Текст книги "Грех межзвездный"

Автор книги: Филип Хосе Фармер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

– Покажи мистеру Ярроу, как ты делаешь таракановку.

Утютю встал со стула, нашарил край стола, глянул на ручные часы. Что-то пролопотал по-оздвийски. Лопушок перевел:

– Он говорит, он молвит: «Утютю ел полчаса назад и, должно быть, готов». Эти твари наедаются мучного, и через полчаса – глядите, смотрите!

Каменюка поставил на стол огромную глиняную миску. Утютю наклонился над ней так, чтобы трубочка в сантиметр длиной, торчащая у него из груди, пришлась над краем миски. «Вероятно, выход трахеи», – подумал Хэл. Из трубочки в миску ударила светлая струйка, миска быстро наполнилась. Каменюка подхватил ее и унес. И вернулся из кухни с тазиком какого-то месива. Хэл не вдруг сообразил, что это макароны, обильно сдобренные сахаром. Каменюка поставил тазик перед Утютю, и тот, воору-жась ложкой размером с совок, принялся заглатывать месиво.

Мозги у Хэла почему-то схватывали не так быстро, как всегда, но наконец до него дошло. Где бы блевануть, повел он вокруг безумным взглядом. Лопушок сунул ему под нос порцию выпивки. Делать нечего – или пляши, или отваливай. Хэл глотнул. Странным образом огненная жижа умостилась в желудке. И жгучие приливы в голове утихли.

– Совершенно верно, совершенно правильно, – ответил Лопушок на немой вопрос Хэла. – Эти тва – ри – великолепный пример паразитарной мимикрии. Насекомые, а похожи на нас. Живут среди нас и зарабатывают на жизнь тем, что поставляют дешевый и крепкий алкогольный напиток. Заметили, обратили внимание, какое у него раздутое брюхо? Вот в нем-то и производится, сбраживается спирт, который потом отрыгивается. Просто и естественно, не правда ли? У Каменюки еще двое таких работают, но их смена кончилась, посиживают, само собой, где-нибудь в соседнем кабаке, выпивают. Как моряки на побывке.

– Нельзя ли купить бутылку и убраться отсюда? – взмолился Хэл. – Меня что-то мутит. Должно быть, воздух спертый. Или что-нибудь и т. п. – Что-нибудь и т. п., это вероятней, – заметил Лопушок.

И послал официантку за двумя бутылками. Пришлось подождать, и тут в кабак вошел низкорослый жуча в маске и в голубом плаще. Остановился у двери, стали видны черные сапоги, а длинный хобот маски заходил вправо-влево, как перископ подводной лодки, которая высматривает добычу.

– Порнсен! – с трудом переведя дыхание, ахнул Хэл. – Под плащом мундир! Видите?

– Буверняк, – ответил Лопушок. – Сапоги черные, одно плечо ниже другого. Насквозь видно. Кого обдурить вздумал?

Хэл отчаянно огляделся по сторонам.

– Надо выбираться отсюда!

Вернулась официантка с бутылками. Лопушок расплатился, протянул одну бутылку Хэлу, и тот, не глядя, сунул ее во внутренний карман плаща.

АХ'у от входа они были видны отлично, но он их явно не распознал. Ярроу был в маске, а сострадали ста Порнсен вряд ли отличил бы от какого-нибудь другого жучи. Сомневаться не приходилось, методичный, как всегда, Порнсен полон решимости произвести повальный досмотр. Он резким движением вскинул скособоченное плечо и двинулся по часовой стрелке вдоль пристенных кабинетиков, одни за другими раздвигая входные портьеры. А завидя там жуч в масках, каждую приподнимал за краешек, заглядывая, кто под ней.

Лопушок кашлянул и сказал по-американски:

– Доиграется. За кого он нас, сиддийцев, принимает? Мы ему что, мышата подопытные?

И как в воду глядел. Здоровенный детина-жуча, когда Порнсен дернул его за маску, воздвигся и смахнул Порнсенову. Завидя перед собой неоздвийца, от удивления на секунду замер. И вдруг заверещал, что-то выкрикнул, да как звезданет землянина прямым в нос!

