Текст книги "Письма к сыну"

Автор книги: Филип Честерфилд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Должно быть, ты теперь скоро не увидишься с м-ром Элиотом, он ведь все еще в Корнуэле со своим отцом, который, как я слышал, вряд ли поправится. Прощай.

XLII

Лондон, 10 января ст. ст. 1749 г.

Милый мой мальчик,

Получил твое письмо от 31 декабря н. ст. Ты так благодаришь меня за мой подарок, а он, право же, того не стоит. Ты заверяешь меня, что он тебе будет полезен, – это и есть та благодарность, которую я жду от тебя. Отношения человека разумного к книгам должны складываться из подобающего внимания к содержанию их и подобающего презрения к их внешнему виду.

Теперь, когда ты стал несколько чаще бывать в свете, я воспользуюсь этим случаем и разъясню тебе мои намерения касательно расходов, которые тебе предстоят, дабы ты знал, на что ты можешь рассчитывать и в соответствии с этим строил все свои планы. Я не буду ни отказывать тебе в деньгах, потребных для занятий и для удовольствий, ни жалеть о них. Речь идет, разумеется, об удовольствиях разумных. В мое представление о занятиях входят лучшие книги и лучшие учителя, чего бы то и другое ни стоило. Я включаю сюда также расходы на квартиру, выезды, одежду, слуг и т. п.; ты теперь будешь переезжать из одного города в другой, и все это необходимо тебе для того, чтобы ты мог бывать в лучшем обществе. Под разумными удовольствиями, которые ты можешь себе позволить, я имею в виду, во-первых, надлежащую помощь лицам, действительно нуждающимся и вызывающим к себе сострадание; во-вторых, подобающие подарки людям, которым ты чем-либо обязан или которым ты хотел бы сделать одолжение; в-третьих, участие в общих расходах компании, в которой ты проводишь время, как например доля, причитающаяся с тебя за какое-нибудь зрелище, угощение, сколько-то пистолей на карточную игру и другие непредвиденные расходы, которых может потребовать пребывание в хорошем обществе. Единственные две статьи расхода, на которые я никогда ничего тебе не отпущу, – это низкое распутство и расточительность, проистекающая от небрежения и лени.

Дурак способен промотать без всякой для себя пользы и толку больше, чем с пользой и толком потратит человек умный. Тот расходует деньги столь же бережливо, как и время, и никогда не потратит лишнего шиллинга или минуты без пользы или разумного удовольствия для себя и других. Первый покупает то, что ему ни на что не нужно, и не платит за то, что ему действительно необходимо. Он не может противостоять соблазнам, которые встречают его в магазине безделушек, разоряется на всевозможных табакерках, часах, набалдашниках для тростей и т. п. Слуги его и лавочники вступают в заговор с его праздностью и вводят его в обман; очень скоро он, к великому своему удивлению, видит, что, окруженный всеми этими нелепыми ненужностями, он, оказывается, лишен самого необходимого и не может удовлетворить своих насущных потребностей. Человек беззаботный и неупорядоченный, даже если в руки ему попадет огромное состояние, не сможет себя обеспечить, тогда как человеку рассудительному и бережливому даже при самых ограниченных средствах нетрудно бывает свести концы с концами.

Всякий раз, когда ты что-либо покупаешь, старайся платить наличными и не прибегай к счетам. Деньги плати сам, а не поручай слуге, ибо тот непременно либо выговорит себе какой-то процент, либо возымеет желание получить что-нибудь "за услуги". Там, где тебе приходится брать счета (например, за еду и питье, за платье и т. п.), оплачивай их регулярно каждый месяц и делай это самолично. Никогда не покупай ненужную тебе вещь – ни из ложно понятой экономии, только потому, что она дешева, ни из глупого тщеславия, только потому, что она дорога. Записывай в книге все приходы и расходы, потому что человеку, который знает, сколько он получает и сколько тратит, никогда не грозит опасность выйти из бюджета. Это вовсе не значит, что ты должен записывать каждый шиллинг и каждые полкроны, которые ты, может быть, истратишь где-нибудь на извозчика, на билет в оперу и т. п., пусть этими minuties75 занимаются люди скаредные и тупые, ты же помни, что в деле бережливости, как и во всем остальном, необходимо уделять надлежащее внимание вещам, того заслуживающим, и с надлежащим презрением относиться к ничтожным. Человек сильный видит все таким, каково оно на самом деле; человек же слабый видит все сквозь некое увеличительное устройство, которое, как микроскоп, муху превращает в слона, но не дает возможности увидеть крупное. Я знал немало людей, слывших скрягами из-за того, что они дрожали над .каждым пенсом, а из-за двух пенсов готовы были затеять ссору, – и эти же самые люди губили себя тем, что жили не по средствам и нисколько не заботились о важных вещах, которые были выше их portee76.

