Текст книги "Байки"

Автор книги: Феофан Липатов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

Паскудинцы и пердолинцы

В самой глубинке России, в давние времена, не знаю, помнят ли люди, но мне дед рассказывал, что в Чирьёвском уезде была довольно большая деревенька Паскудинка. Стояла она на отшибе, на самой границе с Хреновским уездом. Жили в ней в основном одни паскудины. Председатель колхоза Ефим Паскудин, бригадир Тюня Паскудин, и власть в ихней волости да и во всём уезде принадлежала Паскудиным. Потому крупные Паскудники и паскудники помельче творили и правили, как пожелается, соответственно и жизнь в уезде была достойна правящего звания, если просто сказать, не жизнь, а сплошное паскудство. Стояла деревенька на приличной речушке с неприличным названием Пердолинка. На другом берегу стояла деревенька Пердолино. Речушка была одинакова, что в ширину, то и в глубину, и каждую весну и лето паскудинцы и пердолинцы аккуратно тонули в ней, и ничего тут не поделаешь. Триста лет стоят эти деревеньки одна напротив другой, каждая на своём берегу, а словно разные миры, хотя миром это назвать трудно, так как миру-то между ними и не было. Даже власть, называемая народной, не могла их примирить ни уговорами, ни указами и ни чем иным. Даже самым крутым гонениям они не поддавались. Взять хотя бы переправу. Речушка не велика, но её не перейдёшь. Пердолинцы не разрешали паскудинским лодкам приставать к своему берегу, а паскудинцы не позволяли лодкам пердолинцев бороздить свои воды. Так и жили в вечном страхе за свою жизнь. Пытались построить мост, но за триста лет ни один сход не мог решить дело в пользу строительства. Так и кричали каждый со своего берега: «Не хаживать вам по нашему мостику!» Пердолинцы не хотели строить мост потому, что паскудинцы будут по нему ездить и ходить свободно, а этого допустить нельзя. Паскудинцы не желали строить по той же причине, считая надругательством над предками, если пердолинцы станут ездить по ихнему мосту. Каждому свой мост построить – не могли выбрать место. Если пердолинцы начинали ставить сваи где-то на самом узком месте, паскудинцы тут же брались за топоры и начинали строить мост там же. То же самое происходило, когда паскудинцы начинали строить мост на самом широком месте. Так и переправлялись, жертвуя людьми и рискуя своей жизнью. Да и как построить мост? Если в одно брёвнышко поперёк реки, то лошадей долго обучать ходить по брёвнышку, да и конструкцию телеги придётся менять. Закатать в брёвна всю реку лесу не хватит ни на том, ни на этом берегу. А построить в ширину бревна, совесть и натура не позволяла. Как водится в России, пердолинский уезд был на паскудинском берегу, а паскудинский на пердолинском (и не менее сорока вёрст расстояния). Так что пердолинцы кричали паскудинцам: «Вам мост нужнее, вы и стройте!», на что те резонно отвечали: «Хрен вам, а не мост!» и взаимно тонули, перевёртываясь в своих лодках. Паскудинцы самыми нехорошими словами, как могли, паскудили пердолинцев, но те были терпеливее и на все выпады молча показывали им задницы, оголив их и хлопая по ним ладошкой. Это молчаливое противление и несогласие доводило до бешенства паскудинцев. Погосты у них были тоже напротив один другого, но у каждого на своём берегу, что было единственным подтверждением того, что «гомосапиенс» действительно человек разумный. Когда пердолинцы хоронили усопшего или утопшего, то, причитая, высказывали претензии паскудинцам за то, что те не хотели строить мост чисто из-за своего паскудного происхождения. А если хоронили паскудинцы, то они в своих причитаниях оскорбительно заявляли, что если бы на другом берегу жили не такие засранцы, то они, паскудинцы, давно бы построили мост хоть вдоль реки, хоть поперёк, но не желают этого делать чисто в целях сохранения свежести воздуха на своём берегу. Праздники, как заведено в христианстве, праздновали тоже – каждая деревня свой, но в один день. Хоть и разных святых почитали, но праздники приходилось совмещать, так как кончались они всегда удалыми схватками, а трезвый с пьяным драться не будет, вот и приходилось им праздновать в один день. Пердолинцы чтили Николу зимнего, а паскудинцы Николу-репосея, а коли тот и этот – Никола, то можно праздновать в один день, зато два раза. В Николу зимнего жертв было меньше, так как бились на льду и гибли только в случае того, если кого-то шибко шарахнули об лёд. А в Николу весеннего народу гибло больше, так как не все успевали добраться до чужого берега и некоторые топли по случаю сведения конечностей судорогами от холодной воды. Иногда даже добивать было некого. Паскудинцы были ярее и всегда первыми норовили ворваться на чужую территорию, но пердолинцы брали их измором и всегда побеждали, поскольку паскудинцы быстро заходились в одышке от неприличия пердолинской атмосферы. Если надеть противогазы, то брагу пить неудобно, да и все харчки, предназначенные недругу, растекаются по своей же физиономии. Конечно, заграница не поверит тому, что я написал, но россияне поймут. Россияне даже могут пообидеться, что я не написал о том, что происходило, когда стали объединять деревни и сёла по всей России, как перетягивали дома с одного берега на другой, а дома не желали трогаться и покидать родные огороды, а потому переворачивались и вместе со скарбом уплывали вниз по реке. Если бы не навалилась на них эта беда объединительная! Правительство не-то сдуру, не-то от большого ума решило, что пора объединять и мирить деревни наши. Объединение это производилось с воплями и стенанием. Пердолинцы не желали жить по обычаям паскудинцев, а те не желали родниться с пердолинцами и мириться с ихней атмосферой. Народец стал разбегаться во все стороны, а после и вовсе вымирать. Теперь на месте этих деревень гниют остатки развалюх, да изредка на погосте раздаётся плач и причитание по предкам. Напев причитания остался прежним. В нём вся скорбь по Россиюшке вымирающей. Жил бы и маялся народ в этих деревнях ещё триста лет. Не было бы переводу ни паскудинскому, ни пердолинскому корню чисто из-за упорства натуры. Люди, пережившие нашествие Чингисхана, ужасы фашистской оккупации и годы репрессий, всё-таки были уничтожены и стёрты с лица земли родным правительством, главной задачей которого является упорное искоренение и уничтожение собственного народа. Люди не учли того, что Кремль – это не Чингисхан или плюгавый Гитлер. И кто бы там не сидел, пердолинцы или паскудинцы, а цель у них всегда одна. Если одним словом, то паскудная!

