Текст книги "Очерки времен и событий из истории российских евреев том 2"

Автор книги: Феликс Кандель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц)

В Царстве Польском жило тогда более двухсот тысяч евреев, у которых были напряженные отношения с местным населением. Только что закончилась война, во время которой многие поляки надеялись на победу Наполеона и поражались обилию евреев, "неблагодарных по отношению к стране, их питающей (то есть к Польше), и занимающихся шпионством в пользу неприятеля (то есть России)". После поражения Наполеона рухнули надежды на восстановление независимой Польши и возросла неприязнь к чужакам, которые во время войны помогали русской армии. Ходили даже слухи, что, будто бы, поляки запасались оружием и готовились расправиться с евреями, и военные губернаторы предпринимали решительные меры к предупреждению погромов.

В польских газетах и журналах печатали в изобилии антисемитские статьи и взваливали на евреев всю вину за гибель Речи Посполитой, из-за которых она, якобы, стала "посмешищем Европы". "Должны ли мы жертвовать благосостоянием трех миллионов поляков, – спрашивал один из авторов, – ради блага трехсот тысяч евреев, или наоборот?" И предлагал свой план: триста тысяч евреев разделить на триста групп и выселить из Польши за один год – за счет самих же изгнанников. Оставалось только упросить Александра I, "благодетеля Польши", чтобы тот выделил для них земли в одной из малонаселенных губерний Южной России или "на границе великой Татарии". А глава правительства генерал Зайончек писал российскому императору: "Размножение евреев в Вашем Царстве Польском становится устрашающим… Их своеобразные учреждения обособляют их в государстве, как иноземную народность, и поэтому не могут они в нынешнем своем состоянии давать государству ни добрых граждан, ни порядочных солдат…" К этому стоит добавить, что генерал Зайончек участвовал в польском восстании 1794 года и видел, как мужественно боролся за свободу Польши еврейский полк Берека Иоселевича. В то время генерал Зайончек, очевидно, не считал (а может, просто не произносил вслух ради пользы общего дела), что евреи "не могут давать государству ни добрых граждан, ни порядочных солдат". Они и воевали не хуже поляков, и умирали не хуже – за свободу той страны, которая постоянно отказывала им в равных правах.

Временами евреи пытались защищаться от нападок, и некий раввин Моисей бен Авраам опубликовал брошюру под названием "Голос народа израильского". Он предлагал полякам не вмешиваться в еврейские внутренние дела и не навязывать им свою культуру: скорее евреи уйдут из Польши, чем откажутся от своей веры и своих обычаев. "Вы не хотите признать нас братьями, – писал он, – так уважайте же нас, как отцов! Всмотритесь в ваше родословное дерево с ветвями Нового Завета, и вы найдете в нас свои корни". В защиту евреев написал брошюру и польский офицер Валериан Лукасинский, который за патриотическую агитацию умер в заключении в Шлиссельбургской крепости. "Евреи, – писал он, – могут приносить пользу стране, хотя многие это совершенно отрицают". Не евреи-арендаторы виноваты в разорении крестьян, а шляхта. "Вы, – обращался Лукасинский к шляхте, – были надменны, самовольны, алчны. Вы рады были угнетать земледельца, пользуясь для этой цели евреями…, и вас мало интересует общая польза и благосостояние крестьян". Нельзя упрекать евреев и в недостаточном патриотизме, когда они живут под гнетом бесправия и унижения. Во времена королей, которые покровительствовали евреям, они были полезны стране и жертвовали жизнями ради отечества. "Кто меньшим пользуется в гражданском отношении, а платит больше налогов, – писал Лукасинский, – тот, надо полагать, принесет меньше жертв, требуемых гражданским чувством".

В 1818 году заканчивался срок действия закона, который был принят еще в Варшавском герцогстве и на десять лет приостанавливал введение еврейского равноправия. Государственный Совет автоматически продлил этот срок и подтвердил прежние привилегии городов, позволяя им не впускать евреев в свои пределы и даже выселять тех из них, которые сумели там обосноваться. Около половины польских городов не принимали евреев на жительство или же отводили для них особые кварталы. В Варшаве увеличили количество запретных улиц и даже не разрешили евреям селиться возле городского сада, потому что "своим видом они портили удовольствие гуляющим". "Город Люблин, – писал очевидец, – разделен на две части. Христиане отделены от евреев, которые живут как бы в гетто, за пределы которого им нельзя выходить по ночам. Напрасно пытался бы кто-нибудь из них, хотя бы наиболее богатый, устроиться в главной части города, – ему не разрешат выйти за пределы ограды, предназначенной для его единоверцев".

