Текст книги "Цукерман освобождений"

Автор книги: Филип Рот

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Филип Рот
Цукерман освобожденный

Philip Roth/Zuckerman Unbound

Copyright © 1981 by Philip Roth All rights reserved

© ИД «Книжники», 2019

© В. Пророкова, перевод, 2019

© А. Бондаренко, оформление, 2019

Посвящается

Филипу Гастону

(1913–1980)

Пусть Натан поймет, каково это, когда тебя возвращают из забвения. И пусть не приходит, не барабанит нам в дверь со словами, что не этого он хотел.

Э. И. Лонофф жене. 10 декабря 1956 года

1
«Я – Алвин Пеплер»

Какого хрена ты тащишься на автобусе, при твоем-то бабле? Поинтересовался этим низкорослый, крепко сбитый парнишка, коротко стриженный, в новом деловом костюме; он мечтательно листал автомобильный журнал и тут вдруг увидел, кто сидит с ним рядом. Этого было достаточно – он завелся.

Нелюбезный ответ Цукермана – перемещаюсь в пространстве на автобусе – его не остановил, и он радостно дал совет. В последнее время все давали, если его встречали.

– Купил бы вертолет. Я бы точно купил. Приобрел бы право на посадку на жилых домах и летал бы себе над собачьим дерьмом. Эй, видите этого типа? – Второй вопрос он обратил к мужчине в проходе, читавшему «Таймс».

Автобус шел по Пятой авеню, на юг, от нового места жительства Цукермана в Верхнем Ист-Сайде. Он ехал на Пятьдесят вторую, к инвестиционному консультанту: встречу организовал его агент Андре Шевиц – надо было диверсифицировать капиталовложения. Прошли те времена, когда Цукермана заботило только то, как бы Цукерману заработать денег: теперь ему нужно было беспокоиться о том, чтобы его деньги зарабатывали деньги. «А где они у вас сейчас?» – спросил инвестиционный консультант, когда Цукерман наконец ему позвонил. «В чулке лежат», – ответил Цукерман. Инвестиционный консультант расхохотался: «Вы намерены и впредь их там хранить?» Он ответил «да», хотя в тот момент было проще сказать «нет». Цукерман втайне от всех объявил мораторий на все серьезные решения, проистекающие из ошеломительного успеха. Когда сможет снова мыслить ясно, тогда и будет действовать. Это всё, эта удача – что она означает? Свалилась так неожиданно и в таких масштабах, ошеломила – хуже несчастья.

Поскольку Цукерман обычно в час пик никуда не выходил – разве что с чашкой кофе к себе в кабинет, перечитать написанный вчера абзац, – он слишком поздно понял, что для поездки на автобусе выбрал неподходящее время. Но по-прежнему отказывался верить, что не может появляться где и когда захочет так же свободно, как полтора месяца назад, не напомнив себе предварительно, кто он такой. Обычных каждодневных размышлений о том, кто он есть, и так, без горба нарциссизма, таскать за собой было тяжело.

– Эй! Эй! – Сосед Цукермана не унимался – все пытался отвлечь мужчину в проходе от «Таймс». – Видишь, кто рядом со мной?

– Теперь вижу, – последовал суровый, раздраженный ответ.

– Это он написал «Карновского». Ты что, в газетах не читал? Он только что заработал миллион баксов, а едет на автобусе.

Услышав, что в салоне миллионер, две девочки в одинаковой серой форме – две хрупкие, милые девчушки, вне всякого сомнения, хорошо воспитанные сестрички, едущие в центр, в монастырскую школу, – обернулись на него посмотреть.

– Вероника, – сказала младшая, – это тот человек, что написал книгу, которую мама читает. Это Карновский.

Девочки забрались с коленями на сиденья, чтобы развернуться к нему. Пара средних лет в ряду напротив девочек тоже обернулась.

– Давайте-ка, девочки, – сказал Цукерман почти с улыбкой, – займитесь домашними заданиями.

– Наша мама, – сказала старшая, взяв дело в свои руки, – читает вашу книгу, мистер Карновский.

– Замечательно. Но маме не понравилось бы, что вы разглядываете людей в автобусе.

Не сработало. Френологию они у себя в Святой Марии изучают, что ли?

