Текст книги "Страбон"

Автор книги: Феликс Арский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

СТРАБОН ВЫБИРАЕТ ЧИТАТЕЛЯ

«Я считаю, что наука география, которой я теперь решил заниматься, так же как и всякая другая наука, входит в круг занятий философа. Что этот взгляд правилен, ясно по многим причинам. Ведь те, кто впервые взял на себя смелость ей заняться, были, как утверждает Эратосфен, в некотором смысле философами: Гомер, Анаксимандр из Милета и Гекатей, его соотечественник; затем Демокрит, Евдокс, Дикеарх, Эфор и некоторые другие их современники. Философами были и их преемники: Эратосфен, Полибий и Посидоний. С другой стороны, только большая ученость и дает возможность заниматься географией».

Так начинается труд Страбона – эта географическая и этнографическая энциклопедия античности. Сразу же – предупреждение: не ждите легкого, развлекательного чтения. Достойная цель требует достойного отношения. И, как сказали бы сейчас, соответствующей подготовки. «Уже многие утверждали, что для занятия географией необходимо широкое образование». И, ссылаясь на астронома Гиппарха, Страбон поясняет, что нельзя постичь тайны этой науки, не разбираясь, например, в небесных явлениях, не умея производить вычисления, не изучив свойств атмосферы. Но тогда – для кого же его книга?

Римский практицизм уже вошел в пословицу. И его связывали не только с римлянами, но и со всей эпохой римского господства, с романизацией Средиземноморья. Поистине прагматизм стал духом времени. Художественное творчество, абстрактные гуманитарные науки, «чистую» философию римляне отдавали грекам. Сами же себя они считали практиками – строителями, юристами, законодателями, администраторами, ораторами и, конечно, воинами. И они гордились не комедиями Плавта и Теренция, не лирикой Овидия, не фресками и не статуями, а дорогами, крепостями, юридическими кодексами, агрономией. Перерабатывая эллинское наследие, римляне трезво, без всякой восторженной сентиментальности приспосабливали его к своим нуждам или… отбрасывали, как бесполезное (кого, например, могла увлечь старомодная, некогда великая греческая трагедия, когда в цирке выступают гладиаторы!).

Плиний Старший был беспощаден к своим соплеменникам. При римских порядках, писал он, когда были открыты все земли и моря, научные достижения из-за слабой поддержки были не очень значительны. Причина – сугубо меркантильный подход к вещам, стремление всюду извлечь выгоду, непосредственную и скорую. Вергилий в «Энеиде» вполне серьезно оправдывал равнодушие римлян к астрономии, утверждая, что им не суждено изучать движение звезд и небес, ибо их задача – управлять миром и приучать народы к созидательной жизни.

Географию Цицерон считал «довольно неясной наукой», и в географическую теорию римляне по существу ничего нового не внесли. Что, конечно, вовсе не мешало им обзаводиться географическими картами, путеводителями, читать сочинения, где красочно описываются путешествия в экзотические края. Для такого «широкого» читателя и создавалось большинство географических произведений. Эта описательная география (теперь ее назвали бы страноведением) преследовала вполне практическую цель и знакомила с природой, климатом, историей, нравами и обычаями отдельных районов земли. Так писал, в частности, Полибий, которому география нужна была прежде всего для того, чтобы правильно отобразить военные мероприятия и походы.

Во времена Страбона, когда новое слово в гуманитарных науках (кроме истории) почти никем не произносилось, когда процветали энциклопедии, обобщающие труды, сборники, собрания цитат, переложения научных трудов и т. п., когда систематизация вытесняла творческую мысль, география подчас сводилась к перечню названий мест и народов с указаниями расстояний между различными пунктами. Так нередко писал, например, Плиний Старший, посвятивший географическим проблемам четыре книги (из тридцати семи) своей энциклопедической «Естественной истории». Собственно, проблем, строго говоря, не существовало. Уныло двигался он по карте, монотонно перечисляя: «У самого входа в Боспор расположен могущественный город Пантикапей Милетский [Керчь], в 37 тысячах шагов от Феодосии и в 2500 шагах от Киммерика по ту сторону пролива… Ширина Киммерийского Боспора 12,5 тысячи шагов, на нем города – Гермисий, Мирмекий, а на Меотиде [Азовское море] – остров Алопека. По побережью вплоть до Танаиса [Дон] живут меотийцы, за ними – аримаспы. Затем идут Рипейские горы и область, где постоянно выпадает снег, похожий на перья». И столь же бесстрастно заключает: «Эта часть света осуждена природой и погружена в густой туман. Там может рождаться только холод и храниться ледяной Аквилон».

