Текст книги "Пять лет рядом с Гиммлером. Воспоминания личного врача. 1940-1945"

Автор книги: Феликс Керстен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Предложение Гейдриха

Гут-Харцвальде

25 февраля 1941 года

Несколько дней назад Брандт сказал, что Гейдрих обо мне очень плохого мнения и говорил своим людям, что видит во мне вражеского агента или по крайней мере активного сторонника враждебных держав и что я пользуюсь своим положением при Гиммлере, чтобы нанести вред партии; однажды он сможет предоставить доказательства. Причина его враждебности в том, что не должно быть ни одного близкого к Гиммлеру человека, которого он не контролировал бы, за чьим влиянием он не мог наблюдать. Мне приходилось считаться с тем, что Гейдрих время от времени предпринимал те или иные шаги.

Поэтому я не был удивлен, когда после сегодняшнего сеанса лечения Гиммлера Гейдрих выразил желание поговорить со мной. Я ответил, что готов прийти в любое время, можно даже сегодня. Гейдрих согласился, и мы назначили встречу вечером в его официальной штаб-квартире. Когда разговор начался, он нажал на кнопку – случайный посетитель этого не заметил бы, – и включился микрофон. Брандт успел предупредить меня на этот счет. Я тихонько сказал Гейдриху: «Мой дорогой господин Гейдрих! Если вы хотите поговорить без помех, я бы лучше пригласил вас в Харцвальде».

– Зачем? Мы и здесь можем побеседовать, – возразил он.

– Но там на кнопку буду нажимать я,– рассмеялся я в ответ.

Гейдрих не рассердился; он выключил микрофон и сказал с усмешкой, подчеркивавшей его намек:

– Похоже, вы очень хорошо знакомы с подслушивающими устройствами и весьма искушены в политических вопросах.

– Любой, у кого есть дела в этом здании, – сказал я, – должен быть подготовлен; а в политике я вообще не разбираюсь.

– Тем хуже для вас, – ответил Гейдрих, – не говоря уж о том, что я этому не верю. Но вы лечите рейхсфюрера, а с великими людьми часто случается, что во враче, избавляющем их от боли, они видят своего спасителя и готовы прислушиваться к его инсинуациям. Поэтому было бы лучше, если бы вы действительно были хорошо информированы и могли осознанно выбирать, какие мнения доводить до его сведения.

Мне это замечание показалось чрезвычайно недружелюбным, и я отреагировал соответственно. И все же в минуты откровенности Гейдрих нравился мне гораздо больше, чем в те моменты, когда был скользким как угорь; и мне было очень любопытно, что он скажет дальше.

Сначала Гейдрих выбирал слова довольно осторожно. Он полагал, что мне наверняка будет интересно ознакомиться с духом и достижениями СС из первоисточников. Я мгновенно ответил, что прочел все, написанное на эту тему, многое слышал от Гиммлера и уже сформировал собственное мнение.

– Тогда мы уже прошли чуть дальше, чем я считал, – сказал Гейдрих, не подавая виду, что проиграл первый раунд. – Но вы, разумеется, не откажетесь прочитать доклады о ситуации в Голландии и Финляндии, чтобы узнать, как мы оцениваем тамошнее положение.

Теперь я знал, что Гейдрих в курсе той информации, которую я получал от своих голландских и финских друзей; и он воображал, что известные изменения, которые Гиммлер внес в свои планы, обязаны моему вмешательству. Я сразу же согласился с его предложением, сказав, что эти доклады, безусловно, будут мне интересны; Голландия и Финляндия – две страны, которые особенно близки мне, их судьба касалась и меня тоже.

Несколько мгновений Гейдрих размышлял над своим следующим ходом, затем выпустил кота из мешка.