И пошло. Порнсен отлетел, сбил задом стол с чьими-то кружками и ахнулся навзничь на пол. Вмиг верхом на нем оказались двое. Третий врезал четвертому. Четвертый дал сдачи. Примчался Каменюка с короткой дубинкой и принялся охаживать дерущихся по ногам, по спинам. Кто-то плеснул ему в лицо таракановки.

А Лопушок – Лопушок дотянулся до выключателя, и разом сделалась тьма безвидная, как во втором стихе «Пересмотренного Святого писания». Вот только не пустая.

Хэл отчаянно затоптался на месте. Его схватили за руку, дернули.

– За мной!

Хэл повернулся и, спотыкаясь, побежал, куда ведут – вероятно, к задней двери.

Видно, та же мысль пришла в голову многим. Его сбили с ног, кто-то прошелся по спине. Лопушкова рука исчезла. Ярроу окликнул жучу, но, если тот и ответил, ничего не было слышно сквозь крики:

– Круши!

– Ах, гад, он сзади!

– Ребя, сюда!

– V, дурак, гнида ползучая!

Хорошо бы только гвалт. В нос ударила мерзкая вонь, поскольку от нервного напряжения у жучей из «пугпузырей» поперло. Задыхаясь, Хэл рвался к двери. Слепо расталкивая извивающиеся тела, вырвался на волю. Шатаясь, побрел по какой-то дорожке. Оказался на улице, припустился бегом. Не глядя, куда. Одна была мысль – лишь бы подальше от Порнсена.

На тонких железных столбах сияли дуговые лампы. Хэл бежал и почему-то постоянно задевал плечом за стены. Решил приостановиться в тени одного из балконов. Но заметил узкий переулочек. Глянул – будто не тупик. Нырнул туда – налетел на здоровенный железный бак, судя по запаху, мусорный. Присел за ним, сжался в комок, силясь продышаться. Наконец, легкие очистились от смрада, глотку отпустило, смог дышать без всхлипов. Бешеное сердцебиение чуть-чуть унялось, и стало хоть что-то слышно.

На слух, никто за ним не гнался. Выждав, Хэл решил, что можно встать во весь рост. Нащупал бутылку в кармане. Чудеса! – не разбилась. Получит Жанетта свою таракановку. Будет о чем ей порассказать. На славу потрудился ради нее, честь по чести заслуживает награды…

При этой мысли мурашки пошли по спине, и он живенько выскочил из переулочка. Понятия не имел, где находится, но в кармане был план города. На корабле отпечатан, проставлены названия улиц по-оздвийски с переводом на американский и исландский. Всего-то делов – прочесть название улицы у ближайшего фонаря, сориентироваться по плану и в темпе вернуться домой. У Порнсена, у ищейки тщедушной, никаких улик против Хэла нет, а пока он их не заполучит, будет сидеть тихо, поджавши хвост. Золотой «ламед» любого ставит выше подозрений. Порнсен…

12

Порнсен! Стоило подумать о нем, и вот тебе на – тут как тут оказался, скотина! Позади застучали каблуки. Хэл обернулся. Следом спешил недомерок в плаще. При свете фонарей мелькнули скособоченные плечи, черные кожаные сапоги, маски нет.

– Ярроу! – торжествующе взвизгнул АХ. – Бежать бесполезно! Я тебя видел в том кабаке! Теперь не отвертишься!

Топ-топ-топ – и вот он рядом со своим высоченным остолбеневшим «питомцем».

– Пил! Сразу видно, что пил!

– Да? – буркнул Хэл. – И что дальше?

– А тебе мало? – завопил АХ. – Может, у тебя дома еще кое-что припрятано? Наверняка. Наверняка, тайничок бутылками набит. А ну, пошли! Пошли к тебе домой. Зайдем да поглядим. Не удивлюсь, если там еще кое-что сыщется, весь твой кощунственный антиистиннизм распотрошу.

