Текст книги "Сердце Льва — 2"

Автор книги: Феликс Разумовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 32 страниц)

Андрон. Начало девяностых

А демократическая Россия между тем трудно жила по законам рынка, волчьим и бескомпромиссным. Стреляла в президентов, мочила депутатов, смело занималась всем тем, что не запрещалось законом. Мальчики хотели быть бандитами, а девочки проститутками, многие воспринимали демократию как возможность жрать пиво в общественных местах, голубой мечтой каждого россиянина было завести свой приватизированный, сугубо капиталистический ларек. И торгуя в нем, всеми правдами и неправдами заработать миллион. Зеленью естественно.

Не избежал сего соблазна и Андрон. Подождав с неделю после глушения Царева, он осведомился у Оксаны:

– Послушай, ты меня любишь?

– Конечно, – удивилась та и ухмыльнулась проницательно и мудро. – Ну, вещай, чего надо.

А нужно было Андрону пару-тройку киосков – не на халяву, за деньги, но по остаточной стоимоисти конечно. Не чужие.

– А, да ты теперь, я смотрю, богатенький Буратина, – Оксана снова как-то странно взглянула на него и перестала улыбаться. – Никак хочешь влиться в стихию? Ладно, чего-нибудь придумаем. Только учти, дело это не простое, муторное – налоговая, пожарники, автоматы кассовые. Три шкуры сдерут.

На лице ее читались грусть и недовольство – да, похоже, птичка рвется на свободу. Такой жеребец не застоится в стойле. Впрочем ладно, пускай попробует. Торговать это ведь не хреном елозить. Могут и обломать. Это только ведь дурацкое дело нехитрое.

Может быть оно и так, только у Андрона еще неплохо работали и мозги. В тот же день вечером, накупив жратвы, он подался к Александре Францевне – одетый по последней моде, при деликатесах и торте. Собственно нужна была ему не добрейшая заведующаяы, а ее дочь, ликвидаторша, звавшаяся Люсей и оказавшаяся на деле девушкой понятливой и компанейской.

– Андрей Андреевич, а почему я? – только-то и спросила она и с живостью, невзирая на инвалидность, плотно занялась ветчиной. – Вы-то сами почему не хотите?

Ее серые грустные глаза смотрели на Андрона с обожанием – похоже, злокозненная радиация не властна над женскими инстинктами.

– Не не хочу, Люсечка, а не могу, – доходчиво отвечал Ардон, мило улыбался и мастерски делал глазки. – У меня паспорта нету. А у вас не только паспорт, но еще и инвалидность. Хм, я хотел сказать, только на бумаге… Так что если зарегистрировать на вас, то будут нам от государства льготы. С поганой овцы хоть шерсти клок. Мало оно вам что ли наплевало в душу?

Вобщем послушала-послушала Люся, покивала лысой головой да и пошла регистрировать на свое имя индивидуальное частное предприятие. Назвали его без мудрствований – «Четвертый блок», а Андрон без суеты и спешки занялся матчастью – купил узаконенную кассу и вместе с закусью и «Распутиным» представил ее пред мутные очи бригадира слесарей.

– А что, Михалыч, на ночь счетчик можешь?

– Да хоть в минус, – тот откупорил «Распутина», приняв с чувством, крякнул, вскрыл корпус механического стукача и начал работать головой. – Так, это пошло сюда, это туда, это по пизде… – Потом взял отвертку, что-то разобрал, жутко матерясь, собрал, сложил в сторонку лишние детали. – Конструктору не руки – яйца оторввать. Вот этот болт видишь? Отвернешь – бьет в плюс. Завернешь – жарит в минус. Ну как, патент брать бум?