– Знаете, господин Керстен, мы в самом деле могли бы оказать вам большую помощь. Раз люди приходят к вам и просят воздействовать на рейхсфюрера, то вы должны сформировать действительно объективное представление о ситуации и личности данного человека, прежде чем идти к рейхсфюреру. Всегда мучительно впоследствии менять свое отношение. До данного момента вы, вероятно, с крайним трудом получали необходимые факты; мы с удовольствием облегчим вам эту задачу. Что вы решите и будете ли считать нашу информацию верной или нет – ваше дело. В ответ я прошу лишь одного: когда вы будете пользоваться этим материалом, говорите рейхсфюреру, что я вас поддерживаю, чтобы он знал о моем искреннем сотрудничестве с человеком, которого он так высоко ценит.

Все это звучало очень красиво и было крайне поучительно. Я мгновенно понял, что Гейдрих выступает с таким предложением лишь для того, чтобы узнавать имена тех, кто обращается ко мне за помощью, принимать необходимые контрмеры, заранее предупреждать Гиммлера и тем самым лишать мое вмешательство какой-либо пользы. Я ответил, что крайне благодарен ему. Открытый отказ сделал бы меня врагом Гейдриха, и я лишился бы последнего шанса помочь моим протеже; более того, я мог предполагать – поскольку было известно о всяческом ужесточении режима, – что обращения ко мне за помощью в будущем участятся. Я был полон решимости не давать Гейдриху ни малейшей информации о таких случаях, но надеялся, что ответ о моей крайней ему благодарности окажется достаточным для человека, привыкшего к немедленному подчинению. Похоже, он воспринял мое замечание как уместное, выразил удовольствие и предложил мне любую помощь, какая понадобится. Затем он пригласил меня на ужин.

За столом он вел себя очень открыто, рассказывал мне о своих охотничьих приключениях и о числе трофеев, проявив себя превосходным собеседником и хозяином. В середине разговора Гейдрих с невинным выражением спросил меня, не хочется ли мне нанести визит в его недавно открытый «Дом галантности» на Гизебрехтштрассе. Он был организован по соглашению с Риббентропом специально для иностранцев, оказавшихся в Берлине. Правда, в данный момент его еще приходилось субсидировать, но Гейдрих надеялся, что вскоре «Дом галантности» станет себя окупать. Я громко рассмеялся. Гейдрих усмехнулся в ответ и сообщил мне, что с тех пор, как этот дом открыт, Чиано стал бывать в Берлине гораздо чаще; «Дом галантности» служит приманкой и для выдающихся немцев. Открыть такой дом было необходимо, иначе иностранцы в Берлине попадали бы в руки проституток худшего пошиба.

– Как вы внимательны, – заметил я со смехом, – так заботясь о здоровье ваших гостей.

Дело в том, что мне уже рассказывали, как заинтересован Гейдрих в этом доме вследствие его ценности для разведки, а также на личных основаниях. Гейдрих уже добился немалых успехов у тамошних «дам». Кроме того, ему доставляло особенное удовольствие иметь записи интимных разговоров важных гостей и в соответствующих случаях, когда те вставали на пути его планов, пускать этот материал в ход. В подобных вопросах он не знал щепетильности.

– Мне советовали открыть аналогичный дом для гомосексуалистов. Что вы думаете об этом, доктор? – неожиданно спросил Гейдрих под конец нашего разговора, очевидно надеясь, что я поддержу эту идею медицинскими аргументами.

– Какая внимательность! – воскликнул я с иронией. – Он станет лучшим памятником вашему отзывчивому сердцу!

Он сразу же подхватил тему:

– И значит, вы ничего не знаете о дипломатии и политике? Вы же не простой врач, каким пытаетесь казаться.

Его лицо сияло; он как будто был доволен тем, что нашел человека, пользующегося его собственным оружием.

Я собрался уходить.

– Что ж, господин Керстен, – Гейдрих с саркастической ухмылкой вернулся к обсуждавшейся теме, – если захотите взглянуть на Гизебрехтштрассе – разумеется, исключительно с медицинской точки зрения, – можете сделать это в любое время. Вам достаточно лишь позвонить мне. Я сам вас туда отвезу. Можете прийти в белом халате, это будет замечательно. Я тоже надену белый халат и стану вашим ассистентом.