Господа чиновники

Кто только не руководил Россией! Отдельные сатрапы, целые банды бездарей и откровенных бандитов. Сменяли друг друга, надоевшие до боли в зубах народу, великие кормчие. Но одно было неизменно на Руси – это вошедшее даже в поговорку наше доблестное чиновничество. Оно прошло победным шагом сквозь все виды управления государством, приобрело удивительный иммунитет и окрепло до того, что теперь безраздельно правит всей Россией, превратив её в бандитско-рабовладельческий союз во главе с самыми сановитыми чиновниками.

Что только не придумывали они для своего процветания! Выдумали даже законы, по которым они всегда и во всём правы. Например, право записывать на имена своих родичей любое количество награбленных богатств движимых и недвижимых, в деньгах и бриллиантах, считаясь при этом бессеребренниками и даже беднотой. От одного серебра они не могли отказаться никак. Это серебро в виде тридцати серебренников. Это у них самое святое, этим они дышат.

Сейчас уже никто не сомневается, что Россией правят чиновники не лучшей масти. Земля у них, заводы – тоже, а так же всё остальное. Попробуйте вырвать у них клочок земли для дела или бизнеса – шиш! За землю они не платят налоги, она же государственная, а они – государи, её хозяева, потому что управляют этим государством. Хотя утверждают, что государство – это народ, а земля и недра принадлежат народу, а им только доллары за добытое из этих «недров». Поэтому они держат в запустении тысячи гектаров земель, ничего не производя на них и не разрешая ничем заниматься людям на этой земле, если их хорошо не подмазать. Одно слово – собака на сене…

А уж если мужичок посмел построить баньку или сложить поленницу дров, то за это присобачат такой налог, что и мыться не захочешь. Потому, как мойся, не мойся, всё равно чесаться будешь, словно прокажённая собака. Поэтому наш народ тоже ищет обходные пути, изощряясь в плутовстве. Не у всех же есть, что дать чиновнику. Человека могут выжить или просто вышвырнуть с насиженного места, прибавив цену за землю, на которой стоит твой дом, плату за тепло, воду, свет, газ, уголь и… кислород. Хотя это тоже является народным достоянием. Заводы, шахты и прочие ценности строили всем миром, а владеют всем этим отдельные олигархические морды, назначая размер платы за всё, чего нагло лишили людей. Открыли доступ чужому капиталу.