– На, возьми еще на бутылку, – нашел компромисс Андрон, задвинул бандуру в угол и бросился в объятия Оксаны – чтоб не забыла об обещанном. И действительно, киоски скоро нашлись, вернее нашелся один, похожий на собачью будку – стандартный, типа «табак». По остаточной стоимости, как и уговаривались, за гроши. Вот радость-то. А она, как известно, словно беда, в одиночку не хаживает – настало время Андрону получать вожделенный паспорт. Оделся он поладнее, затырил деньги во швы, прошелся, где только можно, суровой ниткой – она на зоне дефицит, да и поплелся с мешком за плечами. В нем все по уму – ча, сало, сухари, чеснок. Дровишки, бельишко. Плавали, знаем. Только зря испревал Андрон в ватнике, подштанниках и теплых прохарях. Без эксцессов выдали ему краснокожую паспортину, всем было наплевать на бдительность, и чекистам, и ментам. Бардак в отечестве, как видно, достиг апогея. И пошел себе ликующий Андрон с миром, на сияющем лице его так и читалось нечитаемое – смотрите, завидуйте, я гражданин Советского Союза! Собственно завидовать было особо нечему, но все равно очень приятно. Всех надрал. Зовите меня теперь просто Тим.

А к тому времени и Люся расстаралась, доблестно влилась в ряды новых спекулянтов-частников. Так что взял Андрон все ее бумаги, выправил у нотариуса доверенность – инвалид ведь как-никак, сама ходить не может, да и подался в районную администрацию – пробивать пядь землицы под собачий ларек. Вот уж нахлебался-то дерьма, на всю оставшуюся жизнь. Разрешение, согласование, длиннующие очереди, районный архитектор, районнный художник, коммунальный отдел, пожарники и СЭС. Сколько же сволочи в районе, и все хотят жрать, да в три горла. А сухая ложка, как известно, рот дерет. Наконец предпринимательская нелегкая занесла Андрона в торготдел, к начальнику. Озверевший в корягу, он без стука рванул дверь, вломился в просторный кабинет и обомлел – за столом сидела строгая и неприступная Надюха из Сиверской. Сразу вспомнилась скрипучая кровать, «клетка», танцы, панцы, зажиманцы, сиплый и волнующий голос центрового гусляра:

 
Опять мне снится сон
Один и тот же сон
Он вертится в моем сознанье
Словно колесо.
 

Только это был не сон – демократическая явь. Вот она, Надюха, – модноая стрижка, фирмовая блузка, скромные, в три звонка, светофоры в ушах. А начальственна, а строга. Инесса Арманд, Клара Цеткин и Лариса Рейснер в одном лице. Очень даже не дурном, умело намакияженном.

– Ну что вам, – она подняла глаза, командно взмахнула ресницами, и голос ее вдруг дрогнул. – Ой мама, роди меня обратно! Андрюха, ты? Ну, блин, я почесана!

Сразу видно, не забыла старого друга. И не утратила способности к бурным проявлениям эмоций.

– Привет, Надюха, – весело сказал Андрон и сразу, будто скинув лет пятнадцать, снова ощутил себя сиверской шпаной. – Ну ты смотришься классно. Просто отпад. Как живешь? С кем?

Господи, ну везет же ему на знакомых баб. Мужики-то знакомые, кто подстрелен, кто повесился, а кто просто пидер. А с другой стороны, с бабами-то оно проще. Все обделены вниманием и лаской, все на передок слабы. И Надюха начальница не была исключением.

– Я женщина трижды разведеная и живу весело. В середу спереду, а в пятницу в задницу. Только никому не говори, – мило улыбаясь, она встала, вышла из-за стола и, густо обдав Андрона запахом духов, высунулась в дверь. – Светлана Павловна, скажи народу – приема нет. По всем вопросам завтра. – Закрыла дверь, щелкнула замком и подошла к Андрону вплотную. – Господи, Андрюха… Какой стал… Тебя бы в Голливуд, в кино, – она вдруг всхлипнула и с легкостью, как все пьющие женщины, пустила слезу. – Знаешь, а ведь я все вспоминаю Сиверскую, папулю, Мариху, тебя…

Пустила слезу она впрочем ловко и с достоинством – не испортив макияжа.

– Кстати, а как они? – Андрон почувствовал, как ходит грудь Надюхи, и испытал томление в штанах. – Чем дышат?

Все эти базары про то, как хорошо бы взять в детство обратный билет, он не любил, на сердце и без того хватает шрамов. А вот наощупь Надюха еще даже очень и очень ничего. И духи у него не терпкие тонкие, как у Оксаны – сладкие, приторные, дающие по мозгам. На такие мужики, как мухи на мед.