Вопросов не возникает. Проблем – тем более. Ученому не пристало удивляться, будто он неуч. Недаром еще Посидоний утверждал, что «изумляться свойственно людям неразумным, когда они имеют дело с вещами выше их понимания». И вот без каких-либо признаков удивления, как о чем-то вполне естественном Плиний сообщает о гиперборейцах, которые не знают ни раздоров, ни недугов и умирают только тогда, когда устают жить: «старики, отпировав и насладившись роскошью, прыгают с какой-нибудь скалы в море».

И вдруг неожиданно, как вздох: как мала земля, «место нашей славы, где мы занимаем должности, управляем государством, стремимся к богатству, ведем войны»! А ведь удел каждого – полтора метра земли. (Замечу, что сказано это за 1000 лет до мудрого Омара Хайяма и за 1600 лет до всепонимающего принца Гамлета.)

Суховатой и маловыразительной компиляцией, пользовавшейся, однако, спросом, была первая латинская книга по географии – «О положении Земли», принадлежавшая современнику Страбона Помпонию Меле. Автор откровенно объявил, что его цель не слишком сложна: «дать перечень названий народов и мест в определенном порядке». Но, верный принципам описательной географии, он всячески расцвечивает скучный материал красочными деталями, смешивая воедино точное с неверным, а то и просто с абсурдным, при этом ничуть не сомневаясь в правильности своих источников: «Рассказывают – а кроме того, я встречал это и в книгах, заслуживающих доверия, – что на островах (Балтийского моря) живут оэоны, которые питаются только яйцами болотных птиц и овсом, что у других жителей этих островов – конские ноги, а у третьих – такие большие уши, что обволакивают все тело и служат им единственной одеждой».

Представители противоположного, астрономо-математического направления считали, что в географических сочинениях не должно быть никаких художественных красот, никаких рассуждений об истории, нравах и т. п. Географ должен прежде всего быть точным. Его дело, его цель – выяснение формы и размеров земли, составление карт, определение координат. На этом построил свое «Руководство по географии» астроном, физик, геометр и географ Клавдий Птолемей (90—168 годы). С точки зрения Птолемея, Страбон был всего лишь «хорографом», т. е. «описывающим местность», тогда как истинная география – это «линейное изображение известной ныне части земли со всем, что к ней относится».

Ученые типа Птолемея не искали славы у широкой публики и не заботились о том, чтобы их читали непосвященные. Они адресовались к узкому кругу специалистов, и, вероятно, поэтому их труды особой популярностью не пользовались. Могло ли вызвать что-нибудь, кроме скуки, такое, например, изложение: «За устьем реки Вистулы [Вислы], которое находится под 45° долготы и 56° широты, следуют: устья рек Хрона [Преголя], Рувона [Неман], Турунта [Вента], Хесина [Западная Двина]… Предел Сарматии по меридиану, проведенному через истоки Танаиса, ограничен 54° долготы и 53° широты… Заселяют Сарматию очень многочисленные племена: венеды – по всему Венедскому заливу, выше Дакии – певкины и бастарны, по всему берегу Меотиды – язиги и роксоланы, далее, в глубь страны, – амаксобии и скифы-аланы. Менее значительные племена, населяющие Сарматию, – следующие [далее – перечень названий 12 племен]. Восточнее живут… [еще 7 названий]. Затем… [следует перечисление еще 33 племен]».

Птолемея, которого иногда (и вряд ли справедливо) называют вершиной античной географии, интересовало точное положение отдельных пунктов, а не сущность географических явлений. Его сочинение, говорил Гумбольдт, – «математическое, почти полностью лишенное физических воззрений и обработанное в сухотабличной форме». Правда, возникло оно как естественная реакция на чисто описательный подход к географии, который явно преобладал в тогдашних сочинениях.

Сухо Страбон писать не желал. Не только потому, что это не соответствовало его вкусам и интересам. Он прежде всего хотел, чтобы его читали с увлечением и пользой. Он ориентировался на образованного читателя, но не на ученого, а на практического деятеля, политика, полководца, а возможно, и на философа, историка, которым без географии не обойтись.