Верный признак человека сильного и здравомыслящего – это способность во всем найти известные границы, quos ultra citrave nequit consistere rectum77. Границы эти обозначены очень тонкой чертой, разглядеть которую может только человек внимательный и умный, она чересчур тонка для обычного глаза. В том, что касается манер, линия эта именуется воспитанностью: переступающий ее становится нестерпимо церемонным, недостигший – непозволительно рассеянным, небрежным. В области морали черта эта лежит между ханжеским пуританством и преступной распущенностью; в области религии – между суеверием и нечестивостью; одним словом, она отделяет каждую добродетель от родственных ей слабости или порока. По-моему, ты достаточно умен, чтобы черту эту обнаружить; держи ее всегда перед глазами и учись идти по ней; положись на м-ра Харта, и он будет поддерживать тебя в равновесии до тех пор, пока ты не научишься сохранять его один. Между прочим, люди, которые могут идти не сбиваясь по этой черте, встречаются гораздо реже, чем канатные плясуны, поэтому-то и заслуги их ценятся так высоко.

Твой друг, граф Пертенг, который постоянно осведомляется о тебе, написал графу Сальмуру, ректору Туринской академии: он просит подготовить тебе комнату сразу же после Вознесения и дает тебе самую лучшую рекомендацию, причем надеюсь, что у него не будет причин ни сожалеть о ней, ни ее стыдиться. Сына же графа Сальмура, который сейчас находится в Гааге, я прекрасно знаю, и поэтому я буду регулярно получать точные сведения обо всем, что ты делаешь в Турине.

Надеюсь, что за время своего пребывания в Берлине ты тщательно изучишь, как управляются владения короля Пруссии, какие там существуют гражданские власти, каковы устройство армии и духовная иерархия, и обратишь особенное внимание на армию, которая в этой стране находится на более высоком уровне, чем где бы то ни было в Европе. Ты будешь присутствовать там на парадах, увидишь военные маневры и узнаешь, сколько там взводов и рот в кавалерийских, пехотных и драгунских полках, сколько там офицеров и унтер-офицеров в отдельных ротах и эскадронах и как называются там различные чины; выучи все немецкие слова, относящиеся к военному делу: пусть сам ты и не собираешься стать военным, но в обществе так часто заходит разговор о войне и обо всем, что с нею связано, что, не зная этих слов, ты неминуемо будешь попадать в очень неловкое положение. Кроме того, все это нередко становится предметом переговоров и тем самым может иметь прямое отношение к твоей будущей профессии. Тебе следует также узнать, какие преобразования внес за последнее время король Пруссии 2 в области юриспруденции: они позволили ему сократить число судебных дел и ускорить их разбор; это великая заслуга, она достойна великого государя! А так как государь этот, разумеется, – самый выдающийся в Европе, каждая область его правления заслуживает того, чтобы ты, елико возможно, тщательно ее изучил и уделил ей самое пристальное внимание. Надо признать, что, решив приобщиться к политике, ты правильно поступил, начав с Берлина, а потом поехав в Турин, где тебе предстоит увидеть второго после прусского короля выдающегося монарха; таким образом, если ты способен поразмыслить над вопросами политики, эти два государя дадут тебе достаточно для этого материала.

Мне хотелось бы, чтобы ты постарался познакомиться с месье де Мопертюи, человеком настолько примечательным и своей ученостью, и другими достоинствами, что было бы и досадно, и стыдно провести хотя бы день в одном городе с ним и не повидать его. Если у тебя не будет никакого другого случая познакомиться с ним, я. пришлю тебе отсюда к нему письмо. Месье Каньони в Берлине, к которому, как мне известно, у тебя есть рекомендация, – очень талантливый человек, превосходно осведомленный обо всем, что делается в Европе: знакомство с ним, если ты заслужишь его и сумеешь извлечь из него все, что надо, может оказаться для тебя очень полезным.