Хэл сгорбился, сжал кулаки, но сказать было нечего. Приказано было идти впереди по направлению к дому Лопушка, и он подчинился беспрекословно. Так и шествовали – впереди раб, позади господин. Красоту зрелища портило одно: Хэла вело то вправо, то влево; чтобы держать прямой курс, приходилось рукой придерживаться за стены.

А Порнсен еще и глумился.

– ШПАГ! Нализался! Глядеть тошно! Хэл ткнул рукой вперед.

– Вон еще один такой. Глянь!

По правде-то было ни до чего, ни до кого, но дух захватывало от какой-то сумасшедшей надежды: что-то случится, что-то будет сказано или сделано, простенькое, ничего особенного, но роковой миг возвращения домой отложится. А указал он на могутного жука-кикимору, явно в поддатии обнявшего фонарный столб, чтобы не плюхнуться длинным острым носом в землю. На вид, сценка времен девятнадцатого-двадцатого столетия: хмельной верзила в плаще и шляпе у фонарного столба. И постанывает, будто капитально получил по шеям.

– Может, он ранен, давайте-ка глянем, – сказал Хэл.

Сказал, потому что надо было что-то сказать, как-то задержать Порнсена. И не успел тот возразить, Хэл шагнул к жуче. Схватил за болтающуюся руку – одной рукой жуча обнимал столб – и спросил по-сиддийски:

– Тебе помочь?

Жуча-верзила выглядел как только что из большой драки. Плащ местами порван, местами перепачкан засохшей зеленой кровью. Отвернувшись от Хэла, верзила прохрипел что-то неразборчивое.

Порнсен толкнул Хэла сзади в плечо.

– Шагом марш, Ярроу. Без нас справятся. Одним пьяным жучей больше, одним меньше – нам дела нет.

– Буверняк, – без выражения ответил Хэл. Оставил в покое верзилу, зацепился ногой за ногу, собираясь вперед шагнуть, а Порнсен, видать, не рассчитал, лишний шаг сделал, налетел сзади на топчущегося Хэла, попятился.

– Чего ради суетишься, Ярроу?

Опаска прозвучала у АХ'а в голосе.

И тут же раздался дикий крик, смертный крик.

Хэла винтом подбросило – и он увидел, как осуществилось то жуткое, что так тоскливо мерещилось, в предчувствии чего ноги вперед не шли. Еще когда он верзилу за руку тронул, то пальцы не в теплую кожу ткнулись, а в холодный шершавый хитин. Да за прошедшую с тех пор минуту как-то не сложилось в мозгу, что это значит. Только сейчас дошло, вспомнилось, о чем был разговор с Лопушком по дороге в кабак, чего ради Лопушок с рапирой и с револьвером разгуливает. Предупредить бы Порнсена, да поздно!

АХ стоял, закрыв лицо обеими руками, и кричал, как резанный. А верзила, только что висевший на фонарном столбе пьянь-пьянью, шел на Хэла. С каждым шажком делался все громадней. На груди у него взбухал мешок, вот он налился, как серый, глянцевый, пульсирующий пузырь, раздался свистящий звук. На Хэла уставилась мерзкая харя насекомого с шевелящимися ногочелюстями по обе стороны пасти и хоботом на подбородке, нацеленным Хэлу в лицо. Минуту назад Хэл обознался, принял этот хобот за жучин нос. А по-настоящему эта гадина, должно быть, дышала трахеями через щели под глазищами. Обычно щели придыхании пощелкивают, но, видно, душегуб старался пыхтеть потише, чтобы не спугнуть жертву.

Хэл заорал от страха. Успел вскинуть плащ на руку, прикрыть лицо. Да и маска выручила бы, но забыл он про маску.

Жигануло по запястью. Хэл взвизгнул от боли, прыгнул вперед. Прежде чем гадина успела набрать воздуху, снова раздуть мешок и шарахнуть кислотой через хобот, Хэл ударил ее головой в брюхо.

Гадина как-то странно икнула, запрокинулась и брякнулась навзничь, раскинув скрюченные конечности, как огромный ядовитый жук. То и был ядовитый жук. Оправившись от удара и перекатившись на бок, тварь попыталась было встать, но Хэл пнул ее носком сапога. И сапог с хрустом сокрушил тонкий хитин.