Тем временем сосед Цукермана обернулся к сиденью за ними и стал объяснять какой-то женщине, что тут такого важного происходит. Пусть и она поучаствует. По-семейному.

– Я сижу рядом с парнем, который только что заработал миллион долларов. А может, и два.

– Что ж, – раздался тихий, воспитанный женский голос. – Надеюсь, такие деньги его не испортят.

Не доехав пятнадцати кварталов до офиса инвестиционного консультанта, Цукерман дернул за шнур, чтобы автобус остановился, и вышел. Уж здесь-то, в рассаднике асоциальных личностей, наверняка еще можно оставаться на людных в час пик улицах никем. Если нет, усы, что ли, отрастить. Возможно, это далеко от жизни, какую ты ощущаешь, видишь, знаешь и хочешь узнавать, но если понадобятся всего-навсего усы, бога ради, отрасти усы. Ты не Пол Ньюман, но уже и не такой, как прежде. Усы. Контактные линзы. Может, яркий костюм поможет. Постарайся выглядеть так, как выглядят сейчас все, а не так, как выглядели все двадцать лет назад на гуманитарном факультете. Меньше походи на Альберта Эйнштейна, больше на Джими Хендрикса. Да, и раз уж на то пошло, как насчет походки? Он так и так давно собирался ею заняться. Цукерман ходил, слишком близко ставя колени, к тому же чересчур быстро. Мужчине 180 сантиметров ростом лучше быть неторопливым. Но он неизменно забывал про неторопливость на первом десятке шагов – шагов двадцать, тридцать, и он, вместо того чтобы думать, как идет, погружался в мысли. Что ж, пришла пора к этому вернуться, тем более что пресса принялась пристально изучать его сексуальную состоятельность. Ходить так же агрессивно, как работаешь. Ты миллионер, вот и ходи соответственно. На тебя люди смотрят.

Он попал в дурацкое положение. Нашелся кто-то – женщина в автобусе, которой пришлось объяснять, почему все остальные так возбудились. Высокая худая пожилая дама с густо напудренным лицом… Только почему она бежит за ним следом? И пытается открыть сумочку? Прилив адреналина был Цукерману сигналом: и ты беги!

Видите ли, не все были в восторге от книги, которая сделала Цукермана богачом. Многие уже начали его бранить. «За то, что он изобразил евреев извращенцами, изобразил, как они занимаются адюльтером, эксгибиционизмом, мастурбацией, содомией, фетишизмом и грязным сутенерством», а некто на фирменном бланке, не уступающем по внушительности президентскому, даже счел, что его «следует расстрелять». И весной 1969 года это уже был не просто оборот речи. Шла бойня во Вьетнаме, и многие американцы как в зоне боевых действий, так и вне ее впали в исступление. Всего около года назад убили Мартина Лютера Кинга и Роберта Кеннеди. Да и совсем рядом – бывший учитель Цукермана так и продолжал скрываться, потому что в него стреляли в окно кухни, когда он как-то вечером сидел за столом со стаканом теплого молока и романом Вудхауса. Холостяк, уже вышел на пенсию, тридцать пять лет преподавал в Университете Чикаго среднеанглийский. Курс он читал сложный, но не запредельно сложный. Однако теперь дать по морде считалось недостаточным. Обиженные мечтали теперь не врезать по носу, а разорвать на куски: только уничтожение могло удовлетворить надолго. На съезде Демократической партии предыдущим летом полицейские били сотни человек дубинками, топтали лошадьми, швыряли об стеклянные витрины за нарушение порядка и благопристойности куда менее серьезные, чем те, в которых обвиняли Цукермана все его корреспонденты. Цукерман вполне допускал, что в какой-нибудь заплеванной комнатушке висит на стене обложка «Лайфа» с его фото (без усов) и некий псих-одиночка, лежа в кровати, метает в нее дротики. Фото на обложке с подробной статьей и так уже испытание для писателей – друзей писателя, а уж тем более для полуграмотного психопата, которому, возможно, неизвестно, сколько хорошего он сделал в ПЕН-клубе. Ах, мадам, знали б вы, какой я на самом деле! Не стреляйте! Я серьезный писатель, и вообще, я такой же, как все!