«Эта книга должна быть полезна вообще – одинаково для государственного деятеля и для широкой публики. Говоря о политике, я имею в виду… человека, усвоившего известный цикл наук, обычный для людей свободнорожденных или занимающихся философией». В другом месте Страбон высказывается еще откровенней: «Читатель этой книги не должен быть настолько простоватым и недалеким, чтобы прежде не видеть шара и кругов, начертанных на нем, из которых одни – параллельны, а другие проведены под прямыми углами к ним… Читатель не должен быть так необразован, чтобы не иметь понятия о положении тропиков, экватора и зодиака. Если кто-нибудь хотя бы поверхностно не знаком с этим… он не сможет понять того, что сказано в данном сочинении».

Бóльшая часть географии, утверждает Страбон, служит нуждам государства, ибо арена деятельности государства – земля и море. Правители, руководящие народами и объединяющие под своей властью разные области, должны иметь представление о всей земле: где что расположено, что известно, а что еще не исследовано, где какой климат, почва, рельеф. География полезна и в конкретных мелких делах, – когда нужно разбить лагерь, организовать засаду, совершить переход, но еще более она нужна в великих предприятиях. Незнание ее нередко приводило к позорным поражениям. Поэтому географ, как и историк, всегда должен в первую очередь заботиться о пользе и достоверности своего труда.

Но не только эту «пользу» имеет в виду Страбон. Географ не должен забывать, что он не просто ученый, но и философ, призванный наставлять читателей. Поэтому необходимо описывать не только природные особенности той или иной области, но обязательно рассказывать о нравах и обычаях различных племен, об их государственном устройстве, дабы выставлять их в качестве образцов для подражания либо, наоборот, в целях предостережения.

«Первое же и самое главное – как для научных задач, так и для нужд государства – это попытаться описать по возможности наиболее просто форму и величину той части земли, которая помещается в пределах нашей географической карты, отметив все характерные особенности». Об остальных же областях, лежащих за пределами обитаемой земли, распространяться излишне. Неоткрытые места интереса не представляют, и гадать о них незачем.

Но сводить науку только к удовлетворению практических нужд тоже неверно. В каждодневной жизни люди руководствуются привычными житейскими представлениями и вполне обходятся без выяснения сути географических явлений, например, почему восходит и заходит солнце. Не для них должен писать географ и «не для жнеца или землекопа, а для человека, которого можно убедить в том, что земля в целом такова, как ее представляют математики… В том, что географ считает основами своей науки, он должен полагаться на геометров, которые измерили землю, геометры в свою очередь – на астрономов, а те – на физиков». Без физики и математики, утверждает Страбон, невозможно описать землю. И тут же предостерегает: не надо только подменять географию сухими вычислениями, не надо применять к ней методы других наук.

Обойтись без математики и астрономии Страбон не мог. Но в них он не разбирался настолько хорошо, чтобы всякий раз выносить оценки, оспаривать те или иные положения. Поэтому он прибегает к цитатам и пользуется чужими аргументами, заимствуя их из трудов авторитетных, с его точки зрения, ученых – Эратосфена, Гиппарха, Посидония. Но в общем проблемы физической географии Страбона мало занимают. Как истинный адепт учения стоиков, он вообще не слишком озабочен неясными или спорными естественнонаучными вопросами и вовсе не стремится досконально разобраться в сути различных природных или космических явлений. Главное – информация. По возможности полная и объективная. С изложением самых противоречивых суждений. И с отказом от самостоятельных выводов.

Нравилась ли такая позиция его читателям? Нашла ли «География» своего адресата? История молчит. И молчание это – тревожно. Конечно же, политическим и военным деятелям было недосуг вникать в тонкости страбоновских описаний, и вряд ли кто-нибудь из них обратился бы к этому труду, разрабатывая планы экспедиций и походов. Ученым он почти ничего нового не сообщал. А любителю увлекательного чтения он наверняка показался бы скучным.

Своего читателя Страбон в конце концов нашел. Правда, не там, где хотел, и не того, на кого рассчитывал. Его внимательно стали изучать через… пятьсот лет. И не политики, а ученые. Правда, ученые – византийцы. Именно они по достоинству оценили колоссальный труд Страбона, который по сути дела не был замечен римлянами.

СТРАБОН КРИТИКУЕТ

Крылатая фраза настойчиво рекомендовала один раз увидеть вместо того, чтобы сто раз услышать.