Из пролома хлынула темная жижа. Хэл отвел ногу и еще раз пнул, куда достал. Гадина взвизгнула, силясь уползти на четырех. Землянин прыгнул на нее обеими ногами и, еле ползущую, припечатал к бетонному тротуару. Каблуком наступил на шею, изо всех сил нажал. «Крак!» – шея хрустнула, гадина замерла. Нижняя челюсть отвисла, обнажились два ряда игольчатых зубов. Ногочелюсти по бокам пасти подергались-подергались и застыли.

Хэл с трудом перевел дух. Воздуху не хватало. Кишки ходуном заходили, к глотке подкатило. Всего судорогой свело и вывернуло – будь здоров!

И разом протрезвел. А Порнсен уже не кричал. Он лежал на боку в канавке у поребрика. Хэл перевернул его лицом вверх и отшатнулся. Жуткое зрелище! Глаза выжжены, с посеревших губ кожа висит лохмотьями. Язык выкачен, вздутый, покореженный. Похоже, Порнсену всю полость рта ядом обдало.

Хэл выпрямился и побрел прочь. Пройдут жучи дозором, обнаружат мертвого АХ'а и вернут землянам. Пусть иерархи гадают, что стряслось. Помер Порнсен, и, поскольку помер, можно позволить себе все, что хочешь, все, чего раньше ни за что не позволил бы. Ненавистен был Порнсен. Слава Сигмену, вот и помер. Помучился, ну и что? Недолго мучился, а Хэла мучал и поедом ел три десятка лет…

Но позади раздался какой-то звук. Хэла так и развернуло.

– Лопушок?

Нет, это был стон, а потом какие-то слова непонятные.

– Порнсен? Да не может быть! Ты же… Ты же помер!

Не помер. Силится на ноги встать, пошатывается. Руки вперед тянет, путь нащупывает, шажки осторожненькие делает.

На какой-то миг Хэла окатило таким безумным страхом, что он чуть опрометью прочь не кинулся. Но совладал с собой, устоял на месте и даже трезво обдумал положение.

Если жучи найдут-таки Порнсена, то поступит он прямиком в медотсек «Гавриила». И вставят ему врачи запасные глаза, у них банк органов есть, напичкают восстановителями. Через две недели отрастет у Порнсена новый язык. И заговорит Порнсен. Впередник, ну и порасскажет!

Через две недели? Да сходу! Писать-то он хоть сию минуту сможет!

Порнсен выл от боли телесной, Хэл – от душевной.

Иного выхода не было.

Хэл шагнул к Порнсену, взял за руку. АХ дернулся, промычал что-то нечленораздельное.

– Это я, Хэл, – сказал Ярроу.

Свободной рукой Порнсен вытащил из кармана блокнот, стал нашаривать ручку. Хэл разжал пальцы. И Порнсен что-то наскреб в блокноте, протянул Хэлу.

Лунного света вполне хватило, чтобы прочесть. Почерк вышел корявый, но даже вслепую Порнсен сумел написать сравнительно разборчиво.

«Сынок, доставь на „Гавриил“. Клянусь Впередником, про спиртное не скажу. Буду вечно благода рен. Люба моя, не покинь страждущего на милость нелюдям».

Хэл положил Порнсену руку на плечо и сказал:

– Держись за меня. Я тебя доведу.

И тут же вдали на улице раздался шум. Явилась компания жучей, куда-то несла их нелегкая.

Хэл завел спотыкающегося Порнсена в ближайший парк, пустился плутать среди кустов и деревьев. Так прошли сотню метров, пока не забрались в чащобу. Хэл приостановился. Из глубины чащобы доносились какие-то нехорошие звуки – пощелкивание, стрекотание.

Вглядевшись из-за дерева, он увидел, откуда шум. Луна осветила полянку, а на ней – труп жучи, вернее то, что от него осталось. Верхняя часть была наполовину обглодана. А вокруг и верхом на трупе суетилось множество серебристо-белесых насекомых. На вид – как муравьи, только в полметра ростом: Стрекотали их ногочелюсти, обрабатывающие труп. А посвист шел от воздушных мешков у них при головах, от их частых вдохов-выдохов.