Но молить о пощаде было поздно. За стеклами очков без оправы зеленые глаза напудренной фанатички налились убежденностью; подойдя вплотную, она вцепилась ему в руку.

– Ни за что… – она была немолода и с трудом справлялась с одышкой, – ни за что не позволяйте деньгам себя изменить, кем бы вы ни были. Деньги никогда никого не делали счастливым. Это только Ему под силу. – Она достала из сумочки размером как раз для «люгера» открытку с изображением Иисуса и сунула ему в руку. – «Нет человека праведного на земле, – напомнила ему она, – который делал бы добро и не грешил бы[1]1
  Екклезиаст, 20:7. – Здесь и далее примеч. перев.


[Закрыть]. Если говорим, что не имеем греха, – обманываем самих себя, и истины нет в нас»[2]2
  Первое послание Иоанна, 1:8.


[Закрыть].

Позже тем утром он потягивал у стойки кофе – в кафе рядом с офисом инвестиционного консультанта, изучая – впервые в жизни – деловую страничку утренней газеты, и тут подошла женщина средних лет и с улыбкой сообщила ему, что, прочитав в «Карновском» о том, как он шел к сексуальной свободе, она сама стала менее «зажатой». В банке в Рокфеллер-плаза, куда он зашел обналичить чек, длинноволосый охранник шепотом спросил его, можно ли потрогать пальто мистера Цукермана – хотел, вернувшись вечером домой, рассказать об этом жене. Когда он шел через парк, симпатично одетая молодая истсайдская мамаша, гулявшая с ребенком и собакой, преградила ему дорогу, сказав: «Вам не хватает любви, вам все время не хватает любви. Мне жаль вас». В зале периодики публичной библиотеки пожилой джентльмен постучал ему по плечу и с сильным акцентом – с таким говорил дедушка Цукермана – сообщил, что ему очень жаль его родителей. «Вы не всю свою жизнь описали, – сказал он с грустью. – В вашей жизни куда больше всего. Но вы это просто опустили. Чтобы свести счеты». И, наконец, дома – в холле его ожидал крупный веселый темнокожий мужчина из электрокомпании, чтобы снять показания счетчика. «Слушайте, так вы прямо все это вытворяли, что в книжке? Со всеми этими телками? Ну вы даете!» Показания счетчика снимает. А люди – они не показания счетчика снимают, они его книгу читают как его показания.

Цукерман был высокого роста, но не такой высокий, как Уилт Чемберлен[3]3
  Уилтон Чемберлен (1936–1999) – американский баскетболист, его рост был 216 см.


[Закрыть]. Худой, но не такой худой, как Махатма Ганди. Одет он был как обычно: бежевая вельветовая куртка, серый свитер с высоким горлом, хлопковые брюки цвета хаки – не без элегантности, но – не Рубироса[4]4
  Порфирио Рубироса Ариса (1909–1965) – доминиканский дипломат, знаменитый плейбой.


[Закрыть]. Темными волосами и крупным носом в Нью-Йорке никого не удивишь – это же не Рейкьявик и не Хельсинки. Но раза два, три, четыре в неделю его все-таки замечали. «Это Карновский!» «Эй, Карновский, ты поосторожнее, за такое и арестовать могут!» «Эй, Гил, хочешь, трусики покажу?» Поначалу, услышав, как его окликают на улице, он в ответ махал рукой – демонстрировал, что он свой парень. Как было проще, так он и поступал. Потом стало проще делать вид, что он не слышит, и идти дальше. Потом стало проще делать вид, что ему что-то послышалось, будто это случилось в мире, которого не существует. Перевоплощение они воспринимали как саморазоблачение и обращались к персонажу из книги. Цукерман пытался воспринимать это как похвалу – он убедил настоящих людей в том, что и Карновский настоящий, – но в конце концов стал делать вид, что он – это только он сам, и быстрыми мелкими шагами шел дальше.

В конце дня он отправился из своего нового квартала в Йорквилл и на Второй авеню нашел именно то пристанище, которое искал. Идеальное местечко, где можно спокойно посидеть с вечерней газетой – во всяком случае, так ему показалось, когда он заглянул внутрь через увешанную палками салями витрину: официантка лет шестидесяти с потекшим макияжем и в стоптанных шлепанцах, а за стойкой с сэндвичами гигант в белом, как манхэттенская слякоть, фартуке и с разделочным ножом. Было самое начало седьмого. Достаточно времени, чтобы съесть сэндвич и вернуться к семи домой.

