Текст книги "И в торгашестве присутствует оттенок благородства"
Автор книги: Филип Хосе Фармер
Жанр:
Научная фантастика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)
У сержанта светлеет лицо. По крайней мере, будет хоть один арестованный на его счету. Леграна засовывают в фургон с решетками, прибывший сразу вслед за "скорой помощью". Друзья выносят Рыжего Ястреба и кладут в дверях. Когда его переносят на носилках в "скорую помощь", он открывает глаза и что-то бормочет.
О'Хара склоняется над ним.
– Что?
– Однажды я дрался с медведем, у меня был только нож; тогда я меньше пострадал, чем от этих сучек. Я обвиняю их в нападении, избиении, нанесении увечий и попытке убийства.
О'Хара пытается подсунуть Рыжему Ястребу официальный бланк, чтобы тот подписал; ничего не получается, так как Рыжий Ястреб снова теряет сознание. Сержант чертыхается. Когда Рыжему Ястребу станет получше, он откажется подписывать бумагу. Если у него есть хоть сколько соображения, он не захочет, чтобы девицы и их ухажеры подстроили ему что-нибудь в отместку.
Сквозь зарешеченное окно фургона Легран кричит:
– Я служу агентом в госорганах! Не имеете права меня арестовывать!
Полиция получает срочный приказ проследовать на площадь перед Народным Домом, где драка между местными юнцами и пришлыми с Западной окраины грозит перерасти в необузданные бесчинства. Бенедиктина покидает таверну. Несмотря на несколько тычков в спину и живот, пинки по ягодицам и сильный удар по голове, ничто не указывает на то, что она потеряла плод.
Чиб, наполовину опечаленный, наполовину радостный, смотрит ей вслед. Он чувствует глухую горечь от того, что ребенку могут отказать в праве на жизнь. К этому моменту он уже сознает, что его возражения против аборта продиктованы отчасти отождествлением себя с плодом; Старик думает, что Чиб это не ощущает, а он теперь понял все. Он осознает, что его рождение было случайностью – счастливой или несчастливой. Повернись все по-иному, он бы не родился. Мысль о своем небытие – ни картин, ни друзей, ни смеха, ни надежды, ни любви – ужасает его. Мать, пренебрегая по пьянке противозачаточными средствами, делала аборты один за другим, и он мог оказаться среди выкидышей.
Наблюдая, как Бенедиктина шествует гордо (несмотря на порванную одежду), он недоумевает, что такого мог он найти в ней? Жизнь с ней, пусть и при ребенке, потребовала бы изрядного мужества.
Рот – гнездо, выстланное надеждами,
Любовь снова прилетает сюда, садится, воркуя.
Напевает, расправляет пышные перья, обвораживает.
А затем улетает, испражняясь,
Как и принято у птиц: помогать себе
При взлете реактивной струей.
Омар Руник
Чиб возвращается домой, но ему по-прежнему не удается попасть в свою комнату. Он идет в кладовку. Картина закончена на семь восьмых, он оставил ее, потому что ему не нравилось что-то в ней. Теперь он забирает холст и уносит в дом к Рунику, который живет в этом же насесте. Руник сейчас в Народном Доме. Уходя, он всегда оставляет дверь открытой. У него есть оборудование, которым сейчас пользуется Чиб, чтобы закончить картину, работая напряженно и с уверенностью, которой ему недоставало, когда он начал создавать ее. Затем он покидает дом Руника, неся огромное овальное полотно над головой.
Он шагает мимо опор, под изгибами их ответвлений с яйцевидными домами на конце. Он минует несколько маленьких зеленых скверов с деревьями, проходит под другими домами и через десять минут приближается к сердцу Беверли Хиллз. Здесь, Гермесу подобный, подвижный, как ртуть, он видит
В ЗОЛОТОМ ПОЛУДЕННОМ СВЕТЕ
ТРЕХ ДАМ В СВИНЦОВОМ ОБЛАЧЕНИИ,
тихо плывущих в лодке по озеру Иссус. Мариам ибн-Юзуф, ее мать и тетя без всякого интереса держат в руках удочки, глядя в ту сторону, где яркие цвета, музыка и шум толпы перед Народным Домом. Полиция уже прекратила драку юнцов и расставила повсюду пикеты, чтобы не допустить новых беспорядков.