Хэл думал, что надежно укрыт, но муравьи его учуяли. И в один миг исчезли в густой тени деревьев по ту сторону полянки.

Поколебавшись, он решил, что это могильщики, от них вреда живому-здоровому нет. Вероятно, дохлый жуча был какой-то пьяница, угодивший к ним в лапы.

Первый случай выпал глянуть, что за анатомия у здешних, и Хэл подошел поближе, ведя за собой Порнсена. Оказывается, позвоночный столб у жучей располагается в передней части туловища. Поднимается от тазобедренных костей, ничем не напоминающих человеческие, изогнутой линией, как точь-в-точь зеркальное изображение человеческого. Два мешка кишечного тракта располагаются по обе стороны хребта перед бедрами. Желудок получается бубликом и удерживается от опускания плотно обхватывающими кожными тяжами.

Иного и не следовало ожидать у существа, чьи предки имели что-то общее с предками насекомых. Сотни миллионов лет тому назад предки жучей были ничем не примечательными червеподобными палеочленистоногими. Но эволюции вздумалось осуществить разумное существо из червей. И, представляя себе, как ограничены возможности истинных членистоногих, отщепила энного прапрадеда жучей от тесных родичей. Ракообразные, паукообразные и насекомые занялись приобретением внешнего скелета и многих ног, а энный прапрадед жучей пошел другим путем. Отказался превращать нежную шкуру-кутикулу в хитиновые латы. Воздвиг скелет внутри плоти. Но вместе с ним внутри оказалась и нервная система, причем выяснилось, что уже упущена возможность перенести сам хребет и связанные с ним нервные пути из передней части туловища в заднюю. Вот хребет и застрял там, где завязался. Применительно к такому расположению оформилась и остальная анатомия. Внутренние органы жучей с внутренними органами млекопитающих не спутаешь, они выглядят иначе. А вот работают почти так же.

Хорошо бы глянуть повнимательнее, но Хэлу предстояло кое-что другое.

Отвратительное, ненавистное.

Тем временем Порнсен что-то еще накарябал в блокноте, протянул Хэлу.

«Сынок, боль жуткая. Не бойся, веди на корабль. Я не выдам. Люба моя, я же всегда исполнял, что обещал».

«Вот именно, – подумал Хэл. – Только и знал, что обещал. Выпороть. И порол».

Глянул на ту строну полянки. Тела муравьев во мраке светились, как россыпь бледных поганок. Муравьи выжидали, пока Хэл уйдет.

Порнсен что-то промычал и сел на траву. Уронил голову на грудь.

– А надо ли? – пробормотал Хэл.

Мысль запетляла: «Не надо. Мы с Жанеттой можем отдаться под покровительство жучей. Лопушок посодействует. Жучам ничего не стоит спрятать нас. Но захотят ли связываться? Можно ли быть уверенным? Нет, нельзя. Запросто способны выдать нас аззитам».

– И мешкать нельзя, – пробормотал он и застонал. – Почему я? Почему он сам не помер в той канаве?

И вынул нож из-за голенища.

И в тот же миг Порнсен вскинул голову, уставился выжженными глазницами. Поднял руку в поисках Хэла. Уродливый признак усмешки явился на вспухших губах.

Хэл поднял нож, так что кончик оказался в ладони от Порнсенова горла.

– Жанетта, ради тебя! – громко сказал он. Но кончик не двинулся, на несколько секунд замер, и рука бессильно обвисла.

– Не могу я, – сказал Хэл. – Не могу.

Но что-то же надо было делать, что-то надо было. Либо так, чтобы Порнсен навеки умолк, либо так, чтобы его, Хэла, и Жанетту ни люди не достали, ни жучи.

И невыносимо было понимать, как нуждается Порнсен в медпомощи. При виде его мук дурнота подступала, росло сострадание. Убить Порнсена – положить конец его мучениям. Но рука не поднималась.