– Превосходно, господин Гейдрих, это лучшая идея, какую я от вас слышал, – стать массажистом на Гизебрехтштрассе.

С него было достаточно. Я чувствовал, что благодушие начинает оставлять его, и откланялся, поблагодарив за приятный вечер. Он проводил меня до дверей, часовой отдал салют, а Гейдрих покровительственно кивнул.

Гейдрих – неариец

Гут-Харцвальде

20 августа 1942 года

Сегодня я лечил Гиммлера, страдавшего от сильнейших болей. Наконец, когда ему стало лучше, он лег на спину и расслабился, после чего снова произошло то, что столь часто бывало в моем присутствии. Мысли, которые он копил в себе, хлынули из него потоком, и он испытывал облегчение, доверяя их мне. Разговор перешел к гибели Гейдриха. Его смерть глубоко потрясла Гитлера. Смерть Гейдриха «значила для него больше, чем проигранная битва». Гейдрих был одним из немногих людей, знавших, как правильно обходиться с другой страной. Если бы он топтал чехов коваными сапогами, то английская секретная служба ни в коем случае не допустила бы, чтобы с ним что-нибудь случилось. Но он вел себя как разумный человек, государственный муж, пытаясь заслужить доверие чехов, и поэтому стал опасным врагом для англичан, которого следовало убрать. Незадолго до покушения на его жизнь он собрал своих служащих и младших вождей СС и приказал им помягче обходиться с Богемией и Моравией, имея в виду, что такой подход будет иметь больше успеха, чем суровость, поскольку протекторат – цивилизованная страна. Истинно трагическая судьба. Очень трудно найти замену столь высокоодаренному человеку. Гитлер собирался поручить ему другие важные задачи. И он сам, Гиммлер, сталкивается с большими проблемами, пытаясь найти ему преемника для контроля за полицией.

– Ходили слухи, что Гейдрих не чистый ариец. Едва ли это правда, да? – спросил я.

– Нет, это полная правда.

– Вы знали это раньше или узнали только после его смерти? А господин Гитлер об этом знает? – спросил я в изумлении.

– Я знал об этом еще тогда, когда возглавлял Баварскую политическую полицию. В то время я обсуждал этот вопрос с фюрером; тот вызвал Гейдриха, долго говорил с ним и получил очень благоприятное впечатление. Позже фюрер сообщил мне, что Гейдрих – очень одаренный, но также очень опасный человек и наше движение не должно отказываться от его талантов. Таких людей можно использовать, пока они не вышли из-под контроля, и в этом свете его неарийское происхождение чрезвычайно полезно, ибо он будет вечно благодарен нам за то, что мы оставили его, а не изгнали, и станет нашим слепым орудием. Вот как обстояло дело.

Пока Гиммлер говорил, я вспомнил, как подобострастно держался Гейдрих в его присутствии, и у меня открылись глаза.

Гиммлер тем временем продолжал:

– Фюрер мог поручить Гейдриху любое дело, вплоть до акций против евреев, которые никто другой не осмелился бы исполнить, – и оставался в уверенности, что все будет сделано превосходно.

Не удержавшись, я сказал:

– Значит, вы пользовались одним из своих людей, который находился в вашей полной власти, для уничтожения евреев. Дьявольски хитроумный трюк!

– Что вы имеете в виду? – поинтересовался Гиммлер. – Почитайте Макиавелли и его учение о благе государства; там вы найдете совсем иную точку зрения. Вы думаете, что времена сильно изменились? Все отличие в том, что методы стали более утонченными. Макиавелли вел бы себя совершенно так же, если бы перед ним стоял вопрос спасения государства и применения силы, которая постоянно находилась в его распоряжении.

На это мне нечего было ответить. Гиммлер закончил разговор, настойчиво попросив молчать о том, что мне рассказал.