Не забудь взять себе в Берлине самого лучшего учителя танцев – не столько для того, чтобы он научил тебя хорошо танцевать,, сколько для того, чтобы научиться у него изяществу движений вообще, уменью изящно сидеть, стоять и ходить. Грации, грации; не забывай о грациях! Прощай.

XLIII

Лондон, 7 февраля ст. ст. 1749 г.

Милый мой мальчик,

Ты теперь достиг того возраста, когда люди приобретают способность к размышлению, и я надеюсь, что в отличие от многих своих сверстников ты используешь ее для своего же блага и будешь доискиваться до правды и стремиться приобрести серьезные знания. Должен тебе признаться (я ведь готов посвятить тебя в мои тайны), что и сам я не так уж давно отважился мыслить самостоятельно. До шестнадцати или семнадцати лет я вообще не способен был мыслить, а потом в течение долгих лет просто не использовал эту способность. Я вбирал в себя суждения, почерпнутые из книг или слышанные от людей, с которыми общался, не проверяя, истинны они или нет, не слишком боялся впасть в заблуждение, и никак не мог найти время и дать себе труд доискаться до истины. Так вот, частью от лени, частью от беспутной жизни, а частью от mauvaise honte78, мешающего отвергнуть модные взгляды, я, как я впоследствии понял, вместо того чтобы в действиях своих руководиться разумом, стал слепо следовать предрассудкам и спокойно уживался с заблуждениями, вместо того чтобы искать правды. С тех пор же, как я дал себе труд жить своим умом и нашел в себе мужество признать это, ты не можешь даже представить себе, как изменились все мои понятия, в каком новом свете представилось то, что я раньше видел сквозь призму предвзятости или чужого авторитета. Впрочем, может быть, я и до сих пор в плеку у многих заблуждений, к которым за долгие годы настолько привык, что они превратились во взгляды, ибо очень трудно отличить рано приобретенные и давно укоренившиеся в тебе привычки от мыслей, порожденных разумом и раздумьем.

Первым моим заблуждением (я не буду говорить о суевериях, свойственных женщинам и детям, как-то вера в домовых, в привидения, сны, в просыпанную соль и т. п.) было суеверное преклонение перед классической древностью, которым я проникся под влиянием прочитанных книг и учителей, меня к ней приобщавших. У меня сложилось убеждение, что за последние полторы тысячи лет в мире не было ни истинного благородства, ни здравого смысла, что то и другое совершенно исчезло, после того как перестали существовать древние Греция и Рим. У Гомера и Вергилия не могло быть никаких недостатков, потому что то были древние; у Милтона и Тассо не могло быть никаких достоинств, потому что они жили в новое время. И я был близок к тому, чтобы сказать в отношении древних то, что Цицерон очень глупо и недостойно для философа говорит о Платоне: "Cum quo errare malim quern cum aliis recte sentire"79.

Теперь же мне не надо делать никаких необыкновенных усилий духа, для того чтобы обнаружить, что и три тысячи лет назад природа была такою же, как сейчас; что люди и тогда, и теперь были только людьми, что обычаи и моды часто меняются, человеческая же натура – одна и та же. И теперь я уже больше не могу думать, что люди были лучше, мужественнее и мудрее полторы или три тысячи лет назад, так же как не могу думать, что тогда были лучше животные или растения. Решусь также утверждать вопреки поклонникам древних, что гомеровский герой Ахилл – скотина и негодяй и поэтому ему совершенно не подходит быть героем эпической поэмы. Родина так мало для него значила, что он не хотел защищать ее, и оттого лишь, что поссорился с Агамемноном из-за шлюхи; а потом, побуждаемый только личною жаждой мести, он принялся убивать людей, я бы сказал – подло, – ибо он знал, что сам остается неуязвим. Однако при всей своей неуязвимости он носил крепчайший панцирь. Боюсь, что здесь имеет место какая-то грубая ошибка, потому что ему достаточно было бы привязать к пятке, которая была его слабым местом, самую обыкновенную подкову. С другой стороны, присоединяясь к ревнителям писателей современных, я вместе с Драйденом2 утверждаю, что Дьявол – это подлинный герой милтоновской поэмы, ибо замысел, который у него возникает и который он преследует и в конце концов осуществляет, и является содержанием поэмы. На основании всех этих соображений я прихожу к беспристрастному выводу, что у древних, так же как у людей нашего времени, были свои достоинства и недостатки, свои добродетели и пороки; педанты и люди, претендующие на ученость, решительным образом отдают предпочтение первым, люди же тщеславные и невежественные столь же безоговорочно предпочитают вторых.