А Порнсен, что-то бубня сожженными губами, встал, сделал несколько шажков вперед, выбросил руки перед собой и завертелся на месте, будто ощупью отыскивая Хэла. Хэл попятился. Полыхнула ярость. Да пошло оно все, когда он вот-вот Жанетту приступом добудет! Нашел, о чем думать, как доставить Порнсена на корабль! Недолго Порнсену оста лось. Дорога каждая секунда, а попытка вопреки, раскладу событий выручить АХ'а из беды – это же чистое предательство Жанетты, уж о нем самом, о Хэле Ярроу, и речи нет!

Порнсен двинулся вперед, неуверенно щупая воздух руками, возя подошвами по траве, чтобы не споткнуться на первом же камушке. И вдруг нащупал кончиком сапога останки дохлого жучи. Приостановился, нагнулся пощупать. Обхватил руками таз, обхватил ребра, замер. Подумал-подумал, принялся ощупывать скелет во всю длину. Пальцы ткнулись в череп, обогнули, уперлись в обвисшие клочья мяса.

И вдруг, видимо, придя в ужас, может быть, поняв, что те, кто обглодал жучу, где-то рядом, а он, Порнсен, беспомощен, АХ выпрямился и бросился бежать. Испуская хриплый вой, пересек полянку. И так же вдруг вой оборвался. Порнсен налетел на дерево и рухнул навзничь.

И шевельнуться, не успел, как исчез под грудой свистящих и стрекочущих тварей, отсвечивающих бледными поганками.

Не до рассуждений тут, что надо, чего не надо. Хэл с воплем кинулся на муравьев. Наполовину полянку не пересек, а те уже исчезли во мраке, но недалеко ушли – было видно, как под деревьями снует что-то белесое.

Добежав до Порнсена, Хэл припал на одно колено, глянул.

А на том уже вся одежда в клочья, кожа располосована. Глазницы уставлены вверх, из перекушенной яремной вены ключом бьет кровь.

Хэл взвыл, вскочил и бегом бросился вон из чащобы. Позади раздались верещанье и свист, муравьи скопом хлынули из-за деревьев. Хэл не оглянулся.

Опомнился на улице под фонарями, и тут внутреннее напряжение сыскало выход. Слезы брызнули из глаз. Плечи затряслись от рыданий. Едва на ногах устоял. Внутри полыхнула жгучая резь.

Сам не понял, что в этом выразилось – скорбь или ненависть, потому что ненавистный местью больше не грозил. Наверняка, это были разом и скорбь, и ненависть. Что бы ни было – подействовало, как отрава, и плоть отвергла отраву, обжигавшую внутренности, как кипяток.

Но покидающую тело. Хоть и казалось, что он вот-вот сдохнет, однако по мере приближения к дому отрава иссякала. От усталости руки-ноги едва шевелились, как свинцом налитые, еле достало сил вскарабкаться на крылечко.

И в то же время на сердце полегчало. Сердце билось мощно, гнало кровь по жилам так, будто когти, что на нем сошлись когда-то, наконец разжались.

13

А в предрассветной мгле, укрытое в шестиугольной арочке парадного, землянина поджидало долговязое привидение в светло-голубом саване. То был Лопушок, сострадалист. Лопушок откинул капюшон и явил физиономию со ссадиной на левой щеке и кровоподтеком под правым глазом. Прочистил горло и сказал:

– Какой-то ханыга с меня маску сдернул и приложил знатно. Зато позабавились. Время от времени стравливать пар полезно для здоровья. А вы-то куда подевались? Я боялся, что вас полиция прихватит. В принципе, ничего страшного, но ваши коллеги на корабле на такие дела смотрят косо.

Хэл слабо улыбнулся.

– Не то слово.

И подивился, откуда Лопушку известно насчет возможной реакции корабельного начальства. Насколько много жучам вообще известно о землянах? В курсе ли они, что затевают пришельцы, уж не задумали ли контрудар? Если задумали, то какой? Их технология, насколько удалось разобраться, очень отстает от земной. Правда, в психологии они как будто впереди землян, но это-то понять можно. Давным-давно Госуцерквство объявило, что психология доведена до совершенства и нет необходимости в дальнейших исследованиях. И в этой области воцарился полный застой.