Для развития экономики страны варшавское правительство усиленно приглашало иностранцев поселяться в Царстве Польском, но это приглашение не распространялось на евреев. Любой иностранный еврей, и даже тот, кто приезжал туда из России, мог рассчитывать лишь на временное пребывание и должен был заплатить при въезде особый таможенный налог – по девятнадцать злотых с человека. Даже евреи Царства Польского, приезжая в Варшаву, платили по двадцать грошей в сутки, и каждый день они должны были заново покупать право на пребывание. С евреев Царства Польского взимали и особый налог – кашерный сбор, который сохранился еще со времен Варшавского герцогства и давал государству хорошие доходы. С каждого купленного фунта мяса евреи платили в казну три копейки, с гуся – девять, с курицы – пять, с утки – четыре, с цыпленка – две с половиной копейки. Практически за все надо было платить, и многие вымогатели этим пользовались. В Люблине чиновники пригрозили перенести еврейское кладбище на новое место, и община – чтобы не осквернили останки предков – откупилась огромными деньгами, лишь бы кладбище осталось на старом месте. В условиях вражды и многих ограничений нужны были ловкость и изворотливость, чтобы заработать на хлеб и прокормить семью, и эти качества волей-неволей развивались среди еврейского населения. А это вызывало новую неприязнь и новые ограничения, потому что в польском обществе существовало твердое убеждение: любая копейка, заработанная евреем, считалась как бы украденной у христианина.

29 ноября 1830 года восставшие поляки захватили в Варшаве арсенал с оружием и начали борьбу за независимость Польши. Энтузиазм восставших распространился и на еврейскую молодежь, которая пожелала немедленно принять участие в освобождении родины и кровью своей заслужить равные со всеми права. Но в ответ им сообщили, что евреи не имеют гражданских прав и потому не могут служить в революционной армии. А военный министр нового правительства выразился совсем уж откровенно: "Мы не позволим, чтобы еврейская кровь смешалась с благородной кровью поляков. Что скажет Европа, узнав, что в деле завоевания нашей свободы мы не могли обойтись без еврейских рук?"

Варшавская община, тем не менее, пожертвовала сорок тысяч злотых на снаряжение добровольцев. Евреи насыпали оборонительные валы вокруг города, перевозили пушки и военные грузы, и им разрешили, в конце концов, вступать в отряды польской армии, где они храбро воевали и заслужили ордена за боевые отличия. Некоторые из них стали офицерами национальной гвардии, и в обход воинских правил был даже образован особый отряд верующих евреев – восемьсот пятьдесят "бородачей", которым в виде исключения разрешили не брить бороды. Особенно отличилась еврейская беднота в обороне Варшавы от русских войск. Начальник национальной гвардии, пораженный видом этих изнуренных, но самоотверженных людей, писал о них впоследствии: "Когда взгляд падал на эту группу людей, истощенных, полунагих, волнующихся, словно вечно преследуемых какой-то нечеловеческой злой волей, столь печальное зрелище не могло не вызвать боли сердечной; совесть повелевала как можно скорее заняться устройством этой, наиболее униженной части населения нашей страны".

У Берека Иоселевича, героя предыдущего польского восстания, был единственный сын Иосиф. Он участвовал вместе с отцом в походах Наполеона, участвовал в русском походе, сражался под Можайском, получил в разных битвах шестнадцать ран и был награжден орденом Почетного легиона с золотым крестом. После поражения Наполеона он долго бедствовал, но с началом восстания немедленно обратился с воззванием к польским евреям: "Пусть вас вдохновит пример моего отца, полковника Берека, сражавшегося за целость отечества!… Если победоносный белый орел раскинет свои крылья над Польшей, тогда… благородный польский народ, ценя ваше самопожертвование, предоставит вам все права и свободы…" Иосиф хотел сформировать еврейский полк легкой кавалерии, и на его призыв первыми откликнулись ученики варшавской раввинской школы. Палата народных депутатов даже пообещала им, что добровольцы и все их потомство вскоре получат гражданские права наравне с поляками, и оптимисты снова поверили, что это только начало пути ко всеобщему освобождению народа. Но вскоре та же самая палата депутатов отстранила евреев от военной службы и взамен этого обложила их рекрутским побором, который в четыре раза превышал прежний налог. Это вызвало всеобщее разочарование, однако Иосиф вместе со своим сыном Леоном сражался в рядах повстанцев, был командиром эскадрона, а после подавления восстания бежал из страны и умер в Англии.