– Прошу прощения…

Цукерман поднял взгляд от захватанного меню: у его столика стоял мужчина в темном плаще. С десяток остальных столов пустовали. Незнакомец держал шляпу в руке, всем своим видом показывая, что снял ее в знак уважения.

– Прошу прощения, я только хотел вас поблагодарить.

Мужчина был крупный, широкогрудый, с покатыми плечами и мощной шеей. Его лысую голову прикрывала единственная прядь волос, а в остальном внешность его была мальчишеская – гладкие румяные щеки, живые карие глаза, крючковатый нос торчком.

– Поблагодарить? За что?

Впервые за полтора месяца Цукерман решил притвориться, что он – совершенно другой человек. Он учился жить в новых обстоятельствах.

Его поклонник счел это скромностью. Живые, грустные глаза влажно блеснули.

– Господи, да за все! За юмор. За сострадание. За понимание наших глубинных мотивов. За все, что вы напомнили нам о человеческой комедии.

Сострадание? Понимание? Всего несколько часов назад старик в библиотеке сообщил, как ему жаль его родителей. Сегодня его встречали то так, то этак. – Очень любезно с вашей стороны, – сказал Цукерман.

Незнакомец показал на меню в руке Цукермана:

– Прошу вас, заказывайте. Никак не хотел вам навязываться. Был в уборной, вышел – и глазам своим не поверил. Встретить вас в подобном месте! Я только хотел подойти и поблагодарить вас перед уходом.

– Все в порядке.

– Самое невероятное, что я тоже из Ньюарка.

– Да что вы?

– Родился там и вырос. Вы уехали в сорок девятом, да? Теперь это совершенно другой город. Вы бы его не узнали. Вам бы не понравилось.

– Да, мне рассказывали.

– Сам я до сих пор там. Тружусь на износ.

Цукерман кивнул и помахал официантке.

– Вряд ли люди могут оценить то, что вы делаете для старого Ньюарка, если они сами не оттуда.

Цукерман заказал сэндвич и чай. Откуда он знает, что я уехал в сорок девятом? Наверное, в «Лайфе» прочел.

Он улыбнулся, ожидая, когда же незнакомец тронется в путь, за реку.

– Вы, мистер Цукерман, наш Марсель Пруст.

Цукерман рассмеялся. Он представлял это немного иначе.

– Я серьезно. Без шуток. Боже упаси! На мой взгляд, вы и Стивен Крейн – вот два великих ньюаркских писателя.

– Очень любезно с вашей стороны.

– Есть еще Мэри Мейпс Додж, однако «Серебряные коньки» хоть и прекрасная книга, но детская. Я бы поставил ее на третье место. И Лерой Джонс, но его я без колебаний ставлю на четвертое место. Я это говорю безо всяких расистских предрассудков и никак не увязываю это с трагедией, которую переживает город в последние годы, но то, что он пишет, это не литература. На мой взгляд, это негритянская пропаганда. Нет, из писателей у нас вы и Стивен Крейн, из актеров – Род Стайгер и Вивиан Блейн, из драматургов – Дор Шери, из певцов – Сара Воэн, из спортсменов – Джин Хермански и Херб Краутблатт. Я нисколько не хочу ставить в один ряд спортивные достижения и ваши книги. Я уверен, что настанет время, когда школьники будут приезжать в Ньюарк, чтобы…

– Что вы, – сказал Цукерман – его это забавляло, но он никак не мог понять причины таких словоизвержений, – что вы, вряд ли школьников станут возить туда из-за одного меня. Тем более что «Империю» закрыли.

«Империей» назывался давно прекративший свое существование стрип-клуб на Вашингтон-стрит – в его полумраке многие парнишки Нью-Джерси впервые увидели трусики-стринги. Одним из них был Цукерман, другим – Гилберт Карновский.

Мужчина вскинул руки – и шляпу, – мол, сдаюсь.

– Что ж, у вас и в жизни исключительное чувство юмора. Мне на такое и ответить достойно не удастся. Но вы еще увидите! К кому еще им обратиться, когда они захотят вспомнить, каково это было в старые времена. В «Карновском» вы навеки вечные запечатлели то, каково это – расти в нашем городе, будучи евреем.