– Папуля уже не дышит, пришили по пьяне, – Надюха отодвинулась, вздохнула тяжело, – а Мариха ничего. Блядует себе в Чухне, в автопарке плещется, живет как у Христа за пазухой… Ты сам-то как?

В голосе ее, мятом и негромком, сквозил неподдельный интерес, глаза под накрашенными ресницами горели похотью и нетерпением.

– Да хвастать особо нечем, – Андрон нахмурился, пожал плечами и сразу вспомнил о деле. – Вот решил ларек поставить. Стандартный, типа табак…

– А давай-ка мы его поставим потом, – сразу прервала его Надюха и снова прижалась грудью, требовательно и призывно. – А сегодня меня поставим раком. Не забыл еще, как это делается?

Да нет, у нас никто не забыт и ничто не забыто. И Андрон мастерски покрыл Надюху – в рваном темпе, на начальственном столе, ничего не помяв, не изгадив и доставив массу приятного. Однако это была лишь преамбула, просто так ларьки у нас не ставятся.

– Двинули ко мне, – Надюха трудно отдышалась, взглянула на часы и, вытащив платочек, стала подтираться. – Один хрен, рабочий день закончен. А то здесь и не развернешься толком. Жди меня у главного входа. И водки купи, там ларек рядом.

И пошел, затарившись «Черной смертью», Андрон к Надюхе в гости. Пила она на равных, жестко, по-мужски. А вот держалась мягко, податливо, сугубо по-женски. Шесть раз дала со всем нашим удовольствием, и все с тылу, по-четвероножьи, по-собачьи, даром что ли Андронов ларек так напоминал песью будку. До самого утра раздавались крики, стоны, охи, волновали воздух судорожные телодвижения. А на следующий день ларек встал, прочно и надолго. Сразу нашлось местечко. Причем не худшее, аккурат у входа в метро. И никто слова плохого не сказал, ни пожарники, ни СЭС, ни районный художник, ни районный архитектор. Всех их Андрон посылал в пизду. Надюхину. Купил трехлетнюю, поезженную, но не ржавую пятерку, справил за не очень дорого права да и посадил в собачью будку ликвидаторшу Люсю – при кассе и товаре, на пятнадцать процентов. Процесс пошел. И завертелся Андрон в колесах предпринимательства, все глубже увязая в мелкобуржуазной трясине. Недорезанный Дональд Дак, персиковый «Турбо», убийственный «Рояль», всерастворяющая «Греза» (полироль). Тайваньская параша, китайский триппер, гонконговское мерде. Косметика фабрики «Северное сияние». Поставщики, барыги, крохоборы, челноки, душная шелупонь-босота, номер которой на зоне – шестнадцатый. А здесь как же – авангард перестройки. Мерное урчание разжатого мотора,[22]22
  То есть переделанного на семдесят шестой бензин.


[Закрыть] левое клацанье заряженной кассы, радующий брюхо – не душу – шелест мятых купюр. А по ночам жаркие объятья то Надюхи, то Ксюхи, истомные телодвижения, страстные стоны, тотальный оргазм и потеря гормонов. Вот такая жизнь, мелкобуржуазная и половая, вобщем совсем не кислая. Однако вскоре размеренное ее течение было нарушено.

Хорст. 1997-й год

А Хорст ждать не стал, собрался и поехал. Собственно в начале полетел на боинге до Осло, затем неспешно порулил на заангажированном мерседесе через всю Норвегию, за северным полярным кругом взорвал его, дабы не привлекать внимания, завел себе очки, курительную трубку и гетры и стал изображать богатого, праздно шатающегося туриста. С причудами. Впрочем насчет причуд изображать особо было нечего – Хорст и так рвануть в Россию по очень странному маршруту. Так ведь во-первых ностальгия, во-вторых болезнь. А в-третьих семь верст не клюшка.