Евреи Польши в массе своей не принимали участия в этом восстании. Польские крестьяне тоже оставались пассивными, но евреев – в отличие от них – тут же стали обвинять в нелояльности, а порой и в шпионаже в пользу России. "Евреев можно обвинять в равнодушии, а не в предательстве, – защищал их один из руководителей восстания. – Но разве могли мы рассчитывать на что-нибудь иное со стороны тех, кого мы притесняли?" Однако в пылу революционных страстей было не до подобных тонкостей, и евреев казнили иногда без суда и следствия – за мнимое шпионство. Однажды даже повесили группу евреев, которая шла в соседнее местечко на свадьбу, и видом своим вызвала подозрение у повстанцев. Евреи оказались между двух огней и временами им доставалось с обеих сторон. "Каждый раз, – вспоминал современник, – когда очередной отряд вступал в город, поляки подвергали телесному наказанию тех евреев, которых подозревали в оказании услуг России, а русские избивали евреев кнутом, полагая, что они помогают польскому восстанию".

После разгрома восстания поляки-эмигранты, обосновавшиеся в Париже, сожалели о том, что сразу же не провозгласили равноправие евреев: это привлекло бы тех на сторону восставших. "В одном из заседаний, – вспоминал очевидец, – поднял голос в защиту евреев молодой офицер Бениовский, человек с фантастической судьбой, бывший казак, в пылу битвы покинувший русские ряды и заявивший польским командирам, что он хочет вступить в их армию, чтобы сражаться за свободу. В эмигрантских кругах ходили слухи о его еврейском происхождении". Возможно, по инициативе Бениовского поляки-эмигранты выпустили особый "Манифест к народу израильскому". Там было сказано: "Близится царство народов!… Польша скоро поднимется! Пусть же евреи, живущие на ее земле, пойдут об руку с братьями-поляками и завоюют себе права! Если же они будут настаивать на возвращении в Палестину, поляки помогут им осуществить это желание".

3

Ритуальные наветы – обвинения евреев в употреблении христианской крови – пришли в Россию с запада, после разделов Польши. Население присоединяемых территорий было свидетелем, а то и участником прежних ритуальных процессов, которые случались почти непрерывно в восемнадцатом веке – в Познани, Дрогобыче, Житомире, Ямполе, Пшемысле и в других местах. Кровавые наветы позволяли местным купцам и ремесленникам избавляться от нежелательных конкурентов-евреев, и даже король Сигизмунд II Август жаловался в свое время, что эти наветы «позволяли под вымышленными предлогами искоренять евреев в королевских городах». Любой слух и любое обвинение, даже самое нелепое, годились для немедленного ареста и скорого судебного процесса с его чудовищным приговором. Обвиняемый мог отрицать свою вину даже под пыткой – это не имело никакого значения. Времена были жестокими, к евреям – жестокими в особенности, и всякий раз судьи придумывали изощренные способы казни, которые невозможно читать без содрогания: « Мордух Янкелевич пусть будет живым посажен на кол; Мошке Шмулевичу пусть отрежут руки до локтей и ноги и развесят на кольях; с Берка Аврусова пусть сдерут две полосы кожи, четвертуют живым, голову посадят на кол, а внутренности обмотают вокруг кольев…»

После разделов Польши оттуда перекочевала в Россию антиеврейская литература. Поначалу издали в переводе с польского на русский язык две книги – "Обряды жидовские" и "Басни Талмудовы, от самих жидов узнанные". Они содержали фрагменты из сочинения монаха Г.Пикульского "Злость жидовская" – об употреблении крови христиан в ритуальных целях, с самыми нелепыми описаниями еврейских обрядов по месяцам и числам. В "Баснях Талмудовых" написано, к примеру, что в январе, "казня жидовское неверие", Господь насылает "иногда перед восхождением солнца в их яства капли кровавые", и еврей, попробовав этой пищи, "внезапно жития лишается и умирает", – но христианам эта еда нисколько не вредит.