Народ отгородился железными дверями, но их вскрывают, словно консервы, и вытряхивают душу из хозяина. Если когда-то мать одна могла воспитать и выучить пятерых и более детей, то сейчас, чтобы прокормить всей семьёй (в которой есть папа, мама, бабушка, дедушка) одного ребёнка, нужно родить второго.

Денег чиновники наворовали уже столько, что вынуждены были издать закон об амнистии для самих себя. Теперь они могут, заплатив тринадцать процентов от любой суммы (например, сто тысяч), беззастенчиво пользоваться сворованным миллиардом, совершенно открыто на основе амнистии.

Пока больные люди едят в виде лекарства сахар с мелом, чиновники министерства делят миллиарды, отпущенные государством на настоящее лекарство, закупив его за кордоном в количестве, нужном только для своего обеспечения. А народец мрёт, – ну, и бог с ним. Зачем его столько?

Завозят в страну под видом вин мочу грузинских и молдавских туалетов и скотных дворов. Кормят людей заморской мороженой тухлятиной и кричат: «Глядите, как мы о вас заботимся!»

Спасибо вам, господа чиновники за ласку и заботу. За нашу медицину и пенсии. За то, что мы с первого дня жизни и до последнего копим деньги, чтобы нас могли похоронить не на скотском кладбище или свалке, а по-людски – в отдельной могиле, соответственно обычаю и религии умершего. Спасибо за ваши законы, от которых плодятся вши и мухи, и так успешно вымирают народы нашей великой России, спиваясь от горя и безысходности. Спасибо вам, господа чиновники, от всего нашего народа!

Пчелиный телефон

Бабушка Соня была богобоязненным, верующим человеком. В детстве она наслушалась всяких россказней о домовых, леших и боялась лишний раз сходить в лес или ночью выйти во двор. Но дожила до таких дней, что вся эта нечисть прочно поселилась в их доме в качестве соратников её внука. Он круглосуточно гонял их из угла в угол по экрану компьютера то расстреливая в упор, то сталкивая друг с другом, а они при этом устраивали ужасные сцены со смертельным исходом.

Первое время, при появлении компьютера, бабушка даже крестилась, проходя мимо него, но после пообвыкла и со страхом глядела на занятия внука. А тут ещё появился у внучка телефон пчелиный или сотовый. Бабушка привыкла видеть телефон только на стене в виде огромного ящика с ручкой, изрыгающим рычание при повороте этой самой ручки, а тут простая коробочка поёт матерные песни и отвечает на разные вопросы.

Сегодня вот опять беспокойство – Вовка, друг внука, позвонил и требует от бабушки стамеску, а бабушка ни сном, ни духом…. Вовка нахально утверждает, что послал её внуку стамеску по пчелиному телефону, а бабушка не видела ничего и как сказать внуку, не знает.

Она робко вошла в комнату внука и слёзно проговорила:– Коленька, возьми свой пчелиный телефон. Вовка опять звонит и утверждает, что послал тебе по телефону не-то стамеску, не-то стеклорез, а я ни того, ни другого видом не видывала. Ответь ему, может, ты сам куда задевал эту чёртову стамеску.

– Некогда мне, бабуля. Ответь сама, скажи, получил.

Бабуля, не понимая, то ли издевается внук, то ли, верно, получил чего, боязливо взяла телефон, когда он в очередной раз пропел свою похабщину, и ответила Вовке: «Получил он, получил». Захлопнула эту чудную коробочку и спросила внука:– Коленька, а зачем тебе стамеска, что ты собрался мастерить? Вон от деда сколько осталось железяк да всякого струменту, возьми у него в мастерской. Умеешь ли ты ей пользоваться? Она же острая, порезаться можно. Дед, вон, вечно ходил в шрамах, как пёс блудливый.

– Да ты, бабушка, не поняла… Это не стамеска, а ЭсЭмеСка. Телеграмма такая, письмо по телефону.

– Да ты меня что же, совсем дурой считаешь? Что же я на старости лет совсем из ума выжила? Письмо от стамески не отличу? Письмо – это письмо! Мне вон дед твой сорок писем с войны прислал, все в ящичке лежат, а телефон твой только песни непотребные может петь, словно пьяный сосед Митька.

– Бабуля, а где дед наш воевал? Или только письма тебе писал?

– Ах ты, негодник! Только бы насмешки строил! Да он в госпитале за пять ранений полвойны пролежал, вот и писал. Тридцать писем из госпиталей пришло. А ты насмехаешься.