Гиммлер о Гейдрихе

Гут-Харцвальде

25 августа 1942 года

Сегодня я вновь завел разговор о Гейдрихе и пересказал Гиммлеру те мнения о нем, которые приходилось слышать в СС. Гиммлер согласился, что в них много правды. Гейдрих в глубине души был несчастным человеком, испытывавшим совершенное недовольство самим собой, как часто бывает с людьми смешанного происхождения. Такие люди страдают от постоянных комплексов неполноценности и пытаются компенсировать их тем или иным образом. Тогда проявляются такие феномены, которые становились все более заметны в Гейдрихе.

– Знаете, мой дорогой господин Керстен, Гейдриха постоянно мучил факт его расовой нечистоты. Он хотел доказать, что германские элементы в его крови доминируют, тем, что отличался в разных областях, особенно в области спорта, в которой евреи не играют никакой роли. Он по-детски радовался, заслужив Серебряный спортивный значок и Значок наездника, побеждая в фехтовальных состязаниях, на охоте, привозя домой прекрасные охотничьи трофеи, или получив Железный крест 1-го класса. Но все это он делал ради единственной цели, не находя в этом никакого удовольствия, хотя пытался убедить себя в обратном.

В течение многих лет я мог близко его наблюдать и знаю, о чем говорю. Как мне было жаль его, когда он предлагал людей для службы в СС, обращая особое внимание на их безупречное расовое происхождение. Я знал, что в такие моменты происходит у него в душе. Он никогда не мог найти покоя; его постоянно что-то тревожило. Я часто говорил с ним и пытался помочь ему, даже вопреки собственным убеждениям, указывая на возможность подавления еврейских элементов вливанием более благородной германской крови, и приводил в пример самого себя. Как он был рад, когда отношение к тем, кто на четверть еврей, нашло выражение в расовых законах, хотя причиной тому были только политические соображения, чтобы окончательно решить еврейский вопрос. Однако в тот момент он был очень благодарен мне за такую помощь и как будто бы на время освобождался от своих тревог, хотя в долговременном плане ничто не могло ему помочь.

Гиммлер остановился, аккуратно зажег сигару и, глядя на голубые кольца дыма, продолжал, словно обращаясь к самому себе:

– В одном отношении Гейдрих был незаменим. Он обладал безошибочным чутьем на людей. Опять же в основе этого лежал его внутренний конфликт. Будучи сам расколотой личностью, он с уверенностью мог ощутить такой раскол в других. Он предвидел поступки врага или друга с совершенно поразительной ясностью. Его коллеги почти не осмеливались ему лгать; он всегда чувствовал ложь. Он мог читать их побуждения, как открытую книгу. Разумеется, начальником он был нелегким, и его справедливо боялись. Он навязывал подчиненным собственное беспокойство и погонял их так же, как что-то непрерывно погоняло его. В целом он был воплощением недоверия – «сверхподозрительным», как его называли, – и никто не мог этого долго выдержать. Если, презрительно скривив губы, он заявлял: «Господин рейхсфюрер, этот человек – негодяй», то в этом всегда что-то было, и достаточно скоро он с триумфом предъявлял доказательства. На многих докладах, которые мне приносили, а я передавал их ему, чтобы он высказал свое мнение, появлялась надпись: «Не верьте этому – просто слух – дикое измышление». Когда я спрашивал его, предпринимал ли он расследование по данному докладу, Гейдрих отвечал – еще нет, это просто его ощущение. Обычно он оказывался прав. Он никогда не забывал раз услышанных имен; его дар к сопоставлениям превосходил все прочие таланты, он был живой картотекой, мозгом, в котором хранились и сплетались воедино все нити. Короче говоря, он был прирожденным офицером разведки и идеальным главой полиции безопасности.

Гиммлер продолжал:

– Он был чрезвычайно полезен в другом отношении – в борьбе с евреями. Он преодолел еврея в самом себе чисто интеллектуальными методами и переметнулся на другую сторону. Он был убежден, что еврейские элементы в его крови – проклятье; он ненавидел кровь, которая сыграла с ним такую шутку. Фюрер в самом деле не мог бы найти лучшего человека для кампании против евреев, чем Гейдрих. По отношению к ним он не знал ни жалости, ни пощады.