Религиозные предрассудки мои шли в ногу с моим пристрастием к классической древности, и было время, когда я считал, что даже самый порядочный человек на свете никак не может обрести спасения, не принадлежа к англиканской церкви, ибо не понимал, что взгляды людей не зависят от их воли и что столь же естественно другому человеку иметь взгляды, не похожие на мои, как и мне иметь взгляды, не похожие на взгляды другого Если же оба искренни, то ни того, ни другого не приходится упрекать, и, следовательно, мы должны быть взаимно снисходительны друг к другу.

Прочие предрассудки, которые я усвоил, касались beau monde; собираясь блистать в нем, я решил, что мне нельзя обойтись без так называемых светских пороков. Я прослышал о том, что они необходимы и, не задумываясь, этому поверил, во всяком случае мне было бы стыдно им противостоять, ибо я боялся попасть в смешное положение перед теми, кого считал образцовыми джентльменами. Теперь же вот я не стыжусь и не боюсь утверждать, что эти светские пороки, как их совершенно напрасно называют, – всего-навсего пятна, порочащие репутацию даже светского человека, и что все это роняет его во мнении тех самых людей, которых он хочет ими к себе привлечь. Больше того, предрассудок этот часто заходит так далеко, что я знаю людей, претендующих на пороки, которых у них нет, вместо того чтобы старательно скрывать те, которые у них действительно имеются.

Пользуйся собственным разумом и утверждай его; обдумывай, исследуй и анализируй все для того, чтобы выработать обо всем здравое и зрелое суждение. Пусть никакое "такой-то сказал" не искажает ход твоих мыслей, не кривит твоих поступков и не навязывает тебе своего тона в разговоре. Будь смолоду тем, чем в старости, когда уже будет поздно, ты пожалеешь, что не был. Пораньше прислушайся к советам своего разума; я не хочу сказать, что он всякий раз будет верно руководить тобою, ибо человеческий разум нельзя счесть непогрешимым, но ты увидишь, что руководство его вернее всего другого. Книги и общение с людьми могут оказать ему помощь, но не предавайся ни тому, ни другому безоговорочно и слепо; испытывай их самым надежным мерилом, которое нам дано свыше, – разумом.

Желая избавить себя от беспокойств, не избавляй себя подобно многим от собственных мыслей. Про человечество в целом вряд ли можно сказать, что оно мыслит; едва ли не все понятия его откуда-то взяты; вообще-то говоря, оно, как видно, и лучше, что это так, ибо такие вот общие предрассудки в большей степени способствуют поддержанию порядка и покоя; хуже было бы, если бы люди необразованные и неразвитые рассуждали каждый порознь. Таких полезных предрассудков много в нашей стране, и мне было бы жаль, если бы они вдруг исчезли. Добрая убежденность протестантов, что папа одновременно и антихрист, и вавилонская блудница, – более действенное средство против папизма в нашей стране, нежели все веские и неопровержимые доводы Чиллингворта. Нелепая история о том, как королеве в постель подбросили Претендента на грелке, хотя она и ничем не обоснована, и неправдоподобна, нанесла гораздо больший вред делу якобитов, нежели все писания м-ра Локка и других, в которых они доказывали неправомерность и несообразность учения о непреложности наследственного права и безграничного пассивного повиновения. Глупое же и самоуверенное убеждение, прочно у нас укоренившееся, что один англичанин справится с тремя французами, воодушевляет его справиться по крайней мере с двумя.

Француз с готовностью отдаст жизнь pour l'honneur du roi80; но если бы вы изменили то, ради чего он жертвует собою, и сказали ему, что это pour le bien de la France81, очень может быть, что он и удрал бы. Такие вот грубые местные предрассудки имеют власть над простолюдинами, но не способны повлиять на людей образованных, осведомленных и мыслящих. Но существуют также и совершенно ложные представления, хоть, может быть, и не столь вопиюще нелепые, которые в чести у людей очень развитых и разумных, просто потому, что люди эти не дают себе труда разобраться в них до конца, недостаточно внимательны к ним и не настолько проницательны, чтобы распознать истину. Мне хочется, чтобы ты остерегся этих предрассудков, чтобы, столкнувшись с ними, ты был, как подобает мужчине, тверд и упражнял свои мыслительные способности.