Затем появилась книга на греческом языке – "Опровержение еврейской веры", на которую тоже стали ссылаться при ритуальных наветах. Ее авторство приписывали некоему монаху Неофиту, и первая глава книги озаглавлена так: "Тайна сокровенная, но ныне открытая. О евреях. О крови, которую они получают от христиан, и об употреблении ее – с доказательствами из Святого Писания". Еврейский народ – сказано в этой книге – подлежит проклятию за то, что не принял Иисуса Христа. По этой самой причине "все европейские евреи имеют коросту на седалище, все азиатские имеют на голове паршу, все африканские – червей на ногах, а американские -

болезнь глаз, то есть страдают трахомой, из-за чего безобразны и глупы". Все эти болезни излечиваются лишь христианской кровью, утверждал автор книги, – потому-то она евреям и нужна. Грамотные люди читали эти сочинения, написанные для "обличения христоненавистных людей", неграмотным – пересказывали содержание, и желавшие поверить – верили в печатное слово и применяли полученные "знания" на практике.

Поляки не забывали и про поведение евреев во время войны с Наполеоном, и не случайно в этой атмосфере явной неприязни или даже неприкрытой вражды друг за другом возникали в западных губерниях ритуальные обвинения. Весной 1816 года в городе Гродно нашли за городом мертвую девочку – "с шестью малыми знаками на поверхности тела". Врачи установили при проверке, что у девочки "кровь не источена", но вскоре разнесся слух, будто она "кончила жизнь от рук жидовских". Следственная комиссия занялась "секретным расследованием": не употребляют ли евреи христианскую кровь, и снова экспертом оказался бывший их единоверец – "выкрещенный в благочестивую веру унтер-офицер" Павел Савицкий. Он сообщил, что "кровь христианская точно нужна по еврейскому завету", и что в каждом кагале прежде хранилась особая бочка для умерщвления христианского ребенка. Результаты "секретного расследования" послали в Петербург, но обвинение оказалось нелепым и совершенно недоказательным, и из столицы повелели "секретное розыскание" прекратить, а взамен этого отыскивать настоящего "смертоубийцу". А вскоре Александр I распорядился, чтобы евреев перестали обвинять "в умерщвлении христианских детей без всяких улик, по единому предрассудку, что якобы они имеют нужду в христианской крови".

Жила в белорусском городе Велиже двенадцатилетняя юродивая, "больная девка" Анна Еремеева и занималась там предсказаниями и ворожбой. В марте 1823 года она рассказала окружающим, что ей явился во сне архангел Михаил и сообщил следующее: в первый день Пасхи "одна христианская душа будет загублена евреями", и этому ребенку назначено страдать "в иудейском, что на рынке, большом угловом каменном доме". И действительно, в первый день христианской Пасхи у рядового местной инвалидной команды Емельяна Иванова пропал трехлетний сын Федор. Вскоре к матери пропавшего ребенка пришла "девка-отгадчица" Марья Терентьева, распутная, вечно пьяная нищенка. Она погадала на воске и сообщила матери, что ее сын находится "в доме еврейки Мирки, в погребе", его еще можно взять оттуда живым, а если "он не будет освобожден, то его умертвят". А еще через несколько дней труп ребенка нашли в полуверсте от города, в лесу, "чем-то в нескольких местах пронзенным", и местный лекарь установил при осмотре, что "солдатский сын рассудительно замучен".

Полиция провела обыск в доме Мирки Аронсон, ничего там не нашла, но дело не прекратили и провели следствие. Велижский суд решил, что христианам не было никакого смысла убивать ребенка, а потому оставил его "умерщвление в сомнении на евреев". Однако судьи в Витебске этот приговор отменили и записали в протоколе: "Случай смерти солдатского сына предать воле Божьей; всех евреев, на которых гадательно возводилось подозрение в убийстве, оставить свободными от всякого подозрения; солдатку Терентьеву за блудное житие предать церковному покаянию". На всякий случай провели еще одно следствие, убийцу не обнаружили, и дело сдали в архив.