Но были у него и положительные черты. Он презирал любых льстецов, а тех, кто клеветал на других, считал морально дефективными, хотя сам их использовал. Любой, пытавшийся организовать интриги внутри СС, возбуждал его ненависть. Он настаивал на строжайшей научной независимости исследований, проводившихся СС во всех областях, которые находились под его надзором. Конечно, затем он по-макиавеллиевски пользовался имеющейся информацией ради своих целей. Решая какую-либо задачу, он не щадил ни себя, ни других.

Наконец, вам будет интересно узнать, что Гейдрих был очень хороший скрипач. Он однажды сыграл серенаду в мою честь; это было действительно превосходно – жалко, что он не совершенствовался в этой области.

– Правда ли, – спросил я, – что по сути своей он не был героем?

– Мне это так и осталось неясно. Однако, получив смертельную рану, он выхватил пистолет и выстрелил в убийцу. Но что касается храбрости других, он обладал тем же самым непогрешимым чутьем на слабые стороны характера и не колеблясь подвергал испытанию любого из своих коллег, который казался ему не вполне свободным от трусости.

XI
Ненависть Гиммлера к юристам

16 июля 1941 года

Сегодня за обедом Гиммлер с большим удовольствием сообщил мне, что Гитлер снова высмеял юристов и облил презрением попытку перекрестить их в «защитников правосудия», которую предпринял рейхслейтер Ганс Франк, вождь Национал-социалистической лиги защиты закона. Неужели Франк действительно настолько глуп, что воображал, будто, придумав юристам новое название, он сможет разделаться с ними? Но во всем этом есть один положительный момент, поскольку теперь он – Гитлер – сможет нападать на адвокатов даже в присутствии Франка, нисколько не задевая чувств этих самых господ, «защитников правосудия».

Гиммлер воспользовался поводом, чтобы изложить мне собственные представления о юристах. Больше всего его возмущали адвокаты. К ним он питал фанатичную ненависть. Гиммлер описывал их как «воров от юриспруденции, обманщиков и эксплуататоров», которые ходят в обличье честных людей, называют себя друзьями и помощниками угнетенных, а на самом деле используют любые хитрости и уловки, чтобы опутать жертву своими сетями и спокойно ее общипывать.

Вот как Гиммлер описывал их работу:

– Бедный человек по необходимости приходит к адвокату – либо из-за того, что у него неприятности с законом, либо он нуждается в защите от угнетателя. Прежде всего, он должен заплатить аванс – эти друзья и помощники угнетенных, естественно, ничего не станут делать без аванса. Они, чтобы обмануть беднягу, его дело объявляют исключительно трудным и запутанным. Он от страха совсем лишается разума, глотает горькую пилюлю да еще и платит за нее. Далее цель адвоката – так затянуть процедуру, чтобы получить максимально возможную прибыль. В этом ему помогают официально установленные ставки гонорара, предписывающие плату, которую он может назначить, так что приличия полностью соблюдаются. Какой бы оборот ни приняли дела, аванс должен быть потрачен. Когда это происходит, адвокат требует новый взнос, и этому вымогательству нет конца.

Впрочем, на время войны я перекрыл один из путей для их делишек. Ни один из этих узаконенных бандитов не получит освобождения от призыва; я отдал строгий приказ призывать всех, кто годен к службе. Ту же меру я предпринял в отношении налоговых консультантов, которые не приносят никакой пользы, только лишают государство налогов, день и ночь думая о том, как бы половчее это провернуть и получая за свои уловки солидные гонорары. Это еще одна антиобщественная профессия, которая исчезнет, как только мы выиграем войну. Можете ли вы понять, чего ради государство должно признавать занятие, единственная цель которого – отнять у того же государства честно заработанные деньги? Представьте себе человека, сидящего в частной фирме и ничего не делающего, только советующего должникам фирмы, каким образом они могут избежать платежей. Что с ним случится? Его вышвырнут из окна, и точно так же мы собираемся поступить с налоговыми консультантами. Я вношу в это свою лепту, позаботившись, чтобы всех налоговых консультантов призвали в армию, несмотря ни на какие отговорки; это уже один шаг к финальной цели.