Приведу только один пример из тысячи. Предрассудок этот широко распространялся в течение последних шестисот лет: искусство и науки, оказывается, не могут процветать при абсолютизме, и там, где нет настоящей свободы, гений всегда скован. Это звучит убедительно, на деле, однако, все обстоит иначе. Искусства механические – как-то землепашество, ремесла и т. п. – действительно пострадают, если правительство таково, что ни собственность, ни прибыли не свободны от посягательств с его стороны. Но почему деспотическое правительство не дает расцвести гению математика, астронома, поэта или оратора -этого я, признаюсь, никогда не мог понять. Оно действительно может лишить поэта или оратора свободы говорить о некоторых предметах так, как им этого бы хотелось, но оно оставляет им достаточно других, чтобы гений их мог себя проявить, если только этот гений действительно существует. Неужели же у писателя есть основание жаловаться, что его сковывают и стесняют, если ему не дают возможности печатать книг кощунственных, непристойных или подрывных? Такого рода книги равным образом запрещают и самые свободолюбивые правительства, если у них хватает на это ума и порядка. А ведь именно на стеснение свободы жалуются французские писатели нашего времени, преимущественно, правда, плохие. Нет ничего удивительного, говорят они, что в Англии так много великих писателей: люди там могут думать как хотят и печатать все свои мысли. Совершенно справедливо, только кто же все-таки мешает французам думать?

В самом деле, если мысли их направлены на то, чтобы сокрушить всякую религию, мораль и добрые нравы или сеять смуту в стране, абсолютное правительство, разумеется, более действенно воспрепятствует их напечатанию или накажет за них, чем правительство свободной страны. Но каким образом оно может сковать гений эпического, драматического или лирического поэта? Или как оно может приглушить красноречие оратора на церковной кафедре или в суде? Творчество многих хороших писателей, как-то Корнель, Расин, Мольер, Буало и Лафонтен, которые могут поспорить с писателями века Августа, процветало при деспотическом правлении Людовика XIV, знаменитые же писатели века Августа стали блистать только после того, как этот жестокий и недостойный император заковал римский народ в оковы. Возрождением своим литература также была обязана не какому-либо свободному образу правления, а поощрению и покровительству Льва Х и Франциска I, наиболее самовластного из всех пап и наиболее деспотического из всех государей на свете. Только пойми меня правильно и не подумай, что, рассказывая об укоренившемся предрассудке, я сколько-нибудь оправдываю самовластие. Нет, я ненавижу его всей душой и смотрю на него как на грубое и преступное насилие, учиненное над естественными правами человека. Прощай.

XLIV

Лондон, 28 февраля ст. ст. 1749 г.

Милый мой мальчик,

Мне было очень приятно читать твой рассказ о приеме, который тебе устроили в Берлине, но еще приятнее мне было прочесть письмо м-ра Харта, где он пишет о том, как достойно ты себя вел там: он пишет, что в обществе коронованных особ ты был достаточно почтителен и достаточно скромен и вместе с тем не испытывал ни малейшего стеснения и держался так, как будто перед тобой были равные тебе. Уменье так вот сочетать уважение с непринужденностью – и есть та истинная воспитанность, которую может дать человеку либо недюжинный ум, либо многолетний опыт жизни в свете, а коль скоро такого опыта у тебя нет, мне приятно приписывать твой успех уму.

Ближайшие несколько месяцев ты будешь обтачивать свои углы при трех важнейших дворах Европы – берлинском, дрезденском и венском, и я надеюсь, что в Турин ты приедешь уже достаточно лощеным и годным для окончательной шлифовки. Турин – самое лучшее для этого место, – я не знаю другого двора, где можно было бы встретить столь хорошо воспитанных и приятных людей. Помни, что воспитанность, уменье себя держать, обходительность и даже в какой-то степени уменье одеться сделались сейчас серьезным делом и заслуживают того, чтобы ты уделял им известное внимание.

Если ты правильно распределишь время, то дня твоего тебе хватит на все. Потратив половину его на занятия и на упражнения, ты достигнешь совершенства духовного и телесного, остальная же часть его, проведенная в хорошем обществе, даст тебе возможность приобрести хорошие манеры и выработать характер. Чего бы я только ни дал для того, чтобы по утрам ты читал Демосфена,' и притом критически, и научился понимать его лучше всех; чтобы дни твои ты проводил лучше, чем кто-либо из находящихся при дворе, и чтобы по вечерам ты был самым веселым собеседником и умел развлечь дам. Если только захочешь, ты всего этого можешь добиться: у тебя есть для этого средства, есть и возможности. Используй же их, бога ради, пока они в твоем распоряжении, и сделайся тем образцом совершенства, каким мне хочется тебя видеть. Успех твой зависит от этих двух лет.

