непременно пришли бы тебе в голову, как-то твое почтение и любовь ко мне, дружеские чувства к м-ру Харту, уважение к самому себе и твои обязанности человека, сына – перед отцом, ученика – перед учителем и, наконец, гражданина. Пускать в ход столь веские доводы, говоря с этими пустоголовыми юнцами, – значило бы метать бисер перед свиньями. Предоставь их лучше собственному невежеству и всем их грязным, мерзким порокам. Они потом почувствуют на себе их горькие последствия, но будет уже поздно. Если эти люди доживут до преклонных лет, то у них не будет успокоительного прибежища, которое дают знания, но зато будут налицо все недуги и страдания: испорченный желудок, прогнивший организм, и старость их будет тягостной и позорной. Те насмешки, которыми эти олухи стараются осыпать тех, кто на них непохож, в глазах людей умных – не что иное, как самая настоящая похвала. Продолжай же, милый мой мальчик, следовать своим путем еще полтора года -это все, о чем я тебя прошу. Обещаю тебе, что по истечении этого срока ты будешь принадлежа гь одному себе, и самое большее, на что я рассчитываю, – это называться твоим лучшим и самым верным другом. Ты будешь получать от меня советы, и никаких приказаний, но, по правде говоря, советы тебе понадобятся только такие, какие нужны всякому не искушенному в жизни юноше. У тебя, разумеется, будет все необходимое не только для жизни, но также и для удовольствий, а мне всегда захочется доставлять их тебе. Только пойми меня правильно, я говорю об удовольствиях d'un honnete homme87.

Занимаясь итальянским, что, надеюсь, ты будешь делать со всем прилежанием, непременно продолжай и занятия немецким, тебе часто будет представляться возможность говорить на этом языке. Мне хочется также, чтобы ты не забывал и Jus publicum Imperii88 и время от времени заглядывал бы в те бесценные записи, которые, по словам приехавшего сюда на прошлой неделе сэра Чарлза Уильямса, ты составил по, этому предмету. Они будут тебе очень полезны, когда ты столкнешься с иностранными делами (если готовишься заниматься ими), поскольку ты окажешься самым молодым из всех когда-либо живших дипломатов – тебе ведь не будет и двадцати лет. Сэр Чарлз пишет мне, что он ручается за твои знания и что ты скоро приобретешь обходительность и манеры, которые так необходимы, чтобы знания эти имели блеск и ценились людьми. Но он тут же признается, что больше склонен сомневаться в последнем, нежели в первом. Все похвалы, которые он расточает м-ру Харту, совершенно справедливы, и это позволяет мне надеяться, что в панегириках последнего по твоему адресу есть значительная доля правды. Доволен ли ты репутацией, которую успел приобрести, гордишься ли ею? Уверен, что да, во всяком случае в отношении себя я могу это сказать с уверенностью. Неужели ты способен сделать что-нибудь такое, что могло бы испортить ее или привело к полной ее потере? Разумеется, нет. А сделаешь ли ты все; что можешь, чтобы улучшить ее и упрочить? Разумеется, да. Надо только на протяжении полутора лет продолжать тот образ жизни,, который ты вел последние два года, регулярно посвящая полдня занятиям, -и ты можешь быть уверен, что будешь самым молодым среди тех, кто добьется высокого положения в свете и удачи в жизни. Прощай.

XLVIII

Лондон, 22 сентября ст. ст. 1749 г.