– Тем не менее, господин Гиммлер, – возразил я, – не можете же вы избавиться от всех юристов.

Вам потребуются хотя бы некоторые, чтобы сделать их судьями в цивилизованном современном государстве.

– Вы угодили пальцем в небо, мой дорогой! – сказал Гиммлер. – Эти господа от юриспруденции уже ясно дали нам понять, что без них мы не проживем, и все пойдет вверх тормашками. Мы же докажем противоположное. Нужно лишь изменить законы. После войны они будут совершенно пересмотрены и станут ясными, однозначными и в целом понятными любому человеку, так что отпадет нужда в юридическом искусстве толкования, чтобы узнать, что означает закон. Разве вы не понимаете, что законы были превращены в своего рода тайное знание – невразумительное и полное закавык – лишь для того, чтобы обеспечить юриста заработком и оправдать обучение все новых и новых поколений адвокатов?

Попробуйте только заглянуть в один из этих знаменитых комментариев – как их называют – к сводам законов. Вы содрогнетесь, увидев страницы объяснений к одной фразе, сказанной законодателем; приводятся длинные рассуждения о том, что он имел или мог иметь в виду, чего он безусловно не подразумевал и чего, вероятно, не подразумевал. Юристы – это такая же ложа, как и масоны; те же люди, что принимают законы, дают им толкования и с надменностью взирают на любого человека, по их мнению столь интеллектуально ограниченного, что он осмеливается выражать свое мнение по какому-либо из этих так называемых «юридических вопросов». Эти вопросы – частная собственность касты юристов и их жрецов! Горе тому, кто сунет сюда свой нос!

Гиммлер настолько разгорячился, что вопреки своей привычке налил себе второй бокал красного вина и торопливо его выпил.

– Даже если вы избавитесь от юристов, – сказал я, – и примете самые превосходные и понятные законы в мире, вам не удастся отменить ссоры, в которых надо разбираться и выносить решение. Кто этим займется, если юристов больше не будет?

– Вы вправду полагаете, что фюрер не задумывался об этом? Едва у нас будут новые законы, мы сможем назначить судьями лучших и честнейших людей других профессий. Если закон не позволяет прийти к однозначному решению, они вынесут справедливое суждение, основываясь на немецком понимании законов. Вы же знаете, как много я занимаюсь германскими законами, законами вест-и остготов, законами саксонцев, швабов и других германских племен. При любой возможности я буду содействовать изданию сводов их законов. Какие возвышенные юридические термины можно там найти, какой восхитительно ясный язык, понятный для каждого и опирающийся на глубокое знание основных законов жизни, на задачу сохранения породы и германской расы! Прочитайте одну из этих книг, а затем любой из знаменитых юридических трудов современности, и вы сразу поймете, что я имею в виду.

Гиммлер велел принести один из этих текстов и зачитал мне несколько помеченных им выразительных абзацев. Я увидел, что он просмотрел весь текст и подчеркнул те места, которые казались ему самыми существенными. Энтузиазм охватывал его все сильнее, что всегда происходило с ним, когда тема была как-то связана с «германской идеей». Но Гиммлер не ограничивал себя одной «германской идеей» в том виде, в котором она нашла выражение в немецких землях, а даже думал, как он выражался, на «великогерманский» манер. Где бы ни получали распространение германские обычаи, обряды и законы – в Италии, Франции, Швеции, Норвегии, Англии или Испании, – они всегда находили в Гиммлере горячего поклонника.