– Еще раз большое вам спасибо. Правда, спасибо за все ваши добрые слова.

Подошла официантка с его сэндвичем. На этом разговор должен закончиться. Собственно, приятно закончился. За словоизвержением больше ничего и не было – только то, что книга кому-то понравилась. Чудесно.

– Спасибо, – сказал Цукерман – в четвертый раз – и церемонно приподнял половинку сэндвича.

– Я ходил в Саут-Сайд. Выпуск сорок третьего.

В средней школе Саут-Сайд в умирающем центре старого промышленного города даже во времена Цукермана, когда Ньюарк был еще по большей части белым, чуть ли не половина учеников была из чернокожих. В его школьном округе на дальнем краю более нового жилого района Ньюарка в двадцатые и тридцатые селились в основном евреи, уезжавшие из захудалых иммигрантских анклавов центральных районов, – хотели растить там детей, которых рассчитывали отдавать в университеты и юридические или медицинские школы, чтобы те со временем поселились в пригородах Оринджа, где теперь был большой дом у родного брата Цукермана, Генри.

– А вы в Викахике учились. Выпуск сорок девятого?

– Видите ли, – извиняющимся тоном сказал Цукерман, – мне надо поесть и бежать. Простите. – Это вы меня простите, пожалуйста! Я только хотел сказать… Впрочем, я уже сказал, да? – Он смущенно усмехнулся собственной настойчивости. – Спасибо вам, еще раз спасибо. За все. Это такое удовольствие! Так захватывающе! Бог свидетель, я не хотел вас донимать.

Он удалился к кассе, заплатить за еду, Цукерман проводил его взглядом. Он оказался моложе – возраст ему прибавляли темная одежда, грузность и слегка пришибленный вид, – но еще нелепее, а поскольку вдобавок и косолапил, выглядел более жалким, чем предполагал Цукерман.

– Прошу прощения. Мне очень неловко.

Снова шляпа в руке. Цукерман был уверен, что видел его уже в дверях, со шляпой на голове.

– Да?

– Вам, наверное, это покажется смешным. Но я тоже пытаюсь писать. Уверяю вас, конкуренции я вам не составлю, не беспокойтесь. Стоит самому попробовать, начинаешь по-настоящему восхищаться великолепными достижениями таких писателей, как вы. Какое требуется феноменальное терпение! День за днем сидеть перед чистым листом бумаги.

Цукерман успел подумать, что следовало бы из приличия пригласить его присесть и поболтать, пусть хоть на минутку. Вспомнив, как тот подошел к его столику и объявил: «Я тоже из Ньюарка», он даже почувствовал с ним некоторую сентиментальную связь. Но когда этот ньюаркец вернулся к столику и заявил, что он тоже писатель, сентиментальность куда-то улетучилась.

– Я хотел узнать, не порекомендуете ли вы мне издателя или агента, который мог бы помочь кому-то вроде меня.

– Нет.

– Что ж, нет так нет. Я понимаю. Просто решил спросить. Видите ли, у меня уже есть продюсер – он хочет сделать мюзикл на основе моей жизни. Сам-то я считаю, что сначала публике следует представить ее в виде серьезной книги. Со всеми фактами.

Молчание.

– Понимаю, вам это кажется абсурдом, вы свое мнение держите при себе из вежливости. Но все так и есть. И совершенно не важно, что я не из тех, кто что-то собой представляет. Да, я такой. Это понятно с одного взгляда. Из того, что со мной произошло, можно мюзикл сделать.

Молчание.

– Я – Алвин Пеплер.

Что ж, хоть не Гудини. На миг показалось, что грядет нечто в этом духе.

Алвин Пеплер ждал, что скажет Натан Цукерман, узнав, что перед ним Алвин Пеплер. Не услышав ничего, он поспешил Цукерману на помощь. И себе тоже.

– Конечно, таким людям, как вы, это имя ни о чем не говорит. Вам есть чем заняться, кроме как пялиться в телевизор. Но я подумал, раз мы земляки, может, кто из ваших родственников обо мне упоминал. Я этого вам не говорил, решил, что не к месту, но родственница вашего отца, Эсси Слифер, в те далекие времена ходила в одну школу, в Центральную, с Лотти, сестрой моей матери. У них год разницы. Не знаю, поможет ли это, но я тот, кого в газетах называли «Пеплер, человек из народа». Я – «Алвин, еврей-морпех».