Конечно не клюшка – Хорст не преминул сделать круг, заглянуть на берег древнего фьорда, где расположился небольшой рыбообрабатывающий заводик. Вершина айсберга, называемого секретным шпионско-диверсионным центром. Здесь, глубоко под землей, он пробыл когда-то два долгих года и получил свои первые офицерские погоны. А еще встретил в недобрый час Юргена Хаттля. Эту сволочь, похожую на хорька, отнявшую у него Марию. Жаль, что нельзя придушить его словно бешеную собаку еще раз…

О, если бы Хорст только знал, как низко пала идея нацсоциализма! Секретный шпионский диверсионный центр выродился в вульгарное гнездо контрабандистов, террористов и браконьеров. Рыбообрабатывающий завод работал день и ночь, закатывая в жесть ценные, добытые хищническим путем породы рыб, атомные субмарины тралили треску и палтуса, доставляли снайперов на острова Шпицбергена, где те отстреливали медведей и песцов. Подводные бойцы ходили на касаток, матерые диверсанты не брезговали гоп-стопом. Какой там «Зиг хайль!», какая Шангрилла, какой, к чертям собачьим, фюрер! Деньги не пахнут. После нас хоть потом…

Нет, ничего этого Хорст не знал… Глянув последний раз на зловонно чадившую заводскую трубу, он тяжело вздохнул, вытер подступившую вдруг скупую мужскую слезу и взял курс на восток, на Варангер-фьорд, в сторону российско-норвежской границы. Ее он перешел мастерски, демонстрируя чудеса находчивости, ловкости и агентурной подготовки – прицепив на руки и на ноги копыта. Да, старый кабан борозды не испортит, тем более на следовой полосе…

А вокруг буйно и неудержимо ярилась природа, весна стремительно наступала. Из беременно набухших почек вовсю выклевывалась листва, мутно и пенно журчали ручьи, птички-синички давали круглосуточные концерты. Ночью еще хрустели льдинки, холод все пытался влезть в пуховый храп-мешок, однако днем уже вовсю старалось солнце, да так, что выступали слезы на липких от смолы размягших стволах. Шумели весенние ветра, играли верхушками деревьев… А Хорст все шел и шел – без устали, в охотку, жадно втягивая ноздрями запахи земли, прели, пробуждающейся природы. Тем паче что путь ему был хорошо знаком. Когда-то давным-давно он шел вот так же, с ружьем в руках, правда, в обратном направлении. Не вот в этом ли болоте он утопил американский мотоцикл «Харлей Дэвидсон», добытый у советского чекиста Писсукина? Господи, сколько же лет прошло с тех пор? Вот они-то точно не идут в обратном направлении…

Брала свое весна, торжествовала природа, шагал Хорст. Несмотря на возраст, перенесенную болезнь и жизненные коллизии, он пребывал в прекрасной форме – с легкостью форсировал Тулому, ночевал в спальнике, без палатки, у костра, влет валил тетеревов, рябчиков и глухарей. В Оленегорске он сделал небольшой привал – попарился в баньке, выстирал белье и, затарившись патронами, солью, спичками и водкой, выбрал курс на Ловозерье. Не прошло и пары дней, как он попал в знакомые места, будто сразу окунулся в прошлое – вот она, заброшенная зона, узнаваемая лишь по рванью колючки на покосившихся прогнивших столбах, вот оно, древнее, еще не сбросившее лед величественное озеро, вот почерневшие, вловно вросшие в мать сыру землю плохонькие избы. А вот и старый знакомый. Местный специалист по материализации слонов. Вроде и не постарел совсем, как и раньше – рожа словно жопа. Все такой же юркий, длинноволосый, улыбающийся. Правда, не то чтобы мудро и проницательно, но пьяно. Весьма. И шатается, выкаблучивается куда почище, чем при камлании. Ишь как носит его нелегкая вдоль раскисшей дороги… Будто сам лесной хозяин Мец гонится за ним со всеми равками. Однако же, увидев Хорста, остановился, судорожно икнул, улыбнулся еще шире.

– Никак ты? Однако!

Признал, через столько-то лет… настоящий шаман.

– Привет, повелитель духов! – Хорст радостно кивнул, крепко поручкался и улыбнулся совсем по-генеральски. – Все камлаешь?

Сразу вспомнил давнее – свою хворь-меричку, «малое шаманство», нойду, пляшущего с плетью, его пророчества насчет вояжа на юг. И ведь не соврал, стервец, всю правду сказал. А все плакался, что мол слабый нойда.