Все три женщины одеты в одежду желтого цвета, она полностью скрывает тело, как предписано одеваться членам магометанской секты фундаменталистов Вахнаби. У них на лице нет паранджи; теперь даже Вахнаби не настаивают на этом. Их братья египтяне на берегу облачены в современные одеяния, позорные и греховные. Несмотря на это, дамы пристально разглядывают их.
Мужчины их общины стоят по краю толпы. Они бородаты, на них такое же платье, как на шейхах в фидеофильмах об Иностранном легионе; они бормочут гортанные проклятия и шипят по поводу непристойной демонстрации обнаженной женской плоти. Но смотрят во все глаза.
Эта маленькая группа прибыла из зоологического заповедника в Абиссинии, где их поймали на браконьерстве. Местные госорганы предоставили им на выбор три возможности. Заключение в доме перевоспитания, где их будут лечить, пока они не станут добропорядочными гражданами, пусть даже на это уйдет остаток их жизни. Высылка в Израиль, в мегаполис Хайфа. Или переселение в Беверли Хиллз, пригород Лос-Анджелеса.
Что, жить среди презренных израильских евреев? Они ответили плевками и предпочли Беверли Хиллз. Ах, Аллах посмеялся над ними! Теперь их окружают Финкельштейны, Аппельбаумы, Сигекли, Вайнтраубы и многие другие неверные из колен Исаака. Что еще хуже, в Беверли Хиллз не было мечети. Они ездили каждый день за сорок километров на Шестнадцатый горизонт, где была возможность помолиться в мечети, или же собирались на молитву у кого-нибудь дома.
Чиб спешит к кромке окаймленного пластиком озера, опускает на землю свою картину и низко кланяется, сорвав с головы несколько помятую шляпу. Мариам улыбается ему, но улыбка исчезает, когда строгие матроны делают ей замечание.
– Йа кельб! Йа ибн кельб! – кричат матроны ему.
Чиб широко улыбается им, машет шляпой и говорит:
– Очарован, поверьте, сударыни! Прекрасные дамы, вы напоминаете мне Трех Граций!
Затем он кричит:
– Я люблю вас, Мариам! Я люблю вас! Ты для меня словно роза Шарона! Красивая, с глазами газели, девственная! Цитадель невинности и силы, ты полнишься буйным материнским соком, ты хранишь верность своей единственной подлинной любви! Я люблю тебя, ты – единственный свет среди мертвых звезд во мраке неба! Я взываю к тебе через пустоту!
Мариам понимает общенародный английский, но ветер относит в сторону его речи. Она улыбается жеманно, и Чиб не в силах подавить секундное отвращение, вспышку гнева, как будто она предала его каким-то образом. Все же он овладевает собой и кричит:
– Я приглашаю вас на свою выставку! Вы, и ваша мать, и ваша тетя будете моими гостями. Моя душа, вы посмотрите мои картины и поймете, что за человек собирается умчать вас на крыльях своего Пегаса, моя голубка!
(Нет ничего более нелепого, чем словесные излияния молодого влюбленного поэта. Он крайне высокопарен. Мне смешно. Но я также тронут. Хоть я и старый, я помню своих первых возлюбленных, помню тот огонь, те водопады слов, молниеподобных, окрыленных страданием. Дорогие подруги, большинство из вас в могиле; остальные увяли. Я посылаю вам воздушный поцелуй.
Старик)
Мать девушки встает в лодке. На какую-то секунду она поворачивается профилем к Чибу, и ему видится, какие ястребиные черты будут у Мариам, когда она достигнет возраста матери. Сейчас у нее плавный орлиный профиль – "изгиб дамасского клинка", как выразился однажды Чиб о таком типе лица. Нос выступающий, но красивый. А вот уже мать выглядит старым неопрятным стервятником. И тетка – совсем не орел, а что-то вроде верблюда с теми же чертами.
Чиб отталкивает от себя эти неодобрительные, даже оскорбительные сравнения. Но ему не оттолкнуть трех бородатых, немытых, облаченных в балахоны мужчин, которые окружили его.