Но история на этом не закончилась. Осенью 1825 года Александр I проезжал из Петербурга на юг, и путь его лежал через Велиж. Там его встречало с хлебом-солью местное купечество, но не успел городской голова начать приветственную речь, как из толпы выбежала женщина. Это была нищенка Марья Терентьева. Она бросилась на колени перед императором и протянула ему прошение. В нем было сказано, что у нее, у вдовы-солдатки, евреи убили сына, но правду, тем не менее, не раскрыли, а ее незаслуженно наказали. И хотя само прошение было ложным, потому что убитый мальчик не был ее ребенком, делу дали ход. Через много лет, при благополучном завершении этого долгого и мучительного следствия, в Петербурге пришли к выводу, что "сей обдуманный вымысел не мог принадлежать Те-рентьевой, женщине праздношатающейся и преданной пьянству". Очевидно, был какой-то сговор, в деле незримо участвовали разные заинтересованные лица, и Терентьева оказалась лишь их исполнителем. Но пока что Александр I, видно, позабыл о своем прежнем повелении – не обвинять евреев без улик, "по единому предрассудку", и распорядился строжайше расследовать это дело.

Следствие возобновилось, и вскоре в Велиж приехала из Витебска особая комиссия во главе с чиновником Страховым. Первые шесть недель он скрывался от всех, переодеваясь и гримируясь, ходил по базару и возле синагоги, сидел в кабаках, наблюдал, слушал, а по вечерам усердно изучал книгу Пикульского "Злость жидовская", которую специально для него переводил с польского местный учитель. И только затем Страхов начал действовать и первым делом велел арестовать Марью Терентьеву. Очевидно, ей пригрозили суровым наказанием за клевету, и она сразу же стала давать сенсационные показания и оговорила еще несколько христианок. Тут же арестовали и их, на допросах они противоречили друг другу и самим себе, нагромождали всевозможные фантастические подробности, и Страхов с трудом согласовывал их "признания", подсказывая порой то, что он хотел бы от них услышать.

Общая картина по их уточненным показаниям выглядела, в конце концов, таким образом: некая Хана Цетлин, содержательница шинка, за неделю до Пасхи, будто бы, попросила Марью Терентьеву привести к ней "хорошенького христианского мальчика". Встретив на мосту солдатского сына Федора, Терентьева отвела его в дом этой еврейки, за что была напоена допьяна и получила два рубля серебром. Через несколько дней после этого она и еще две христианки совместно с евреями совершили над младенцем всякие истязания – резали его, кололи, катали в бочке, затем отнесли в синагогу и там убили. Кровь они собрали в особый бочонок, который отвезли в Витебск и разлили по бутылкам.

Со свидетельницами хорошо обращались в тюрьме, прекрасно кормили, даже давали водку и часто отпускали в церковь, где их увещевал священник, чтобы возбудить в женщинах "чувство раскаяния". По дороге в церковь они встречались с местным жителем Азадкевичем, у которого была книга Пикульского "Злость жидовская", и полученные от него сведения женщины пересказывали затем на следствии. Не случайно многие их показания, особенно о способах получения крови младенца, полностью совпадали с описаниями в книге. Велижские евреи жаловались начальству на "развратные речи вредного и распутного Азадкевича" и просили отобрать у него книгу, но их жалоба ни к чему не привела. А свидетельницы уже сообщали, что, будто бы, христианской кровью евреи "протирают глаза родившимся младенцам, потому что они родятся слепыми, а немного христианской крови они кладут в муку, из которой пекут мацу".

Много лет подряд держал в страхе еврейское население Велижа следователь особой комиссии, у которого была подходящая к случаю фамилия – Страхов. В городе арестовали более сорока человек, в нарушение закона заковали в кандалы и заключили в одиночные камеры. Аронсоны, Берлины и Цетлины попали в тюрьму целыми семействами: отец с матерью, их сыновья с женами, их дочери с мужьями и их внуки – юноши и девушки. К больным и умирающим не допускали родных, покойников выставляли за тюремную ограду, и члены еврейского погребального братства под конвоем относили их на кладбище.

Вокруг этого дела сплелось многое – вековая вражда к евреям, подозрительность и предубежденность, всеобщая вера в кровавый навет. Быть может, Страхов сам был обманут и введен в заблуждение, но он ни разу даже не усомнился и у него не возникли естественные для следователя вопросы: если евреи задумали убить мальчика, то к чему им было привлекать к этому делу вечно пьяную нищенку? а если они хотели скрыть свое преступление, то зачем бросили труп на виду у всех, в открытом месте, а не закопали где-нибудь в лесу? Следователь выстроил для себя стройную систему обвинения и подгонял под нее все свидетельства. Даже когда заключенные опровергали нелепые обвинения, Страхов считал неопровержимой уликой тот факт, что некоторые из них бледнели при этом или падали в обморок, а "прерывавшийся от злобы голос явно обличал их в преступлении".