Мысленно пожал плечами. Слишком устал, чтобы думать о таких вещах. Хотелось одного – рухнуть в постель.

– Тоже, как видите, влип. Потом расскажу.

– Могу себе представить, – ответил Лопушок. – Покажите-ка руку. Давайте, я вам ожог обработаю. Яд полуночника – штука поганая.

И Хэл, будто ребенок, поплелся за Лопушком к нему домой и дал наложить на запястье противовоспалительный тампон.

– Вот теперь буверняк порядок, – объявил Лопушок. – Идите, ступайте спать, почивать. Завтра поделитесь впечатлениями.

Хэл поблагодарил и спустился ниже этажом. Долго возился с ключом, рука не слушалась. Наконец, помянув всуе имя Впередника, попал ключом в скважину. Закрыл дверь за собой, запер и окликнул Жанетту. Видимо, она пряталась в шкафу в спальне, потому что две двери хлопнули. Вмиг прибежала. И крепко обняла.

– Ой, мо-н-ом, мо-н-ом! Что случилось? Я так волновалась. Ночь проходит, тебя все нет, я думала, вот-вот крик подниму.

Было чувство вины, ведь наделал ей тревоги, но был и миг злорадства, поскольку сама же этому виной. Мэри тоже, наверное, посочувствовала бы, но долг и обязанность наказали бы ей взять себя в руки и прочесть мужу нотацию по поводу его антиистинных помыслов; мол, поделом ему за них досталось.

– Встрял в драку.

Заранее решил: ей – ни слова. Ни об АХ'е, ни о полуночнике. Потом, когда дух переведет.

Она помогла развязать плащ, снять капюшон и маску. Повесила их в шкаф в прихожей, а он рухнул на стул и закрыл глаза.

И тут же открыл при звуке жидкости, льющейся в посудину. Жанетта стояла перед ним и наполняла из бутылки огроменный стаканище. От запаха таракановки желудок свело, от вида прелестной девушки, которая собирается пить эту рвотную гадость, все в глазах завертелось.

Она глянула на него. Чудные дуги-брови вскинулись.

– Что такое?.

– Ничего, – простонал он. – Сама же видишь, как я буверняк в форме.

Она отставила стакан, взяла Хэла за руку и повела в спальню. Усадила на постель, мягко нажала на плечи, чтобы лег, сняла с него обувь. Он не противился. Расстегнула ему рубашку, потрепала за волосы.

– А буверняк ли?

– Даже сверхбуверняк. Одной левой весь мир отделаю, как бог черепаху.

Кровать скрипнула, Жанетта встала и вышла. Незаметно подступил сон, но тут она вернулась. Он с усилием открыл глаза. Жанетта стояла рядом со стаканом в руке.

– Хэл, а ты глоточек не хочешь?

– Сигмен великий! Ты что, не понимаешь? От ярости его подбросило, он сел.

– Как ты думаешь, отчего мне худо? Я этой дряни видеть не могу! Видеть не могу, как ты ее пьешь!

Тошнит! От одного твоего вида с ней в руках тошнит! Ты что, не видишь? Сдурела?

У Жанетты глаза округлились. Кровь с лица схлынула, одни губы плывут пунцовой луной по белу озеру. Рука затряслась так, что стакан расплескало.

– Но… но… – пролепетала она, – я так поняла, что тебе буверняк хорошо. Что ты хочешь лечь со мной.

Ярроу застонал. Закрыл глаза и откинулся на спину. Ехидство до нее не доходит. Она все понимает буквально. Ее надо перевоспитывать. Не будь он так без сил, ее откровенные речи повергли бы его в ужас – как речи Женщины в Красном из «Талмуда Запада» в той главе, где она норовит соблазнить Впередника.

Но какие уж тут ужасы? Более того, голосок со стороны подсказал, что Жанетта просто выразила четкими и недвусмысленными словами то, что он все это время таил у себя на дне души. Вот только не вовремя.