Посылаю тебе вложенное в этот конверт рекомендательное письмо к месье Капелло, передай его в Венецию сразу же, как приедешь, и кланяйся от меня ему и его супруге, ты ведь видел их здесь обоих. Я уверен, что он встретит тебя очень приветливо и будет тебе очень полезен, так как вслед за тем он тоже едет в Рим, куда назначен посланником. Между прочим, где бы ты ни находился, советую тебе, елико возможно, чаще видеться с венецианскими посланниками: они всегда лучше осведомлены о дворах, при которых состоят, чем остальные дипломаты: необходимость регулярно и подробно отчитываться перед своим правительством вынуждает их быть очень усердными и пытливыми.

Оставайся в Венеции на все время карнавала; я, правда, с нетерпением жду твоей поездки в Турин, но мне хотелось бы, чтобы ты как следует посмотрел все что можно в таком удивительном городе, как Венеция, да еще в такое исключительно благоприятное для этого время, как дни карнавала. Непременно побывай также на всех государственных собраниях, куда допускаются иностранцы, как-то – заседаниях сената и т. п., а равно также собери все сведения о весьма своеобразном и сложном государственном устройстве этой республики. Есть книги, где все это описано: лучшая из них принадлежит перу Амело де ла Уссэ; я бы советовал тебе прочесть ее перед тем, как ты туда поедешь, – она не только даст тебе общее представление о том, как эта республика управляется, но также и натолкнет тебя на все вопросы, касающиеся этого города, которые тебе надо будет задать на месте, чтобы получить обо всем устные разъяснения, а они-то всегда самые надежные. Там много замечательной старины, произведении живописи и скульптуры, созданных лучшими мастерами; памятники эти заслуживают того, чтобы ты обратил на них внимание.

По моим подсчетам, письмо это придет как раз тогда, когда ты приедешь в Вену; я пошлю туда, должно быть, еще одно. Следующее же я буду адресовать в Венецию, единственное место, где оно может тебя застать перед Турином, но ты можешь писать мне дорогой отовсюду, где есть почта, и я буду ждать твоих писем.

Еще несколько писем я пошлю тебе в Венецию, в Вену или же на имя твоего венецианского банкира; поэтому, как только ты приедешь в Венецию, пошли за ними: я позабочусь о том, чтобы, посещая разные города, ты не пробегал их бегом, как большинство твоих соотечественников, которые не умеют воспользоваться предоставленной им возможностью, чтобы увидеть и узнать самое примечательное, а именно – людей и нравы.

Да благословит тебя бог и да исполнятся с его помощью мои желания, вернее – да сбудутся мои надежды! Прощай.

XLV

Без даты.

Милый мой мальчик,

Посылаю это письмо на имя твоего венецианского банкира, это верный способ, чтобы ты вовремя его получил; впрочем, оно, кажется, придет в Венецию еще до твоего приезда, так как все твои остановки в пути будут очень короткими. На почту отсюда особенно рассчитывать уже не приходится: близится время восточных ветров, и в Вену писать я больше не стану. Надеюсь, что и ты, и м-р Харт получили те два письма, которые я туда послал, вместе с рекомендательным письмом в Венецию на имя месье Капелло, которое было вложено в мое письмо тебе. Хочу также думать, что почта по твою сторону Ламанша виновата в том, что за все время твоего пребывания в Берлине я получил всего только одно письмо от тебя и одно от м-ра Харта, а я ведь надеялся получить от тебя очень подробные сведения и ждал твоих писем.

Стараюсь убедить себя, что ты хорошо используешь свое пребывание в Венеции, что ты увидишь все, что необходимо видеть в этом необычайном городе, и отыщешь людей, которые смогут рассказать тебе не только о театрах марионеток, какие есть в этом городе, но и о государственном устройстве Венеции, и на этот предмет посылаю тебе рекомендательные письма от сэра Джеймса Грея, советника посольства в Венеции, который сейчас находится в Англии. Письма эти, равно как и мое письмо к месье Капелло, введут тебя в лучшие венецианские дома, если ты, разумеется, захочешь в них войти.