Страбон придерживался иной точки зрения. Главное для ученого – охватить предмет в целом, не отвлекаясь на мелкие детали. А значит, важнее всего – не чувства, не зрение, а ум – холодный, трезвый рассудок, способный воссоздавать целостную картину, обобщать, делать выводы.

Но это необходимо, когда материал собран. А как его раздобыть? Ведь ясно, что никому не-под силу объехать всю землю, чтобы рассказать о ней. Стало быть, волей-неволей приходится полагаться на других. Желательно, конечно, на очевидцев – путешественников, воинов, купцов, хотя многим из них доверять опасно и нужно обязательно сравнивать их сообщения со сведениями других людей. «Очевидность и согласие всех свидетельских показаний достоверней данных любого инструмента». В этом собственно и видел Страбон свою задачу. В конце концов сочинений, описывавших землю или отдельные ее части, появлялось немало – и сугубо научных, и рассчитанных на широкую публику. Одни писатели вызывали полное доверие, к другим относились с сомнением, третьи явно хотели просто развлечь читателей небылицами.

Собрать воедино всю информацию о мире, сопоставить известия, выявить противоречия, устранить ошибки – вот этого до Страбона еще не делал никто.

В конкретных описаниях он привлекает прежде всего очевидцев. Им он всегда отдает предпочтение; иногда сравнивает с ними других авторов, писавших понаслышке, а то и вовсе переписывавших чужие труды.

Из Полибия Страбон выбирает именно те сведения, которые тот мог получить на основании личных впечатлений, во время плаваний по морям. Посидония, побывавшего в Иберии, он использует, когда заводит речь о западе Европы. Говоря об Индии, он обращается к Эратосфену, писавшему под свежим впечатлением от открытия этой страны, и к спутникам Александра Македонского, сопровождавшим его в походах. Не пренебрегает Страбон и рассказами современников, особенно тех, кого считал своими друзьями, «Многие специфические особенности Аравии, – пишет он, – стали известны благодаря недавнему походу римлян против арабов, который был совершен в наше время под предводительством Элия Галла».

И все же взор ученого чаще обращен в прошлое, к его предшественникам. Ибо слишком уж несоизмеримы заслуги прежних великих ученых и путешественников и современных ему географов. Правда, события последних веков, разумеется, расширили представления о мире. Стало ясно, в чем ошибались и Гомер, и Геродот, и Посидоний, и Эратосфен. Но, уточняя и критикуя своих предшественников, Страбон тем не менее отталкивается во многом от них. Более того, он специально разъясняет, что именно с ними, как с достойными учеными, и следует спорить, потому что другие попросту не заслуживают никакого внимания.

Походы римлян, признает Страбон, познакомили с некоторыми новыми областями, особенно в Европе (Галлия, Британия, Германия, альпийские области) и Азии (Кавказ, берега Каспия). «Все эти области прежним географам были недостаточно известны. Поэтому я могу сказать о них несколько больше моих предшественников. Особенно это станет ясно, когда я буду им возражать. Однако возражения мои меньше относятся к ранним географам, чем к Эратосфену и его-преемникам. Ибо, поскольку они располагали более обширными сведениями, чем большинство географов, то позднейшему ученому, очевидно, труднее будет обнаружить их ошибки. И если я все же вынужден возражать в чем-то именно тем людям, которым я ближе всего следую, то меня надо извинить. Я ведь отнюдь не собираюсь критиковать всех вообще географов – большинство их трудов, которым не стоит подражать, и я не рассматриваю. Я буду высказываться только о тех, чьи мнения обычно правильны. Поэтому вполне достаточно критиковать Эратосфена, Гиппарха, Посидония, Полибия и других подобных авторов».

Страбон, правда, забывает об этом обещании. Увлеченный полемикой, не раз цитирует он малоизвестных и явно незначительных писателей, высмеивая их легковерие либо обвиняя в сознательном искажении истины. Не всегда, однако, ясно, сам он выносит оценку или же попросту переписывает чужую критику, добавляя от себя лишь редкие поправки.

В общей сложности на 770 страницах его книги [12]12
  Имеется в виду текст в русском переводе Г. А. Стратановского ( Страбон.География в 17 книгах. М., 1964).


[Закрыть]встречается почти полтораста авторов, которых Страбон счел возможным процитировать. Среди них историки (свыше полусотни), поэты (тридцать семь), философы (шестнадцать), географы (пятнадцать), грамматики, астрономы, врачи, ораторы, политические деятели и т. д.

На кого же ссылается он чаще всего?