Чиб говорит, улыбаясь:
– Не припомню, чтобы приглашал вас.
На их лицах ничего не отражается, поскольку местный английский разговорный, быстрый – звучит для них непереводимой тарабарщиной. Абу общее имя для всех египтян в Беверли Хиллз – изрыгает проклятия столь древние, что на них отреагировал бы житель Мекки домагометовской эпохи. Он складывает пальцы в кулак. Второй араб делает шаг к картине и заносит ногу, собираясь пнуть ее.
В этот момент мать Мариам обнаруживает, что в лодке стоять так же опасно, как на верблюде. Даже опаснее, потому что никто из трех женщин не умеет плавать.
Как не умеет и тот араб средних лет, который кидается на Чиба, но происходит следующее: его жертва отступает в сторону и затем помогает ему завершить падение в озеро пинком сзади. Один из молодых мужчин атакует Чиба, другой принимается пинать картину. Оба замирают, услышав вопли женщин и увидев, как те барахтаются в воде.
Затем эти двое подбегают к кромке озера и тоже летят в воду: Чиб толкает обоих сразу. Болган из полицейского пикета слышит вопли и плеск, производимые шестью людьми, он бежит в сторону Чиба. Чиб начинает беспокоиться, потому что Мариам с трудом удерживается на поверхности. На ее лице неподдельный ужас.
Что не может понять Чиб, так это почему они ведут себя подобным образом? Их ноги должны касаться дна, вода здесь едва доходит до подбородка. Несмотря на это, у Мариам такой вид, словно она вот-вот утонет. Точно такое впечатление производят и остальные, но они его не интересуют. Он собирается войти в озеро и помочь Мариам. Правда, если сделать это, придется потом искать сухую одежду, чтобы переодеться перед выставкой.
Так подумав, он смеется громко, а потом еще громче, видя, как болган прыгает в воду спасать женщин. Чиб поднимает свою картину и уходит, смеясь. Подходя к Дому, он успокаивается.
"Удивительно, но Старик оказался прав. Он словно видит меня насквозь, как ему это удается? У меня нет воли или я слишком легкомысленный? Нет, я слишком сильно и слишком часто влюблялся. Что поделать, если я люблю Красоту, а красавицам, которых я люблю, Красоты недостает. У меня слишком требовательный глаз: он гасит пожар моего сердца".
ИЗБИЕНИЕ МЛАДОГЛАСЫХ
Вестибюль (один из двенадцати), в который входит Чиб, был спроектирован его дедом. Посетитель попадает в длинную изогнутую трубу с зеркалами, установленными под разным углом. Он видит треугольную дверь в конце коридора. Дверь кажется настолько маленькой, что в нее не пройти человеку старше девяти лет. Из-за этого обманчивого впечатления посетителю кажется, что, продвигаясь к двери, он шагает вверх по стене. В конце трубы посетитель начинает думать, что находится на потолке.
Но дверь увеличивается по мере того, как он приближается, пока не приобретает гигантские размеры. Специалисты высказывают предположение, что данный вестибюль задуман архитектором как символический образ – ворота в мир искусства. Вам необходимо стать вверх ногами перед тем, как войти в волшебную страну эстетики.
Войдя внутрь, посетитель думает сначала, что огромная комната вывернута наизнанку и поставлена задом наперед. У него еще сильнее кружится голова. Дальняя стена воспринимается как ближняя, посетитель далеко не сразу может сориентироваться. Некоторые люди вообще не могут привыкнуть к такой обстановке, им приходится выйти, иначе их стошнит или они потеряют сознание.
По правую руку стоят вешалки с табличкой: "Вешать головы здесь". Каламбур с двойным дном, выдумка Старика, который всегда оттачивает шутку до такой тонкости, что большинству ее не понять. Если Старику присуще переступать границы хорошего вкуса в лингвистике, то его праправнук улетел за все мыслимые пределы Галактики со своими картинами. Тридцать из его последних работ представлены на выставку, включая три недавних полотна из "Серии с собакой": "Созвездие Гончих псов", "Доги жаждут" и "Собака в разрезе". Есть опасность, что Рускинсон и его ученики сейчас не выдержат и начнут блевать. Лускус со свитой воздает хвалу, но держатся они сдержанно. Лускус сказал своим, что сначала он сам поговорит с молодым Виннеганом, потом уж пусть вступает весь хор. Репортеры с фидеостудии ведут деловито съемку, берут интервью у тех и других, стараясь спровоцировать ссору.