– Да, конечно, – ответил Цукерман, обрадовавшись, что хоть что-то может сказать. – Вы – победитель викторины. Участвовали в одной из передач.

О, это было далеко не все. Источавшие подобострастие карие глаза скорбно и обиженно блеснули, налившись не слезами, куда хуже – правдой.

– Мистер Цукерман, три недели подряд я был победителем самой важной из них. Важнее, чем «Двадцать один». В денежном выражении приз был больше, чем в «Вопросе на 64 тысячи долларов». Я был победителем «Умных денег».

Цукерман, насколько ему помнилось, не видел ни одной из этих викторин конца пятидесятых и одной от другой не отличил бы; у него с первой женой, Бетси, даже телевизора не было. Впрочем, он вспомнил, что кто-то из родственников – скорее всего, Эсси – однажды упомянул о семействе Пеплер из Ньюарка и об их чудаковатом сыне, победителе викторин и бывшем морпехе.

– И именно Алвина Пеплера выпихнули, чтобы дать дорогу великому Хьюлетту Линкольну. Моя книга об этом. О том, как американскую публику обвели вокруг пальца. Манипулировали доверием десятков миллионов невинных людей. И о том, как я стал парией за то, что предал это огласке. Они меня создали, а затем уничтожили, но, мистер Цукерман, они меня еще не добили. Остальные участники событий давно уже продвинулись дальше – вперед и вверх по корпоративной лестнице, и всем глубоко наплевать, что они воры и лжецы. Но поскольку я для этих жалких мошенников лгать отказался, десять лет я ходил заклейменный. Любой жертве маккартизма куда лучше, чем мне. Вся страна обратилась против этакого мерзавца, с невиновных были сняты все подозрения и так далее, пока хоть какая-то справедливость не восторжествовала. А имя Алвина Пеплера по сей день во всех телекомпаниях под запретом.

Цукерман наконец припомнил, какой шум поднялся вокруг этих викторин, но вспомнил не столько Пеплера, сколько Хьюлетта Линкольна, философического юношу-журналиста из глубинки, сына губернатора Мэна от республиканцев – он, когда участвовал в состязаниях, был самой известной телезнаменитостью Америки, им восхищались школьники, их учителя, их родители и дедушки с бабушками, пока не разразился скандал и школьники узнали, что ответы, так легко вылетавшие из уст Хьюлетта Линкольна, когда он сидел в отдельной кабинке во время викторины, ему заранее передавали продюсеры. История попала на первые полосы газет, а кончилось все, подсказала Цукерману память, нелепее не придумаешь – дошло до расследования в конгрессе.

– Мне бы и в голову не пришло, – рассказывал Пеплер, – нас сравнивать. Образованный писатель вроде вас и человек, которому повезло родиться с фотографической памятью, – это явления совершенно разные. Но пока я участвовал в «Умных деньгах», заслуженно или нет, меня уважала вся страна. Спросить меня, так я считаю, еврейскому народу никак не помешало, что морпех, ветеран двух войн стал их представителем и три недели подряд держался в победителях главной телевикторины Америки. Возможно, вы с презрением относитесь к таким шоу, даже к честным. У вас больше, чем у кого бы то ни было, есть такое право. Но в те времена обычные люди воспринимали это иначе. Поэтому, когда в эти три великие недели я был лидером, я открыто говорил о своих религиозных убеждениях. Сказал с самого начала. Я хотел, чтобы вся страна узнала, что еврей-морпех умеет сражаться не хуже остальных. Я никогда не называл себя героем войны. Куда мне до героя. Я, как и все, трясся от страха в окопе, но никогда не удирал, даже под обстрелом. Разумеется, на полях сражений было немало евреев, и куда храбрее меня. Но именно я оказался тем, кто рассказал об этом американскому народу, а если я сделал это посредством викторины – что ж, такой уж путь мне был предоставлен. Потом, разумеется, в «Вэрайети» меня стали обзывать, придумали словечко «викторинчик», и это было началом конца. Викторинчик – через «ч». А ведь я был единственным, кто не хотел пользоваться их ответами. Я хотел от них только одного – пусть мне дадут тему, чтобы я мог все изучить и запомнить, а потом – сражаться, честно и по справедливости. Да я мог бы тома написать об этих людях, о том, что они со мной сделали. Вот почему то, что я случайно встретил вас, вдруг оказался рядом с великим писателем из Ньюарка, – это в данный момент для меня настоящее чудо. Потому что, если я смогу написать и издать книгу, я искренне уверен – люди прочитают ее и во всем удостоверятся. И я смогу восстановить свою репутацию. И та толика хорошего, что я совершил, не канет в забвение. Те невинные, кому я навредил, кого опорочил, миллионы людей, кого я подвел, в особенности евреи, они наконец узнают, как все было на самом деле. Они простят меня.