На историков V века до н. э. – Геродота (тридцать раз), Гелланика (десять), Фукидида (десять); на историков IV века до н. э. – Эфора (пятьдесят семь), Мегасфена (двадцать), Онесикрита (девятнадцать), Аристобула (шестнадцать), Феопомпа (четырнадцать); на историков II века до н. э. – Полибия (сорок девять) и I века до н. э. – Артемидора Эфесского (пятьдесят).

Из поэтов на первом месте стоит Гомер. Его имя встречается на двухстах сорока страницах (почти треть всего сочинения сопровождается цитатами из «Илиады» и особенно «Одиссеи»). Далее идут: Гесиод (двадцать шесть раз), Пиндар (двадцать четыре), Софокл (девятнадцать), Еврипид (восемнадцать), Каллимах (шестнадцать). Среди ученых особым вниманием Страбона пользуются Эратосфен (сто четыре) и Посидоний (семьдесят пять). Кроме них Страбон приводит выдержки из Гиппарха (сорок), географа и грамматика Деметрия из Скепсиса (тридцать один), грамматика Аполлодора из Афин (тридцать), путешественника Евдокса Книдского (пятнадцать), географа Гекатея Милетского (четырнадцать). Из философов поклонник стоиков Страбон чаще всего цитирует, однако, Аристотеля и Платона.

Поражает не только объем использованного материала. В конце концов значительную часть (а возможно, и большинство) цитат Страбон мог списать из других сочинений. Точно установлено, что некоторых работ, на которые есть ссылки, он заведомо сам не читал. Но одно обстоятельство, явно не случайное, обращает на себя внимание. Среди полутора сотен имен лишь четырнадцать принадлежат современникам.

Страбону довелось быть свидетелем не только захватнических походов, переворотов и гражданских войн. Он жил в эпоху, которую позднее назвали «золотым веком» римской литературы. При нем творили (и он не мог их не читать) знаменитые поэты: Вергилий, Гораций, Овидий, Лукреций Кар, Катулл, Тибулл, Проперций; не менее прославленные историки: Тит Ливий, Корнелий {50} Непот, Саллюстий Крисп, Помпей Трог, Диодор Сицилийский, Веллей Патеркул, Валерий Максим, ученый-энциклопедист Варрон. Почти всех их Страбон пережил. Он мог не только познакомиться с их произведениями, но и оценить их по достоинству. Увы, он демонстративно молчит. Не замечает, не хочет замечать, – будто римской культуры не существует вовсе. Единственное исключение сделано для Посидония. Но ведь тот как-никак был сирийским греком.

К слову сказать, сам Страбон не избежал своеобразного исторического возмездия. Его «Исторические записки», видимо, широко читались. Во всяком случае их цитируют и Плутарх, и Иосиф Флавий, а позднее – Тертуллиан. [13]13
  Тертуллиан (160–222) – известный христианский богослов.


[Закрыть]А «Географию» современники не оценили. Можно еще понять, что мимо нее прошел Птолемей, принципиальный противник страбоновского описательного подхода к географии. Но трудно объяснить, почему о ней не упоминает такой дотошный ученый, славящийся именно своей энциклопедичностью, как Плиний Старший.

Итак, Страбон предпочитает оглядываться назад. Но отсюда вовсе не вытекает, что древние авторы заслуживают полного доверия. Мало того, что они во многом устарели, кое-кто из них вообще является лгуном, чьи писания нельзя принимать всерьез. Особенно достается историкам. Страбон заранее извиняется, что вынужден обращаться к ним: «Читатель должен простить меня и не раздражаться, если я подчас допускаю промахи (ибо большинство исторических сведений я черпаю у таких писателей), а скорее быть довольным тем, что я излагаю факты лучше других или дополняю то, что они пропустили по неведению».

Дело, однако, вовсе не сводится к поправкам. На протяжении всего труда Страбон постоянно разражается филиппиками в адрес тех ученых, которых отличает яркая, живая манера изложения. С водой выплескивается младенец. Страбона, которого отличает деловой стиль, очевидно, раздражает всякая «художественность», «развлекательность» – они, по его мнению, только вредят тексту, лишают его серьезности. У тех, кто рассказывает мифы и сказки, цель проста – «доставлять удовольствие и вызывать удивление». Для оратора, поучает Страбон, главное иное – наглядность. Историк же должен стремиться прежде всего к истине. А о какой истине можно говорить, например, у Гелланика – ведь у него «всюду обнаруживается величайшая небрежность». Или у Геродота и ему подобных писателей, которые «болтают много нелепостей, уснащая свои рассказы небывальщиной, словно каким-то музыкальным мотивом или приправой».