Белорусский генерал-губернатор поддержал обвинение и доложил в Петербург о преступлении всего велижского кагала – в пролитии "невинной крови". И 16 августа 1826 года последовало распоряжение Николая I: "Так как оное происшествие доказывает, что жиды оказываемую им терпимость их веры употребляют во зло, то в страх и пример другим – жидовския школы (синагоги) в Велиже запечатать впредь до повеления, не дозволяя служить ни в самых сих школах, ни при них". Все синагоги города запечатали перед праздником Рош га-шана, и среди них – Большую синагогу Велижа. Свитки Торы увезли из синагог и отдали "под присмотр полиции" и даже в частных домах запретили собираться для молитв. Все замерло в городе и все затаились. Частную переписку конфисковывали. Священные книги отбирали после обысков и относили в участок. Двор Большой синагоги зарос бурьяном, и солдат инвалидной команды постоянно шагал с ружьем вокруг нее. Чтобы помолиться, евреи собирались тайно в погребах и в специально вырытых подземельях, без света и воздуха. Старики с ужасом рассказывали, как однажды во время молитвы в дом нагрянула полиция, и в суматохе свиток Торы спрятали в непотребном месте. Казалось, наступили времена инквизиции. Евреи сидели по домам, никуда не выезжали и никого не принимали у себя. Многие дома стояли заколоченными, а их обитатели год за годом томились в тюрьме.

В тот период вся центральная часть города была застроена еврейскими домами и складами. Самый большой дом принадлежал Мирке Аронсон, и в первом его этаже размещалось питейное заведение, которое содержали евреи, лучший в городе гастрономический магазин – тоже еврейский, а на самом углу этого дома – маленький кабачок шляхтича Козловского, который не мог конкурировать со своими соседями. Постоянными посетителями у Козловского были вечно пьяная нищенка Марья Терентьева и "девка-отгадчица" Анна Еремеева, которой архангел Михаил в видениях открывал "иудейские зверства". Это она первой предсказала гибель младенца в "иудейском, что на рынке, большом угловом каменном доме", а Марья Терентьева наворожила матери ребенка, что ее сын еще жив и находится в доме еврейки Мирки. Очевидно, так оно и было: похитив ребенка, они спрятали его, скорее всего, в погребе дома Мирки Аронсон, но только в той его части, куда имел доступ один лишь шляхтич Козловский, владелец кабачка. Марья Терентьева не лгала, наверно, когда рассказывала следователям, как она колола мальчика, обмывала, снова колола, и как она мочила в его крови кусочек холста. Лишь в одном ошиблась Марья Терентьева. Она не знала, что труп ребенка бросили в лесу за городом, и уверяла следователей, что сама привязала к нему камень и утопила его в реке. И только потом, когда ей все стало известно, Терентьева уже не ошибалась в своих показаниях.

Не все женщины, которых Терентьева с подругами тянули в свидетельницы, соглашались на ложь. Некая Агафья Демидова сказала: "Лучше дать себя зарезать, лучше безвинно пропасть и принять кнут, нежели признаться в том, чего не знаю… Хоть два, хоть три года продержится дело, а правда кривду перетянет". А другая женщина после ложного показания не выдержала угрызений совести и повесилась в камере. Но зато Марья Терентьева старалась вовсю и оправдывала надежды следователей. Вечно голодная и бездомная, она отъелась в тюрьме на казенной пище, отогрелась и прибавила в весе и "после священнического увещевания над Евангелием" раскрывала одно "преступление" за другим. Вот, к примеру, образец ее показаний: "Я, Марья Терентьева, собственными своими руками колола и резала мальчика вместе с тобою, Ханка, и вместе с тобою, Евзик, а ты, Славка, подостлала под ним белую скатерть, ты, Поселенный, бритвой отрезал у него кусочек кожицы, ты, Орлик, подал мне иглу, которой я первой кольнула мальчика в бок, ты, Иосель, подвел меня к шкапчику, перед которым евреи молятся Богу, обратил меня в жидовскую веру и назвал Лейею, ты, Руман, заставил меня перейти через жидовский огонь и поставить на горячую сковороду ноги, ты. Янкель, положив передо мною тетрадку с изображением святых, приказал мне плюнуть в них девять раз…" и так далее. Все это протоколировалось, изучалось, а затем следователи составляли отчеты, которые и отправляли по назначению. Свидетельницы договорились даже до того, будто совместно с евреями они убили много других взрослых и детей – для получения христианской крови. В Петербурге усомнились такому обилию "разоблачений", а по поводу "убийств" детей Николай I написал: "Надо непременно узнать, кто были несчастные сии дети; это должно быть легко (выяснить), если все это не гнусная ложь".