Главное помещение в Народном Доме – огромная полусфера с блестящим потолком, который переливается всеми цветами радуги с интервалом в девять минут. Пол в виде громадной шахматной доски, в центре каждого квадрата нарисовано лицо – портрет знаменитости в том или ином виде искусства. Здесь можно увидеть Микеланджело, Моцарта, Бальзака, Зевкиса, Бетховена, Ли Бо, Твена, Достоевского, Фармисто, Мбузи, Купеля, Кришнагурти и других. Десять квадратов оставлены без лиц, чтобы будущие поколения смогли выдвинуть своих претендентов на бессмертие.
Нижняя часть стены разрисована фресками, изображающими важнейшие моменты жизни художников. Вдоль изогнутой стены расположены помосты, их девять, по числу Муз. На выступе над каждым помостом установлена гигантская статуя богини-покровительницы; у богинь обнаженные тела, сверхокруглые формы: огромные груди, широкие бедра, мощные икры, как будто они рисовались скульптору богинями плодородия, а не утонченными артистическими натурами.
Лица изваяны в основном в подражание гладким бесстрастным лицам древнегреческих статуй, но есть что-то тревожное у них в уголках глаз и губ. Рот улыбается, но как будто готов исказиться в злобной гримасе. "Не предавай меня! – говорят губы. – Если продашь..."
Над каждым помостом – прозрачная пластиковая полусфера, ее акустические свойства таковы, что люди, которые не находятся под куполом, не слышат звуков, производимых на помосте, и посторонний шум не проникает под купол.
Чиб пробирается сквозь шумную толпу к помосту Полигимнии – той Музы, под чьей опекой находится живопись. Он проходит мимо помоста, на котором в данный момент стоит Бенедиктина, переливая свое свинцовое сердце в алхимию золотых звуков. Она видит Чиба и ухитряется бросить в него испепеляющий взгляд, продолжая в это же время улыбаться своим слушателям. Чиб игнорирует ее, но замечает, что она сменила платье, порванное в таверне. Он также видит многочисленные полицейские патрули, расставленные вокруг здания. Не похоже, что толпа находится во взрывном состоянии. Наоборот, все кажутся счастливыми, разве только сильно шумят. Но полиция знает, каким обманчивым бывает подобное спокойствие. Одна искра и...
Чиб минует помост Каллиопы, где импровизирует Омар Руник. Он приходит под купол Полигимнии, кивает Рексу Лускусу, который машет ему рукой, и устанавливает свою картину на помосте. Она называется "Избиение младенцев" (подзаголовок: "Собака на сене").
На картине изображен хлев.
Хлев представляет собой пещеру с высоким потолком и сталактитами причудливой формы. Свет, пробивающийся в пещеру – или преломляющийся в ней, – имеет красный, любимый Чибом оттенок. Он проникает в каждую вещь, удваивает свою силу и изливается наружу изломанными лучами. Зритель, перемещаясь, чтобы обозреть все детали, видит практически множество световых уровней во время своего движения и таким образом улавливает очертания фигур под внешним слоем.
В дальнем углу пещеры стоят в стойлах коровы, овцы и лошади. Некоторые из них взирают с ужасом на Марию с младенцем. У других разинуты рты, они явно пытаются предостеречь Марию. Чиб обратился к легенде о том, что животные в хлеву обрели дар речи в ту ночь, когда родился Христос.
Иосиф, усталый старик, настолько поникший, что выглядит беспозвоночным, сидит в углу. Его голова украшена двумя рогами, но под каждым – нимб; так что все в порядке.
Мария сидит спиной к постели из соломы, на которой полагается лежать младенцу. Из люка в полу пещеры тянет руку мужчина, собираясь положить на соломенную постель огромное яйцо. Он во второй пещере под главной пещерой, одет в современный костюм, на его лице пьяное выражение, и, как у Иосифа, его тело бесформенно-обмякшее, будто без единого позвонка. Позади него неимоверно толстая женщина, удивительно похожая на мать Чиба, держит в руках ребенка, которого передал ей мужчина перед тем, как положить подкидыша в яйце на соломенную кровать.