– Какое там камлать. Сдыхать однако пора, – шаман помрачнел и высморкался зеленым. – Народ разбежался. Дети забыли. Баба однако померла. Хорошая была однако баба, хоть и дура. Олешки тоже околели… Пойдем однако, генерал, в избу. Огненный вода есть?

Ладно, пошли в избу – заливать пожары души. В доме грязь, запустение, на столе соответственно. Ни тебе медвежьей солянки, ни тебе чая с рыбниками и пирогом с лосиной печенкой. Водку пили из захватанных стаканов под какую-то завяленную тюльку. Видом напоминающую даже не снеток – колюшку. А уж на вкус-то и вовсе не похожую ни на что… Поначалу пили молча, залпом, то ли радуясь встрече, то ли огорчаясь ее реалиями, не понять. Однако после третьей Хорст взял инициативу в свои руки и спросил:

– А как там наши? Ну Куприяныч там, Трофимов?

Конечно наши. Свои в доску – жизнь спасли, пропасть не дали.

– Трофимов, тот в город уехал, а Куприяныч, – шаман закашлялся, тягуче сплюнул, внимательно, оценивающе посмотрел, – издох. Во сне. Давно еще. Чего я ни делал, как ни камлал, не помогло. «Очень нужен он нам», – духи сказали, – «для дела». Не послушали меня, забрали Куприяныча. Слабый, ох, слабый я нойда…

И он по-новой, словно сорок лет назад, принялся рассказывать про своего отца, деда его детей. Тот мог отращивать за мгновение бороду, камлал в трех избах сразу, всаживал в скалу гусиное перо и колол себя ножом в темя, в печень и желудок. Всем нойдам был нойда, и в духах покровителях у него ходил бык Пороз.

– А я, – шаман виновато улыбнулся, вытащил норвежский нож и хотел было всадить его себе в живот, но Хорст не дал:

– Знаем, знаем, можешь только в желудок. Не надо, водка вытечет. На вот лучше выпей. И потом вообще в наши годы желудок нужно беречь.

Сказал и с отвращением взглянул на вяленую тюльку, однако делать нечего, со вздохом взял. Какая-никака, а закусь. Желудок-то беречь надо…

– Ну как скажешь, – шаман, раскатисто икнув, убрал нож, выпил и пристально, будто впервые увидел, воззрился на Хорста. – Слушай, генерал, а ты зачем к нам сюда однако? Или заплутал?

Хорошо еще не спросил: «Ты меня уважаешь?», а то пора бы уже – выпито было сильно.

– Не знаю, шаман, не знаю, – Хорст тяжело вздохнул, с легкостью налил и залпом выпил. – Тоскливо что-то мне, погано на душе. Вроде бы всего с избытком, а на деле нет ничего. Пусто на сердце, муторно. Жить не хочется…

И верно, спроси его, зачем поперся в Питер через кольскую тайболу, не ответил бы. И впрямь заплутал.

– А, вот ты что, паря? – шаман прищурился, встал и, грозно накренившись, поманил Хорста на улицу. – Пойдем-ка, покажу чего. Если повезет.

На улице ближе к вечеру похолодало. Изо рта шел пар, под ногами похрустывало.

– А ну-ка, ну-ка, – шаман, пошатываясь, спустился с крыльца, звучно отлил и замер, вглядываясь. – Вот она, смотри.

Левая рука его застегивала штаны, а правая указывала на низкие, лиловые в серых сумерках облака. На фоне их была ясно различима большущая ворона. Вела она себя как-то очень странно – то взмывала вверх, то пикировала на землю, описывая при этом круги и шарахаясь зигзагами. Словно бешеная, била крыльями, теряла перья и при этом не издавала ни звука. Казалось, что она пыталась преодолеть невидимую упругую стену, которая отбрасывала ее назад. Чем-то она напоминала мотылька, бьющегося об оконное стекло.

– Ну что скажешь, генерал? – нойда застегнул-таки мотню, вытащил кисет, принялся закуривать. – Что думаешь об этой птице?

– Больная наверное, – Хорст с безразличием пожал плечами и вытащил «Беломор», – сдыхает.