Но самый важный пункт твоего путешествия и самый важный для тебя город – это Турин: там я предлагаю тебе задержаться надолго, углубиться в науки, продолжать заниматься упражнениями и совершенствовать манеры. Должен тебе сказать, что я думаю не без тревоги о том, каковы могут быть последствия твоего пребывания там: они будут либо очень хорошими, либо – очень худыми. Ты попадешь в совершенно новую для тебя обстановку. Везде, где ты до сих пор бывал, ты главным образом общался с людьми более умными и благоразумными, чем ты сам, и тебе не приходилось слышать дурные советы или видеть дурные примеры. Но в стенах Туринской академии ты, возможно, столкнешься и с теми, и с другими, ты встретишь там самых разных юношей, твоих сверстников, и весьма" вероятно, что иные из них будут ленивы и распущенны, другие же порочны и распутны. Пока мне не представится случай убедиться в противном, я хочу думать, что ты найдешь в себе достаточно проницательности, чтобы отличить хороших людей от плохих и достаточно ума и нравственных качеств, чтобы встречаться с первыми, а вторых избегать. Но как бы то ни было, ради большей безопасности и исключительно ради твоего собственного блага должен поставить тебя в известность, что я дал м-ру Харту твердые распоряжения немедленно же увезти тебя оттуда в указанное ему место, едва только он обнаружит, что ты начал пить, играть в карты, бездельничать или перестал его слушаться; поэтому независимо от того, известит ли меня м-р Харт обо всем подробно или нет, я буду иметь возможность судить о твоем поведении по времени, которое ты проведешь в Турине. Если ты скоро уедешь оттуда, я буду знать, почему это произошло, – и, могу тебя заверить, ты скоро почувствуешь на себе, что я действительно все знаю. Если же м-р Харт допустит, чтобы ты остался там на весь определенный мною срок, у меня не будет никаких сомнений, что ты правильно употребил свое время, а другого мне ничего от тебя не надо. Я хочу, чтобы ты прожил в Турине самое большее год, и если ты употребишь этот год с пользой, ты сумеешь добиться многого. Если ты прозанимаешься еще год с м-ром Хартом и будешь столь же прилежен, как все последние месяцы, ты завершишь свое классическое образование. Вместе с тем ты преуспеешь и в упражнениях, а бывая при этом дворе, приобретешь такие хорошие манеры, что, очутившись потом при каком-нибудь другом, всегда сможешь ими блеснуть. Таковы будут счастливые результаты твоего годичного пребывания в Турине, если ты будешь вести себя там так же, как в Лейпциге, и отнесешься к своим занятиям с тем же прилежанием, если же ты послушаешь чьего-то дурного совета или соблазнишься дурным примером, помни, что ты погиб.

Это знаменательный для тебя год, и я считаю, что он явится для тебя испытанием. Выдержи это испытание с честью, и ты достигнешь совершенства, – и до конца моих дней я буду нежно тебя любить. Если же ты поддашься заразе праздности и порока, доброе имя твое, состояние, все мои надежды, а следовательно, и мое расположение к тебе – все будет разрушено и ты этим себя погубишь. Чем больше сейчас моя любовь, вызванная высоким мнением о тебе, тем больше будет мое возмущение, если появятся основания это мнение переменить. До сих пор ты имел все доказательства моей любви, какие только могли быть, потому что ты эту любовь заслужил, но когда окажется, что ты больше ее не заслуживаешь, жди от меня неприязни и помни, – она проявится во всем. Для того чтобы у тебя не осталось никаких сомнений относительно этого важного вопроса, я теперь уже прямо скажу тебе, чем я буду руководствоваться в моих суждениях о том, как ты себя ведешь, – сведениями, которые будут поступать от м-ра Харта. Он не будет несправедлив к тебе, скажу даже больше, он не сможет быть ' к тебе несправедлив. Он может хотеть тебе только добра, а ведь согласись, что он лучше разбирается в том, что для тебя добро, – тебе же по молодости твоей разобраться в этом отнюдь нелегко. Если он удовлетворится тобой, удовлетворюсь и я, если же он будет тобой недоволен, то я буду недоволен еще больше. Если он пожалуется на тебя, то это будет значить, что ты виноват, и я не посчитаюсь ни с какими доводами, которые ты будешь приводить в свое оправдание.