У ребенка утонченно-красивое лицо, он озарен белым сиянием своего нимба. Женщина сняла нимб с его головы и кромсает его острой кромкой тело ребенка.
У Чиба глубокое знание анатомии, поскольку он расчленил немало трупов в ту пору, когда писал свою докторскую диссертацию по искусству в университете Беверли Хиллз. Тело младенца не имеет неестественной вытянутости, как у большинства фигур, созданных Чибом. Ребенок более чем фотографичен, он кажется настоящим. Его внутренности вываливаются через большой кровавый разрез.
Зрители поражены до самого нутра, как если б это была не картина, а живой младенец, разрезанный и выпотрошенный, найденный на пороге их собственного дома.
У яйца полупрозрачная скорлупа. В затуманенном желтке плавает маленький отвратительный дьяволенок с рогами, копытами и хвостом. В его размытых чертах улавливается сочетание двух лиц: Генри Форда и дяди Сэма. Когда зритель сдвигается вправо или влево, проглядывают другие лица: это выдающиеся личности в истории развития современного общества.
В оконном проеме сгрудились дикие звери, пришедшие поклониться младенцу, они замерли и кричат от ужаса беззвучным криком. Те животные, что на переднем плане, относятся к видам, истребленным человеком или сохранившимся только в зоопарках. Дронт, голубой кит, странствующий голубь, квагга, горилла, орангутанг, белый медведь, кугуар, лев, тигр, медведь-гризли, калифорнийский кондор, кенгуру, вомбат, носорог, орел.
Позади них другие звери, а на холме видны очертания двух фигур: это тасманийский абориген и гаитянский индеец.
– Не могли бы вы поделиться компетентным мнением об этом полотне, поистине необычном, доктор Лускус? – просит фидеорепортер.
Лускус улыбается и говорит:
– Компетентное мнение будет оглашено через пару минут. Полагаю, вам лучше поговорить сначала с доктором Рускинсоном. Похоже, у него с первого взгляда сложилось определенное мнение. Дураки и святые, как вы знаете...
Красное лицо и гневные крики Рускинсона фиксируются камерой и идут в эфир.
– Дерьмо разлетается по всему миру! – говорит громко Чиб.
– Оскорбление! Насмешка! Пластиковый навоз! Плевок в лицо искусства, пинок в зад всему человечеству! Оскорбление!
– Что же такого оскорбительного в картине, доктор Рускинсон? спрашивает репортер. – Вы считаете, что она осмеивает христианскую веру, а также учение панаморитов? Мне так не показалось. Мне показалось, что Виннеган пытается сказать, что люди извратили христианство и, может быть, все религии, все идеалы ради своих алчных самоубийственных целей, что человек по сути своей извращенец и убийца. По крайней мере, так понял картину я, хотя, конечно, я всего лишь простой смертный и...
– Предоставьте искусствоведам заниматься критикой, молодой человек! набрасывается на него Рускинсон. – Полагаю, у вас нет двух докторских степеней, одной по психиатрии, второй по искусству? У вас есть официальное удостоверение, что вы искусствовед? Виннеган, не имеющий никакого таланта, не говоря уже о гениальности, которой награждают его в самообольщении разные пустозвоны, это исчадие из Беверли Хиллз выставляет на обозрение свой хлам, фактически мешанину, привлекающую внимание единственно из-за необычной техники, а ее мог разработать любой инженер по электронике; меня бесит, что любая хитроумная штучка, новый пустячок способен одурачить не только определенные слои общества, но и наших высокообразованных и официально зарегистрированных искусствоведов, как присутствующий здесь доктор Лускус, хотя всегда найдутся ученые ослы, которые ржут столь громко, напыщенно и туманно, что...
– Разве не правда, – спрашивает репортер, – что многих художников, которых мы теперь называем великими, к примеру Ван Гога, осуждали или не замечали современные им критики? И...
Репортер, искусный в провоцировании вспышек гнева у интервьюируемого ради зрительского интереса, делает паузу. Рускинсон едва сдерживает себя, его мозг – кровеносный сосуд за секунду до разрыва.