– Ну, ну, не заводись, бабуля. Я сейчас позвоню Вовке, попрошу прислать письмо, а ты посмотри на эту «стамеску».

– Да я к нему со страхом прикасаюсь! Тебя нет, так отвечаю, а так он мне не нужен. Ни стамесок, ни рубанков не надо. Я лучше лишний раз над письмами деда поплачу, вспомяну его. Столько лет прожили….

– Вот, бабуля, видишь окошечко на моём телефоне? Сейчас Вовка ещё одну «стамеску» пришлёт.

Бабушка с изумлением смотрела на окошечко. На нём появились буковки, складываясь в слова «КОЛЬКА ДУРЕНЬ!». Она в очередной раз была удивлена до испуга:« Что же это? Кто же в телефоне пишет?» – но вспомнила про Хоттабыча, и ей стало стыдно за свою «темноту», как называл это состояние её внучок. Хотела что-то спросить его, но внук уже увлечённо гонял по экрану компьютера нечисть.

Бабушка перекрестилась:«Разве можно детям такое в руки давать? Это же ночью приснись…. И разума лишиться можно. Разве можно вырастить нормального человека в таком обществе, если он с пяти лет спознался с нечистиками? За эти годы у него на экране все жители из страны «Белая горячка» побывали…»

И бабушка пошла на кухню.

Женское искусство

Женщина согласна на любые жертвы, чтобы обратить на себя внимание даже тогда, когда ей кажется, что она этого не желает. Это получается уже независимо от неё. Просто искусство это даётся женщине с рождением. Только в разной степени. Обратите внимание на ребёнка: он ещё говорить не умеет, а улыбается так, что понятно по улыбке – это девочка, а не мальчик! Посмотрите в яслях, как изящно и даже изысканно она садится на горшок, если рядом уже сидит Вова или Лёша, или ещё кто-то из мальчиков. Обязательно уж повернётся попкой сперва к одному, после к другому, а, завершив этот ритуал, покажет им язычок и, гордо выпрямив стан, опустится на горшок и будет из-под ресничек наблюдать за впечатлением, произведённым на изумлённых мальчиков. А в детском садике она будет, с видом бывалой и много повидавшей женщины, долго крутится перед зеркалом, выискивая недостатки в своей одежде, причёске, личике и, не найдя их, скажет: «Ах, эти мужчины! Вечно им всё не так!» И томно отойдёт, капризно дёрнет носиком, скривит губки, прикроет на мгновение чуть-чуть глаза, а из щелочек глаз в мальчишек полетят стрелы Амура. В школе уже стрелы эти превращаются от простого выстрела до тяжелой артиллерии. От бантиков и косичек в начальных классах до сигаретки, вызывающе дымящей в тоненьких пальчиках и до вызывающе торчащей из портфеля бутылки пива. А если это весна – тут и голый пупок с золотыми безделушками, юбочка, не шире солдатского ремня, из-под которой видны все её мысли. А если девочка вошла в возраст, тут, как говорится, туши свет. Всей своей смазливой и до неузнаваемости измазанной физиономией она, не больше, не меньше, устремлена в любовь. Всё своё стремление она озвучивает разухабистым матом, от которого шарахаются мальчишки и прохожие, и жестами, вызывающими соблазн даже у мужчин, облачённых в рясу. Подрагивание тела и вся её походка говорят, что она вот-вот сгорит от любовного нетерпения…А когда она, всё испытав и всё поняв, разочаровалась в жизни и мужчинах, ей остаётся только бегать с сумками, обгоняя автобус, чтобы сесть в него на остановке. Уже не замечая ни кого, ни кем не увлекаясь, помня только о том, что пора чем-нибудь травануть надоевшего мужа-пьянчугу, она и тут, по инерции, пытается поправить парик, одёрнуть юбку. Роняя свои кошёлки, и только втиснувшись в автобус, женщина вспоминает, что ей уже ничего не надо от мужского пола, и глядит на мужчин взглядом палача, поправляющего голову приговорённого (чтобы было сподручней отхватить с первого раза, с первым взмахом топора)…Вот она уже годится только на то, чтобы пропагандировать по телевидению морщины. На последнем издыхании, готовясь испустить дух, она посмотрит – нет ли рядом мужчины и хорошо ли уложено её тело. И глядя смерти в глаза, она переживает не от страха перед смертью, а оттого, что смерть – не мужчина.