Справедливости ради надо заметить, что доверчивость Геродота вызывала нарекания еще за пятьсот лет до Страбона. Фукидид упрекал его за то, что он рассказывает о невероятных событиях, заботясь не об истине, а о том, чтобы произвести приятное впечатление. Но в течение пяти последующих веков все же авторитет Геродота оставался незыблемым, и старший современник Страбона, Цицерон, имел право назвать его «отцам истории» – прозвище, которое утвердилось за ним навсегда.

«Я обязан передавать то, что говорят, но не обязан всему верить», – провозглашал Геродот. [14]14
  Геродот.История, VII, 52.


[Закрыть]Страбон формулирует свой принцип иначе: «Там, где я имею свое суждение, я сообщаю то, что считаю правильным, где– нет, там называю источники, а где нет свидетельств, там и я умалчиваю».

Поэтому нередко Страбон, раздраженный тем, что писатель некритически воспринимает те или иные сведения, вообще не упоминает его трудов, зачеркивая даже то ценное и оригинальное, что в них содержится. Неуловимая грань! И вот уже добросовестность оборачивается нудным педантизмом, строгость – сухостью, требовательность – придирчивостью, принципиальная оценка – брюзжанием.

Историков, которые пишут интересно и красочно, Страбон обвиняет в погоне за дешевой популярностью, в том, что они идут на поводу у читателей и слушателей. Поэтому скорее уж, с его точки зрения, можно поверить; поэтам – Гомеру и Гесиоду – или трагикам, рассказывающим о подвигах легендарных героев, чем Геродоту, Гелланику, Ктесию из Книда (V век до н. э.). В другом месте Страбон обвиняет этих историков в том, что они специально разукрашивают изложение мифами, чтобы удовлетворить читателей, питающих особую любовь ко всему необычному и чудесному.

Пожалуй, наибольший гнев Страбона вызывают соратники и спутники Александра Македонского, описывавшие его походы и завоеванные земли. Среди них были и географы, и полководцы, и историки. Многое из того, что ими рассказано, вызывает сомнение. Но все же ученый Мегасфен оставил сочинение «Индия», долгие годы служившее основным источником, знакомившим с этой таинственной для греков и римлян страной. Подробный отчет флотоводца Неарха о плавании из Индии в Переднюю Азию (от Инда до устья Евфрата) в 326 году до н. э. давал представление о неведомых прежде азиатских берегах. Экзотические сведения об Индии сообщил и Деимах, посол при индийском царе (III век до н. э.). Их Страбон аттестует беспощадно: «Все писавшие об Индии в большинстве случаев оказывались лгунами, но всех их превзошел Деимах. На втором месте по выдумкам стоит Мегасфен. Онесикрит же, Неарх и другие помаленьку начинают бормотать правду. Мне довелось убедиться в этом, когда я писал „Деяния Александра“» [раздел «Исторических записок»].

Почему же в трудах ученых и писателей эпохи Александра Македонского столько ошибок и несообразностей? Страбон объясняет это двумя причинами. Во-первых, все они больше заботились о прославлении македонского вождя, чем об истине. А во-вторых, они ничем не рисковали, сообщая о самых невероятных явлениях: ведь речь шла о столь отдаленных районах, что никто ничего не мог ни проверить, ни опровергнуть.

Не щадит Страбон и географа Артемидора Эфесского. Этот ученый, живший на рубеже II и I веков до н. э., путешествовал по Средиземному и Красному морям и Атлантическому океану. В своем «Перипле» он не только описал берега морей, но и указал расстояния между отдельными пунктами, поведал об обычаях разных народов, привел немало исторических сведений. Страбон высоко оценивал труд Артемидора, часто цитировал его, хотя и упрекал за отсутствие научного подхода (по мнению одного из исследователей, «если бы труд Артемидора сохранился, слава Страбона в значительной мере померкла»). Тем не менее, когда Страбон уличает Артемидора в ошибке, он без стеснения называет его профаном, а в другой раз столь же резко заявляет, что «его рассказы, соответствующие вкусам простонародья, никоим образом не заслуживают доверия».