– Я не из числа непрофессиональных невежд! – вопит он. – Я не виноват, что в прошлом существовали Лускусы! Я знаю, о чем говорю! Виннеган – всего лишь микрометеорит в высших сферах Искусства, он не достоин чистить туфли великим светилам живописи. Его репутация в прошлом была раздута определенной кликой, поэтому она сияет сейчас отголоском былой известности, а эти гиены, кусающие ту руку, что кормит их, подобные бешеным псам...
– Вам не кажется, что вы запутались слегка в эпитетах? – спрашивает фидеорепортер.
Лускус берет нежно руку Чиба и тянет его в сторону, где они не будут попадать в кадр фидеокамеры.
– Дорогой Чиб, – воркует он, – наступил момент показать себя. Ты знаешь, насколько сильно я люблю тебя, не только как художника, но просто как человека. Мне кажется, ты больше не можешь противиться духу того глубокого взаимопонимания, нити которого протянулись незримо между нашими душами. Боже, если б ты только знал, мой славный богоподобный Чиб, как я мечтал о тебе, с каким...
– Если ты думаешь, что я скажу "да" только потому, что ты способен создать или испортить мне репутацию, не дать мне премию, то ты ошибаешься, – говорит Чиб. Он вырывает руку.
Единственный глаз Лускуса гневно вспыхивает. Он говорит:
– Ты находишь меня отталкивающим? Конечно, тобой руководят не моральные соображения...
– Дело в принципе, – говорит Чиб. – Даже если б я любил тебя, чего нет и в помине, я бы не отдался тебе. Я хочу, чтобы меня ценили только по моим заслугам, только так. Прими к сведению, мне наплевать на чье-либо суждение. Я не желаю слышать хвалу или хулу от тебя или кого угодно. Смотрите мои картины и спорьте между собой, шакалы. Но не старайтесь, у вас не получится вогнать меня в те рамки, которые вы для меня придумали.
ХОРОШИЙ КРИТИК – МЕРТВЫЙ КРИТИК
Омар Руник покинул свою сцену и теперь стоит перед картиной Чиба. Он прижимает руку к голой груди – слева, где вытатуировано лицо Германа Мелвилла; второе почетное место на правой половине груди отдано Гомеру. Руник издает громкий возглас, его черные глаза – словно две огнедышащие топки, дверцы которых разворотило взрывом. Как не раз уже случалось с ним, Руник охвачен вдохновением при виде картин Чиба.
Зовите меня Ахабом, а не Ишмаэлем.
Ибо я поймал в океане Левиафана.
Я – детеныш дикой ослицы в семье человека.
И вот, моим глазом я увидел все!
Моя грудь словно вино, которое просит выхода.
Я – море с дверьми, но двери заело.
Осторожно! Кожа лопнет, двери рухнут.
"Ты – Нимрод", – говорю я своему другу Чибу.
И настал час, когда Бог говорит своим ангелам:
Если то, что он сделал, – только начало, тогда
Для него нет ничего невозможного.
Он затрубит в свой рог
Перед стенами Небесного Царства, требуя
Луну в заложницы, Деву в жены,
Предъявляя права на процент от доходов
Великой Вавилонской блудницы.
– Заткните рот этому сукину сыну! – кричит директор Фестиваля. – Он заведет толпу, и кончится погромом, как в прошлом году!
Болганы подтягиваются к помосту. Чиб наблюдает за Лускусом, который разговаривает с фидеорепортером. Расслышать слова Чиб не может, но он уверен, что Лускус дает далеко не хвалебный отзыв о нем.
Мелвилл описал меня задолго до моего рождения.
Я – тот человек, что хочет постигнуть
Вселенную, но постигнуть на своих условиях.
Я – Ахаб, чья ненависть должна пронзить,
Разнести на куски все препятствия времени,
Пространства или Недолговечности Вещества
И швырнуть мою пылающую ярость в Чрево Мироздания,
Потревожив в его логове ту незнаемую Силу
Или Вещь-в-себе, что скорчилась там
Отстраненно, удаленно, потаенно.