Исполненная им ария пробрала и его самого. Карие зрачки сверкали, как расплавленный металл – казалось, упади капля из глаза Пеплера, она прожжет тебя насквозь.

– Ну, если дело обстоит так, – сказал Цукерман, – вам надо этим заниматься.

– Я и занимаюсь. – Пеплер выдавил из себя улыбку. – Десять лет жизни на это ушло. Вы позволите? – Пеплер указал на пустой стул.

– Да, пожалуйста, – ответил Цукерман, стараясь не думать о последствиях.

– Только над этим и трудился, – сказал Пеплер, в возбуждении ерзая на стуле. – Трудился каждый вечер в течение десяти лет. Да вот таланта у меня нет. Так, во всяком случае, мне говорят. Я послал свою книгу в двадцать два издательства. Я пять раз ее переписывал. Я плачу молодой учительнице из школы «Колумбия» в Саут-Ориндже, которая до сих пор считается одной из лучших, плачу почасово – она исправляет мне грамматику и пунктуацию там, где надо. Я бы и помыслить не мог показать кому-нибудь хоть страницу этой книги, пока она не проверит все ошибки. Слишком уж дело важное. Но если сочли, что у тебя нет таланта, – все, разговор окончен. Вы можете решить, что я просто озлобился. Я бы на вашем месте так и подумал. Но эта учительница, мисс Дайамонд, она считает: сейчас им достаточно увидеть, что это от Алвина Пеплера, и рукопись сразу летит в мусорную корзину. Они как увидят мое имя, дальше не читают. Я теперь для любого самого мелкого из издателей личность анекдотичная. – Он говорил лихорадочно, но взгляд его теперь, когда он сидел за столом, казалось, был прикован к остаткам сэндвича на тарелке Цукермана. – Вот почему я спросил вас про агента или издателя – хочу, чтобы посмотрел кто-нибудь новый, без предвзятости. Тот, кто поймет, что это все серьезно.

Цукерман, сам любитель всего серьезного, все же не собирался поддерживать беседу об агентах и издателях. Если у американского писателя и могла найтись причина искать убежища в коммунистическом Китае, то только одна – уехать за десятки тысяч километров прочь от подобных разговоров.

– Но есть же еще и вариант с мюзиклом, – напомнил ему Цукерман.

– Серьезная книга – это одно, а бродвейский мюзикл – совсем другое.

Еще одна тема, которой Цукерман хотел бы избежать. Звучит как заявка на курс в Новой школе[5]5
  Новая школа – частный исследовательский университет в Нью-Йорке.


[Закрыть]. – Если, – слабым голосом добавил Пеплер, – его когда-нибудь поставят.

Цукерман, оптимистично:

– Ну, если у вас есть продюсер…

– Да, но пока что это только джентльменское соглашение. Пока никаких денег не заплачено, ничего не подписано. Работу предполагается начать, когда он вернется. Тогда мы и заключим сделку.

– Ну, это уже что-то.

– Поэтому-то я и приехал в Нью-Йорк. Живу у него, наговариваю на магнитофон. Мне предложено только это. Он, как и магнаты издательского мира, не хочет читать то, что я написал. Хочет, чтобы я наговаривал на пленку, пока он не вернется. И чтобы никаких размышлений. Только истории. Ну, нищему выбирать не приходится.

На этой ноте можно и попрощаться.