Настроение его, и без того мерзкое, испортилось окончательно – ворон в своей жизни он не видел. Впрочем таких еще не доводилось. Ишь как отъелась на падали-то, падла пернатая…

– Ничего-то ты, генерал, не понял, ничего, – шаман чиркнул дистрофической, расщепленной для экономии надвое спичкой, густо выпустил вонючий, горлодерный смрад. – Ворона эта чует дым Млечного пути. – Помолчал, снова затянулся, плавон, очень по-шамански, сделал круг рукой. – Дым Млечного пути это такая завеса, невидимая человеку. Но зверь и птица ее чует. Духи говорят, что она отделяет прошлое от будущего. Угадай, где она, пройди сквозь нее, и река твоей жизни потечет вспять. Видишь, как ворона-то хлопочет… Видимо, почуяла свою старость и скорую смерть. Вот и хочет улететь в свое прошлое, где была сильной и молодой. В другие времена, в другие земли… Да только хрен ей. Подохнет здесь. Ты все понял, генерал? Только эхо наших желаний проходит сквозь мрак дыма Млечного пути, только эхо. Эту жизнь по-новой не прожить. Что было, то сплыло… Не тоскуй о прошлом, его не вернешь…

Хорст молчал, внимательно слушал, уже другими глазами смотрел на ворону. Да, прав шаман, в одну и ту же реку не войдешь дважды. Грустно заморачиваться прошлым, тягостно, накладно и прискорбно. Хоть весь Кольский обойди, а Марию не вернешь…

– Ты вот сказал, однако, все есть у тебя, и нет ничего, – нойда докурил до огонька, вытер руку о штаны, понюхал, поплевал. – Верно сказал, бедный ты. Главное богатство это связь с богами, а где они, твои боги-то, генерал? Один ты. Помочь тебе некому однако. Хотя… Помнишь, может, Нюрку-то? Тетки-Дарьину? Ну ту, кобылищу неогулянную, недоделанную? Так вот после поездки на Костяной в нее вселился дух лося, шибко сильный однако. Теперь и она шибко сильная нойда, имеет силу тридцати медведей и видит на пятьсот полетов стрелы. Заматерела однако, в Ленинграде камлает. Вот у нее и спроси, она тебя знает, все про судьбу да жизнь расскажет. А мне никак, слабый я однако нойда. Ну что, похолодало однако. Что, не осталось огненной воды?

Осталось. Хорст вусмерть упоил шамана, и в самом деле оказавшегося слабаком, переночевал кое-как в грязной его избе, а утром, отбросив весь свой идеализм, стерву-ностальгию и дуру-мечтательность, взял крус на Ревду, с прицелом на Оленегорск. Скоро он уже был в Мурманске – брился, стригся, обновлял гардероб, быстро превращаясь из романтика-туриста в процветающего, средней руки барыгу-бизнесмена. Съел положенное количество копченого палтуса, полюбовался на местные красоты да и отчалил с карельских земель на ижорские, на часто приземляющемся куда не надо, ревущем похоронно «ТУ». Однако на сей раз все обошлось – сто пятдесят четвертый благополучно прибыл в Пулково. Хорст без проволочек получил багаж, нанял частника-дедка на жигулях и приказал везти себя в «Россию», гостиницу, как он помнил, в меру респектабельную, в меру доргую и оставляющую вобщем-то неплохое впечатление. Только увы, было это давно. Теперь прямо у входа торговля, нет, не русскими матрешками, – заокеанской «Кока-колой», цены словно в пятизвездочном отеле, тетка на рецепшен видом словно бандерша да и ведет себя соответственно – предлагает то мини-секс, то макси, то девочку, то мальчика. Что-то на первый взгляд «Россия» походила на занюханный бордель. Да и если отбросить кавычки… Целый вечер Хорст не от ходил от телевизора – зрил, удивлялся, вздыхал. Одно дело читать все это в сухих агентурных сводках, другое дело увидеть воочию. А ночью его мучили кошмары. Ему снились депутаты, дерущиеся в Думе, – народные, неумелые, неуклюжие, бестолковые, словно недоразвитые дети, хмурый, с бодуна, гарант конституции, горестно скорбящий вслух о потерянных сотнях триллионов, недостроенные чудо-корабли, проданные как металлолом на потребу азиатским хищникам. Неужно такое может быть наяву?