Директор подает знак полицейским убрать Руника со сцены. Рускинсон все еще кричит что-то, хотя камеры повернуты на Руника и Лускуса. Одна из Юных Редисов, Хьюга Уэллс-Эрб Хайнстербери, писательница-фантаст, истерически вскидывается под воздействием голоса Руника и от жажды мщения. Она подкрадывается к репортеру из "Тайм". "Тайм" давно уже перестало быть журналом, поскольку вообще больше не существует журналов, а превратилось в информационное бюро на правительственном финансировании. "Тайм" – образчик той политики, что проводит дядя Сэм: левая рука, правая рука, руки прочь! Информационные бюро обеспечиваются всем необходимым, и в то же время сотрудникам разрешается проводить собственную политику. Таким образом, устанавливается союз правительственных интересов и свободы слова. Все прекрасно; по крайней мере, в теории.
"Тайм" сохранило отчасти свой первоначальный курс, а именно: правда и объективность приносятся в жертву ради оригинальности фразы, а писателям-фантастам нужно затыкать рот. "Тайм" осмеяло все произведения Хайнстербери, и теперь она жаждет отомстить лично, своими руками, за обиды, нанесенные ей несправедливыми рецензиями.
Quid nunc? Cui bono?
Время? Пространство? Материя? Случай?
Когда ты умрешь – Ад? Нирвана?
Что думать о том, чего нет?
Грохочут пушки философии.
Их ядра – пустые болванки.
Динамитные кучи богословия взлетают на воздух,
Их подрывает саботажник Разум.
Назовите меня Ефраимом, ибо меня остановили
У Брода Господня, я не мог произнести
Нужный свистящий звук, чтобы пересечь реку.
Пусть я не могу выговорить "шиболет".
Но я могу сказать "дерьмовая вшивота"!
Хьюга Уэллс-Эрб Хайнстербери бьет репортера из "Тайма" по яйцам. Он вскидывает руки, и съемочная камера, формой и размерами с футбольный мяч, вылетает из его рук и падает на голову молодому человеку. Молодой человек – Людвиг Ютерп Мальцарт, Юный Редис. В нем зреет ярость из-за того, что была освистана его симфоническая поэма "Извержение Грядущего Ада", и удар камеры – та недостающая искра, от которой все в нем взрывается неудержимо. Он бьет кулаком в толстый живот главного музыкального критика.
Хьюга, а не репортер "Тайма" вопит от боли. Пальцы ее голой ступни ударились о твердую пластиковую броню, которой журналист "Тайма", получивший немало подобных пинков, прикрывает свои детородные органы. Хьюга скачет по залу на одной ноге, схватившись руками за ушибленную ступню. Она сбивает с ног девушку, и происходит цепная реакция. Мужчина валится на репортера "Тайма", когда тот наклоняется, чтобы подобрать свою камеру.
– А-а-ха! – вопит Хьюга и срывает шлем с журналиста "Тайма", она вскакивает ему на спину и колотит его по голове той стороной камеры, где объектив. Поскольку противоударная камера продолжает съемку, она передает миллиардам зрителей очень занимательные, хотя и вызывающие головокружение кадры. Кровь затемняет с одной стороны изображение, но не настолько, чтобы зрители были полностью сбиты с толку. А потом они наблюдают новые удивительные ракурсы, когда камера снова взлетает в воздух, переворачиваясь несколько раз.
Болган сунул ей в спину электрошоковой дубинкой, от чего Хьюгу сильно тряхнуло, и камера полетела с размаху ей за спину по высокой дуге. Нынешний любовник Хьюги схватывается с болганом; они катаются по полу; юнец с Западной окраины подбирает электрошоковую дубинку и начинает развлекаться, тыкая ею во взрослых вокруг себя; потом парень из местной банды выводит его из строя.
– Мятежи – опиум для народа, – ворчит начальник полиции. Он поднимает по тревоге все подразделения и связывается с начальником полиции Западной окраины, у которого, однако, хватает своих неприятностей.
Руник бьет себя в грудь и завывает:
Господи, я существую! И не говори мне,
Как ты сказал Крейну, что это не налагает
На тебя никаких обязательств по отношению ко мне.
Я – человек, я один в своем роде.