Звон разбитого стекла спугнул мысли. Он дернулся, привскочил. Жанетта стояла, лицо подергивается, милый алый рот трясется, слезы ручьем бегут. В руке ничего нет. А в полстены – мокрое пятно, капли стекают, вот во что она стакан превратила.

– Я-то думала, ты меня любишь! – выкрикнула.

Никакие речи в голову не лезли, он только глазами хлопал. Она извернулась, выбежала вон. Слышно было, что добежала до прихожей и там разрыдалась. Этого звука он не вынес, вскочил с кровати, пошел следом. Считается, что стены здесь толстые, звук не проходит, да как знать? Вдруг подслушают!

Да и перекосила она что-то в нем, поправить надо.

Вошел в прихожую, наткнулся на удрученный взгляд. Постоял-постоял, что-то хотелось сказать, а что – ну никак не сообразить, поскольку раньше-то жизнь таких проблем решать не заставляла. Соотечественницы редко слезу пускали, а если и пускали, то где-нибудь в уголку, в одиночку.

Сел рядом с ней, положил руку ей на нежное плечо.

– Жанетта!

Она волчком обернулась, ткнулась черными кудрями ему в грудь. И сквозь слезы сказала:

– Выходит, ты меня не любишь. А это невыносимо. После всего, что досталось, еще и это!

– Ну, Жанетта, Жанетта. Я не хотел… я имел в виду… то есть…

Замолк. В голову не пришло сказать «я тебя люблю». Ни одной женщине, даже Мэри, таких слов ни разу не говорил. И ни одна женщина ему не говорила. И вот на далекой планете сыскалась такая, при том еще и получеловек, а требует, чтобы он сам сказал, что принадлежит ей душой и телом.

Заговорил потихоньку. Слова выскакивали легко. И немудрено, потому что цитировал «Урок шестнадцатый» из учебника «Основы поведения».

– … все разумные особи, у которых сердце на месте, суть братья… Мужчина и женщина – брат и сестра… Любовь вездесуща… но любовь следует понимать в духовном плане… Мужчина и женщина да возненавидят всей душой звериное совокупление, как нечто такое, чего Наивысший Разум, взирающий из космоса, временно не исключил еще на пути совершенствования человека… Настанет время, и дети будут являться на свет силою чистого помышления. А до той поры да признаем мы за всем, что связано с совокуплением, благо одно-единственное – детей…

Шарах! Голова дернулась, искры из глаз посыпались.

Не вдруг сообразил, что это Жанетта вскочила на ноги и с размаху влепила ему пощечину. Увидел только, что она на ногах, глаза прищурены, алый рот приоткрыт и перекошен от злости.

Развернулась – и бегом в спальню. Встал, пошел следом. Она лежала на кровати и всхлипывала.

– Жанетта, да пойми ты!

– Ва тю хвэ хву!

Понял: «Да пошел ты, псих ненормальный!» В краску бросило. Дикая ярость накатила. Сгреб ее за плечо, силком перевернул лицом к себе.

И вдруг сказал:

– Но я же тебя люблю. Люблю.

Прозвучало как-то не так даже на собственный слух. Любовь, как Жанетта ее понимала, была ему чужда – сырая какая-то, если уж так говорить. В обработке нуждается, в отделке. Но это, он понял, еще впереди. А сейчас – в его объятиях существо, самой природой, безотчетными порывами и воспитанием нацеленное на дело любви.

Раньше думал, всем скорбям этой ночи конец – и заметано. Но теперь, позабыв о своем решении молчать о случившемся, поверяя Жанетте каждый миг этой длинной и ужасной ночи, он захлебывался словами и чувствовал, как текут по лицу слезы. Ох, и накопилось их за три десятка-то лет, не вдруг выплачешь.

И Жанетта в ответ плакала и твердила, как ей больно, что рассердилась на него. Клялась, что больше никогда так не будет. Он лепетал: «Вот и хорошо, вот и хорошо». И они целовались, целовались и целовались, покуда, словно малые дети, наплакавшись и лаской исцелив друг дружку от припадка бешенства, до которого довела безысходность, незаметно не погрузились в тихий сон.