Из путешественников особое раздражение вызывает у Страбона Пифей из Массалии. Какими только язвительными эпитетами не награждает он смелого первопроходца! Пифей «всегда обманывает людей», он – «отъявленный лгун», его сообщения об областях за Рейном – «сплошные выдумки». Страбон решительно отказывается верить известиям Пифея о загадочной Фуле, подводя, так сказать, теоретическую базу: Фула – самая северная точка известной нам земли. А поскольку Пифея уличили в ошибках и неточностях, когда он рассказывал о давно уже исследованных странах, то совершенно очевидно, что он лжет, говоря о неведомых местах.

С наивысшим почтением Страбон относится к Гомеру. В соответствии с модой того времени географ обязан был высказать свое отношение к его творчеству. И Гомер, этот «муж многогласный и многоученый», стоит по сути дела вне критики. Его Страбон защищает от упреков, нередко приводит в оправдание поэта различные чтения его текста и толкования комментаторов. Сравнивая очертания берегов, рельеф местности и т. п. с гомеровскими описаниями, Страбон ссылается на то, что «нельзя допускать, чтобы в чем-то наши суждения противоречили суждениям поэта, принятым всеми на веру». Гордясь своей объективностью, Страбон утверждает: «Поскольку различные авторы говорят по-разному, я должен рассмотреть их точки зрения. Вообще пользуются доверием люди старейшие, опытнейшие и наиболее знаменитые. А так как Гомер в этом смысле превосходит всех, то и нужно разобрать его сообщения и сопоставить с нынешним положением дел».

Посидония Страбон называет «самым ученым философом нашего времени». И это при том, что отношение к географической науке, цели и задачи, стоящие перед ними, абсолютно различны. По Посидонию, география должна объяснять мир, а не описывать его, т. е. быть физикой, а не хорографией. Страбону же явно не по душе, что Посидоний столь часто обращается к математике. Объясняя причины различных явлений, «Посидоний много занимается изучением причин, подражая Аристотелю, – т. е. как раз тем, что наша школа [стоиков] избегает делать, поскольку причины – предмет довольно неясный». Манера его изложения тоже чужда Страбону. И тем не менее он следует именно ему, когда излагает историю географии, общие проблемы этой науки, рассуждает о форме земли, расположении материков и океана, зонах земного шара. Упреков же Посидоний заслуживает разве что за излишнюю доверчивость. Он, например, верит в реальность плавания финикийцев вокруг Африки при фараоне Нехо II (VI век до н. э.), о чем сообщает Геродот и что, тем не менее, как полагает Страбон (правильнее сказать, в чем не сомневается Страбон, ибо он редко колеблется в своих оценках!), является чистейшей выдумкой. Что же касается плавания в Индию Евдокса из Кизика, о котором подробно повествует Посидоний, то приговор Страбона категоричен: «Вся эта история не особенно далека от выдумок Пифея, Евгемера [15]15
  Евгемер из Мессины (IV–III века до н. э.) – автор философского утопического романа «Священная летопись».


[Закрыть]и Антифана Бергского. Но тех еще можно извинить, как мы прощаем выдумки фокусникам – ведь это их специальность. Но кто может простить это Посидонию, человеку, весьма искушенному в доказательствах, и философу?»

Заимствуя у Посидония многие сведения, Страбон, уличив его в нескольких неточностях, не в силах удержаться от язвительного замечания: «Я не представляю себе, как можно доверять Посидонию, когда он рассуждает о неизвестных предметах (об этом он не может сказать ничего правдоподобного), если он и об известном-то говорит столь неразумно… Ему следовало бы в несколько большей степени заботиться об истине». Это, правда, отнюдь не мешало Страбону на протяжении всей книги многократно (и с полным доверием) цитировать Посидония и даже использовать его аргументы в полемике с другими писателями и учеными. Излагая же знаменитый труд Посидония «Об Океане», Страбон старается подчеркнуть наиболее спорные места, выискивая с мелочной придирчивостью все «противоречивое», «недостоверное» и «невозможное».

Но чаще всего на страницах «Географии» мелькает имя Эратосфена. Разбору его сочинений и взглядов посвящены целиком первые две книги. Многочисленные цифры, извлеченные Страбоном из работ других авторов, он сверяет прежде всего с эратосфеновскими вычислениями. По мнению Страбона, Эратосфен – великий ученый. Он достоин наивысших похвал и особой критики. Именно потому, что своим огромным авторитетом как бы узаконивает неточности, ошибки и заблуждения.