Я выбросил Хлеб из окна,
Я написал в Вино, я вытащил затычку
В трюме Ковчега, срубил Дерево
На дрова, и если бы был Святой
Дух, я бы освистал его.
Но я знаю, что все это не стоит
Выеденного яйца,
И ничто – это только ничто.
И "есть" – это есть "есть", а "не есть" не есть "есть не".
И роза есть роза, есть роза одна,
И мы есть здесь, и здесь нас не будет,
И это все, что мы можем знать!
Рускинсон видит, что Чиб направляется к нему, кудахчет курицей и пытается скрыться. Чиб хватает одно из полотен "Догм Дога" и молотит им Рускинсона по голове. Лускус машет протестующе руками, он в ужасе, но не из-за страданий Рускинсона, а потому, что может пострадать картина. Чиб поворачивается и таранит Лускуса в живот кромкой овальной рамы.
Земля кренится, как корабль, идущий ко дну,
Ее спина сейчас переломится под напором
Испражнений с небес и глубин,
Которые Бог в своей ужасной щедрости
Ниспослал, заслышав крик Ахаба:
"Дерьмо собачье! Собачье Дерьмо!"
Мне горько от мысли, что вот Человек
И вот его конец. Но постой!
На гребне потопа – трехмачтовик
Очертаний старинных. Летучий Голландец!
И снова Ахаб оседлал корабельную палубу.
Смейтесь, богини Судьбы, издевайтесь, вы, Норны!
Ибо я есть Ахаб, я есмь человек,
И хотя я не могу пробить дыру
В стене Того, Что Кажется,
Чтобы набрать пригоршню Того, Что Есть,
Все же я буду настойчиво бить.
И я, и мой экипаж, мы не сдадимся, хотя
Шпангоуты разлетаются в щепки
Под нашими ногами, и мы тонем,
Становясь частицей общей
Кучи испражнений.
И на мгновенье, которое обожжет навсегда
Око Господа, Ахаб застынет
Очертанием четким на фоне пылающего Ориона,
Со сжатым кулаком, с окровавленным фаллосом,
Как Зевс, демонстрирующий доказательство того,
Что он лишил мужского достоинства своего отца Крона.
И затем он, и его экипаж, и корабль
Ныряют и несутся, очертя голову,
За кромку мира.
И, судя по тому, что я слышу, они все еще
П_а_д_а_ю_т
Чиба встряхивает, он дергается в судороге от разряда электрошоковой дубинки болгана. Приходя постепенно в себя, он слышит голос Старика, тот доносится из приемопередатчика в его шляпе.
– Чиб, быстро возвращайся! Аксипитер вломился в дом и пытается пролезть в дверь моей комнаты!
Чиб встает и с помощью кулаков пробивается к выходу. Когда он добирается, запыхавшись, до своего дома, он обнаруживает, что дверь в комнату Старика взломана. В коридоре стоят люди из Финансового управления и техники-электронщики. Чиб влетает в комнату Старика. На ее середине стоит Аксипитер, дрожащий и бледный. Камень в нервном ознобе. Он видит Чиба и отступает, говоря:
– Я не виноват. Я был вынужден сломать дверь. Только так я мог убедиться наверняка. Я не виноват, я не дотрагивался до него.
У Чиба сжимается, сдавливается горло. Он не может говорить. Он опускается на колени и берет руку Старика. Старик слегка улыбается посиневшими губами. Он скрылся от Аксипитера – раз и навсегда. В руке зажата последняя страничка рукописи.
СКВОЗЬ БАЛАКЛАВЫ НЕНАВИСТИ
ОНИ ПРОКЛАДЫВАЮТ ДОРОГУ К БОГУ
"Большую часть жизни я сталкивался с очень немногими людьми, кто воистину верит; преобладающее число остальных – те, кто поистине безразличен. Но в воздухе витает новый дух. Очень многие юноши и девушки возродили в себе не любовь к Богу, а яростную неприязнь к Нему. Это волнует и укрепляет меня. Молодые люди, вроде моего внука и Руника, выкрикивают богохульные слова и тем самым поклоняются Ему. Если б они не верили, они бы никогда не думали о Нем. Теперь у меня есть хоть какая-то уверенность в будущем".