Милый мой мальчик,

Если бы я верил в приворотные зелья и любовные напитки, я непременно заподозрил бы, что ты чем-то опоил сэра Чарлза Уильямса, – так восторженно он хвалит тебя, и не только мне, но и всем на свете. Не стану пересказывать тебе все, что он говорит о том, сколь обширны и точны твои знания, так как ты либо слишком много возомнишь о себе, либо поддашься иллюзии, что достиг предела своих возможностей, в то время как предела такого не существует ни для кого. Можешь себе представить, сколько вопросов я ему задал и как старался во всех подробностях выпытать у него все, что он о тебе знает. Он отвечал мне, и должен прямо тебе сказать, именно так, как мне того хотелось бы, пока, наконец, вполне удовлетворенный всем, что он сообщил мне о твоем характере и о твоих занятиях, я не стал расспрашивать его о других вещах, может быть относительно и менее важных, но все же имеющих большое значение для всякого человека, а для тебя больше, чем для кого-либо: я имею в виду уменье себя держать, манеры и наружность. Он в этом вопросе был со мною совершенно откровенен, как и во всем остальном, и эта откровенность заставила его высказать вещи, гораздо менее для меня приятные. И точно так же, как он из дружеских чувств к тебе и ко мне считал себя обязанным сказать мне не только все приятное, так и я считаю себя обязанным вслед за ним повторить тебе и то, и другое.

Я узнал от него, что в обществе ты часто бывал до неприличия невнимателен, что вид у тебя был отсутствующий и distrait89, что, входя в комнату и здороваясь, ты держал себя очень неловко, что за столом то и дело ронял ножи, вилки, салфетки и т. п. и что ты относишься к наружности своей я к одежде с таким небрежением, которое непростительно ни в каком возрасте, а в твоем – тем более.

Хоть подобные вещи могут показаться несущественными людям, которые не знают света и человеческой натуры, я-то знаю, как много все это значит, и не на шутку за тебя тревожусь. Я давно уже тебе в этих вещах не доверяю; поэтому я часто напоминал тебе о них и должен прямо сказать: я не успокоюсь до тех пор, пока не услышу, что ты в этом отношении изменился. Я не знаю ничего более оскорбительного для присутствующих, чем такие вот невнимание и рассеянность; позволять их себе – означает оказывать окружающим презрение, а презрения люди никогда не прощают. Никто никогда не будет рассеянным с мужчиной, которого боится, или с женщиной, которую любит; это доказывает, что человек может справиться со своей рассеянностью, когда считает, что есть смысл это сделать. Что до меня, то я предпочел бы общество покойника обществу человека рассеянного; удовольствия от покойника я, правда, не получу никакого, но по крайней мере не буду чувствовать, что он меня презирает, тогда как человек рассеянный, хоть и молчит, молчанием своим ясно дает мне понять, что не ставит меня ни во что. К тому же способен ли рассеянный человек подмечать характеры, обычаи и нравы общества, в котором находится? Нет. Он может всю жизнь бывать в самых лучших домах (если только его будут там принимать, чего я бы, например, не стал делать) и ни на йоту не поумнеть. Я никогда не стану говорить с рассеянным человеком, – это все равно что говорить с глухим. По правде говоря, мы совершаем большую оплошность, заговаривая с человеком, который, как мы видим, не обращает на нас внимания, не слышит нас и не хочет понять. Притом могу тебя заверить, что если человек не может сосредоточиться на определенном предмете, каким бы этот предмет ни был, и направить на него все свое внимание и если он даже не считает это нужным, то с таким человеком нельзя ни вести дела, ни вступать в беседу.

Ты имел случаи убедиться, что я не жалею никаких денег на твое воспитание, но я вовсе не собираюсь держать при тебе еще и хлопальщика. Прочти, как д-р Свифт описывает этих хлопальщиков, весьма полезных для твоих приятелей лапутян, которые, по словам Гулливера, были настолько поглощены своими глубокими размышлениями, что не могли ни говорить, ни выслушивать речи других, если их кто-то не побуждал к этому, воздействуя извне на их органы речи и слуха; вот почему люди, которым, это было по средствам, постоянно держали в семье такого слугу-хлопальщика и никогда не ходили без него ни на прогулку, ни в гости. В обязанности этого слуги входило неотступно сопровождать своего господина, куда бы он ни шел, и время от времени легонько хлопать его по лбу, потому что тот бывал обычно настолько погружен в раздумье, что непрестанно подвергался опасности свалиться в пропасть или разбить голову о каждый столб, а на улицах – свалить какого-нибудь прохожего в канаву или свалиться туда самому. Если Кристиан возьмет на себя эту обязанность, я от души буду рад, но жалованье ему за это не прибавлю.