– Но вы, – воскликнул Пеплер, увидев, что Цукерман встает, – съели только половинку сэндвича! – Нет времени. – Он показал на часы. – Меня ждут. У меня встреча.

– Прошу прощения, мистер Цукерман. Вы уж меня извините.

– Удачи с мюзиклом. – Он пожал Пеплеру руку. – И во всем остальном удачи.

Пеплер не мог скрыть, что расстроен. Пеплер вообще ничего не мог скрыть. Или это способ скрыть все? С ходу и не решить, и вот – еще одна причина уйти.

– Огромное спасибо. – А затем, приниженно: – Слушайте, от высокого к низкому…

Что теперь?

– Вы не будете возражать, если я съем ваш огурчик?

Это что, шутка? Издевка?

– Никогда не могу удержаться, – объяснил он. – С детства у меня такая заморочка.

– Да ради бога, – сказал Цукерман, – не стесняйтесь.

– Вы правда не хотите…

– Нет-нет.

Он не сводил глаз и с недоеденной половинки сэндвича. И он не шутил. Был слишком сосредоточен. – Ну, раз уж я начал… – сказал он с самоуничижительной улыбкой.

– Да конечно.

– Видите ли, у них в холодильнике нет еды. Я рассказываю в магнитофон все эти истории, и меня начинает мучить голод. Просыпаюсь посреди ночи, вспомнив, что забыл что-то наговорить, а есть нечего. – Он завернул половинку сэндвича в салфетку. – Все доставляют на заказ.

Но Цукерман уже отошел от столика. Оставил на кассе пятерку и двинулся дальше.

Пеплер нагнал его двумя кварталами западнее, когда Цукерман стоял у светофора на Лексингтон-авеню.

– Еще последнее…

– Послушайте…

– Не беспокойтесь, – сказал Пеплер, – я не стану просить вас прочитать мою книгу. Я хоть и псих, – это признание он подчеркнул, легонько стукнув Цукермана в грудь, – но не окончательный. Никто не просит Эйнштейна проверить банковские выписки.

Лесть на писателя не подействовала.

– Мистер Пеплер, что вам от меня нужно?

– Я просто хотел узнать, как по-вашему, такой проект подойдет продюсеру вроде Марти Пате? Потому что его-то он и заинтересовал. Я не стал бы упоминать имена, ну да ладно – это он и есть. Меня не столько деньги беспокоят. Я не дам обвести себя вокруг пальца – и одного раза хватит, но пока что черт с ними, с деньгами. Меня другое волнует – могу ли я рассчитывать, что он честно расскажет о моей жизни, о том, через что я проходил в этой стране всю свою жизнь.

Издевательство, предательство, унижение – Цукерман ясно видел, через что Пеплеру пришлось пройти, безо всяких «размышлений».

Цукерман высматривал такси.

– Ничего не могу сказать.

– Но вы же знаете Пате!

– Никогда о нем не слышал.

– Марти Пате. Бродвейский продюсер.

– Не знаю такого.

– Но… – Он походил на какое-то крупное животное, которому на бойне стукнули по голове, оглушили, но не до конца. Вот-вот начнется агония. – Но… он вас знает. Он с вами знаком – через мисс О’Ши. Вы все вместе были в Ирландии. На ее день рождения.

Светские хроникеры назначили кинозвезду Сезару О’Ши и писателя Натана Цукермана «парой». На самом деле Цукерман видел ее не на экране, а в жизни один раз: ужинал с ней у Шевицев дней десять назад.

– Да, кстати, как поживает мисс О’Ши? Мне бы хотелось, – сказал Пеплер, и взгляд его стал вдруг мечтательным, – сказать ей, хотелось бы, чтобы вы сказали ей это от меня, что она настоящая леди. Мнение человека из публики. На мой взгляд, она единственная настоящая леди в нынешнем кинематографе. И что бы кто ни говорил, мисс О’Ши им не запятнать. Я серьезно.

– Я ей передам.

Самый простой вариант. Чтобы не углубляться. – Во вторник лег поздно – она была в ночном шоу. «Божественное предназначение». Еще одно невероятное совпадение. Посмотрел передачу, а потом встретил вас. Я смотрел ее с отцом Пате. Помните папашу Марти? По Ирландии? Мистера Перльмуттера? – Смутно.