Красота и морщины

По телевизору показывали очередную карикатуру с морщинами. Бабёнка моя, вперив в меня свои вековые морщины, среди которых проглядывались глаза, попеняла:– Ты бы мне купил этот самый «Эйвейт», я бы намазалась и снова стала красавицей, без единой морщины!Меня прорвало:– Да что же вы, бабы, такие бестолковые?! Все эти рекламы и рассчитаны на вашу куриную глупость. Вы покупаете всякую заразу, мажетесь, а рожа только пухнет и становится всё страшнее и страшнее. Ты глянь на экран. Этой мартышке с морщинами лет двадцать, и то она месяцами выводит свои морщины, а ты со своими шестидесятилетними бороздами? Сколько вёдер этого самого «Эйвона» тебе потребуется, чтобы хоть мало-мало заштукатуриться? Это же весь дом вместе с хозяйством продай, а денег всё равно не хватит. Ты вон из хлева придешь вся в навозе, а морщины всё равно просвечивают.– Так для тебя же хочу омолодиться, чтобы совсем не разонравиться…– Что-то не припомню, чтобы ты мне когда-то нравилась. – Так женился же!– Ну, с дуру да спьяну чего не наделаешь…. Да и хозяйство у тебя было справное. Не на голытьбе же мне было жениться… А тебя сейчас хоть глиной замажь, всё одно морду не выровнять. Тебя если только на большой глубине замочить часа на три (ты же макулатура, манускрипт древний), а после достать и на новую деревянную доску натянуть. Вот будет обложка, так обложка! Тогда ты мне до слёз понравишься, красавицей будешь. Приодеть тебя, причесать…– Ну, ты и хрыч! Да я тебя и без замачивания в хлорке отстираю, и ты скорее меня красавцем станешь! Век на тебя горбатила, грыжу наживала, жилы все надорвала, а ты чужого «Эйвана» пожалел. Да ты бы без меня с голоду опух, пьянь тошнотворная! Ты же сам лопату в руках не держивал. Ты только философствуешь да разглагольствуешь, словно баба языкастая. Да мажься ты сам этим «Эйваном»! Пропади он пропадом.

Любовные знаки

Праздник начинался шумно и вольготно. Мужики кучкой ходили от двора ко двору, христосовались и заправлялись хмельным впрок. Нельзя сказать, что они не пили весь Великий пост, но для российского мужика день без выпивки хуже, чем двое суток голым на морозе. Самые буйные уже успели выказать свою любовь и преданность супруге посредством приложения к любимой физиономии кулаком, а у кого водились милашки на стороне, то и им тоже. Горластые, подвыпившие жёнки выставляли напоказ кто выбитый зуб, кто подбитый глаз, а то и порванное ухо. Сломанные рёбра в счет не шли. Их без рентгена не разглядеть и степень влюблённости мужа не определить. Конечно, новая власть установила новые законы и ввела другие порядки, по которым баба теперь уже не баба и рёбра считать ей без разрешения участкового не смей, иначе тюрьма как за настоящего человека, члена, так сказать, общества. А как теперь бабе объяснить, что муж её любит, власть не разъяснила. Да и баба на слово не поверит, ей подавай подтверждающие обстоятельства, наглядность подавай, да чтобы поярче. А мужик пока не выпьет, ему не до любви. Он думу думает, как жить ему. А баба зудит, ей каждодневно требуется подтверждение в любви. Вот мужик подопьёт в праздник и выпишет ей любовных знаков за всё прошедшее и намного вперёд. Жена и сияет месяц, другой, пока кости помнят, а как отпустило, она опять страдает без любви, а за любовь она готова головой в омут, а рёбра, зубы, уши не в счёт. Но разве властям это растолкуешь. Пойди к участковому за разрешением… одна канитель. Он, конечно, разрешит, но его после надо столько поить, что легче штраф уплатить или пару недель в клоповнике отмаяться. Да и где это прописано, чтобы нужно было разрешение для объяснения в любви собственной супруге, нечисть её задери. Нет, по старинке проще и надёжней. Предки же не глупее нас были! А любить они умели, вон у нас семья была: одиннадцать братьев и сестра, а ноне что? Да с нонешной любовью одного и то не все имеют, а учат, поучают нас – темнота мол, неучи. Нет уж, вы живите по-новому, а мы как-нибудь своё по старинке отлюбим… Праздник гудел по деревне вперемешку с пением и плясками и объяснением в любви. А говорят, деревня вымирает! Нет, сама она никогда не умрёт, а вот убивают её очень успешно. Кому-то она поперёк горла – слишком патриотична, не ко времени.