Вскоре Марью Терентьеву повезли в Витебск для опознания тех лиц, кому она, по собственному признанию, передала бочонок с кровью. Но там она сбилась, запуталась, а затем прямо призналась, что уличать никого не может, "чтобы не оговорить кого, Боже сохрани, напрасно". Дело разваливалось на глазах, Страхов нервничал, кидался на обвиняемых с кулаками, наказывал плетьми, и "чрезвычайные вопли и ужасные стоны" были слышны на улице. Одна из заключенных в минуту помрачения "призналась", что в ее доме спрятан специальный нож, которым делали обрезание мальчику, и кусочек его кожицы. Все это немедленно доставили Страхову, но нож – по заключению комиссии – оказался "самым простым тупым крестьянским ножом", а кусочек иссохшей кожицы – старым рыбьим пузырем.

Год за годом заключенные томились в тюрьме, но на допросах не признавали свою вину. Меламед Хаим Хрипун писал на волю записочки – на щепках, на бумажных обрывках, на краях тарелок: "Бегите по всем местам, где рассеян Израиль, и громко кричите: горе, горе! Пусть жертвуют жизнью, пусть взывают к Всемогущему!… Знайте, что замыслы их простираются далеко. Они хотят, Боже сохрани, истребить весь Израиль!" Хаим Хрипун говорил следователям: "Разбойники! Обманщики! Бездельники! Вы уморили богатырей – Шмерку и Янкеля! Они умерли в кандалах и были выкинуты из острога, как падаль! Но и вас может постигнуть то же самое!…"

Славка Берлин, дочь Мирки Аронсон, попала в заключение одной из первых. В тюрьме умерли ее муж, жена сына, муж дочери. В тюрьме сидел ее единственный сын и все братья. Но она оставалась гордой и несломленной и с презрением глядела на незнакомых ей женщин, которые называли ее соучастницей в убийстве. Даже когда Страхов наказывал ее собственной рукой перед всей комиссией, она говорила: "Ничего. Придет время – и я опять буду Славкой, и все евреи будут дома, а вас непременно накажут". В последние годы заключения она вообще отказывалась давать показания и не отвечала ни на какие вопросы.

Больше всего хлопот причинял комиссии Нота Прудков. Он говорил следователям: "Вы разбойники. Вы все тут разбойники. Вы подучили баб для того, чтобы разорить нас, евреев. Вас еще будут судить!" В тюрьме Нота Прудков сделал подкоп, бежал, на небольшой лодке спустился вниз по реке, чтобы попасть в Витебск и изобличить Страхова. Его поймали, вернули в тюрьму, но он снова пытался бежать, чтобы добраться до Петербурга. Это о нем написали в докладе: "Сей еврей есть самый дерзновенный из всех подсудимых по сему делу арестованных".

Наконец перед Страховым мелькнула последняя надежда. В городе объявился некий выкрест Антон Грудинский и сообщил комиссии, что существует одна еврейская книга, в которой написано об употреблении евреями христианской крови. Ему тут же передали все книги, изъятые в синагогах, из них он выбрал одну и стал ее переводить: одна страница страшнее другой! Грудинский даже нарисовал инструменты, которыми евреи, будто бы, пользуются при истечении крови, и в Петербург немедленно послали донесение о находке "таинственной рукописи, скрываемой многие столетия под непроницаемой завесой". Но обман быстро раскрыли: книгу передали для перевода другому человеку, и тут же выяснилось, что в ней содержались правила… об убое скота. Грудинский сознался, что своим враньем он просто хотел немного заработать, и вскоре последовало высочайшее повеление: наказать обманщика плетьми и сдать в солдаты. А через несколько дней после этого Страхов неожиданно умер. Одни говорили, что этот человек на самом деле верил в "преступления" евреев, и сердце его не выдержало, когда открылась ему вся правда, – а другие уверяли, что он принял яд.