Обладая поверхностными суждениями о конкретных явлениях, Гиммлер в данном случае продемонстрировал поразительные знания, которые старался углубить при любом возможном случае, разыскивая лучших специалистов и ведя с ними многочасовые беседы. В такие часы откладывались самые важные вопросы, к отчаянию его адъютантов, в приемной скапливались посетители, которым была назначена встреча. А Гиммлер, как ученый, далекий от проблем мира, спокойно продолжал говорить о рунах, германских обрядах и обычаях, напирая на то, какие уроки может почерпнуть из них современность, какую информацию для СС он уже извлек из этих вопросов и как возродить эти идеи к жизни на благо нации. Тревожило его лишь то, что это невозможно сделать немедленно и приходится ждать до конца войны, которую он в глубине души ненавидел, так как она препятствовала его сокровенному желанию – строительству Германского государства.

Со вздохом он обернулся к адъютанту, который наконец вошел, не в силах больше ждать:

– Боже мой, господин Керстен, мы проговорили лишний час! Никогда не удается спокойно побеседовать, но я должен идти. Надо же такому случиться, что именно сегодня меня ждет наверху представитель министерства юстиции! Если бы он только слышал наш разговор о юристах! Однако приходите вечером ужинать, и я покажу вам несколько великолепных экспонатов, которые есть у меня дома.

17 июля 1941 года

Вчера вечером, как мы договаривались, я пришел к Гиммлеру на ужин. Он встретил меня такими словами:

– Ну, вы обдумали то, что я говорил вам днем об этих господах от юриспруденции? Я знаю, вы возразите мне, что в современном государстве невозможно вдохнуть новую жизнь в германские представления о законе. Но посмотрите на Швейцарию, где до сих пор собираются тинги, или пусть вам кто-нибудь расскажет, как англичане сумели уберечься от римского права, – тогда вы увидите, что ни современное государство, ни его экономика не станут нам помехой. Если воля есть, то всегда можно сделать ряд смелых шагов в этом направлении.

Подумайте, господин Керстен: римское право и юристы, принесшие его с собой и подавившие старое право германского народа, – все равно что смертоносный рак, угрожающий немецкому народу и германской расе в целом. Если мы хотим построить новый Германский рейх, наша задача – вырезать эту раковую опухоль из политического тела. Мы не потерпим никаких протестов юристов, и нам будет безразлично, если другие государства под влиянием касты своих юристов станут говорить, что у нас нет культуры. До того как пройдет еще столетие, у нас будет новый закон германского народа, в котором восторжествует общее германское чувство закона, основанное на идеях наших прародителей. Тогда века господства римского права и юристов, которых оно воспитало, покажутся страшным сном, чудовищной ошибкой, и все будут восхищаться четкостью и непоколебимой природой тех мер, которые предпринял фюрер.

Гиммлер взял одну из лежавших рядом с ним книг, в которых он делал отметки, и, перелистав несколько страниц, зачитал мне следующие фразы: «Я, судья, спрашиваю о законе; я обращаюсь к свободным людям, которые объясняют мне, судье, что говорит закон».

– Видите, господин Керстен, как думали наши предки. Они спрашивали у свободных людей, в чем состоит закон, и свободные люди им говорили. Где тогда были наши ученые господа-юристы? Без них мы творили чудеса; германская нация процветала и благоденствовала. – Он с триумфом взглянул на меня и продолжал: – Мы должны снова показать германскому человеку, в чем заключаются его истинная сила и величие; мы должны обратиться к гению, руководящему этой расой, и методически уничтожать все наносные элементы. Наши усилия не останутся без ответа, я ежедневно наблюдаю его в моих СС. Внешние обстоятельства должны быть подходящими, и людей следует вывести из узких рамок больших городов в такое окружение, которое соответствует их природе; тогда они познают новую жизнь тела, разума и духа. Римский законодатель был тесно привязан к городу, в котором все атомизировано. Деревня оказывала самое длительное и упорное сопротивление навязанному ей римскому праву и пыталась отстоять свои старые привычные законы и обычаи. Почитайте только историю! Мы должны восстановить связи с прошлым.

– Но вы сами используете юристов в своих организациях! У вас есть верховный судья в СС и еще один в партии. Куда бы я ни бросил взгляд – всюду натыкаюсь на юристов, – возразил я.

– Верховные судьи – как в партии, так и в СС – не юристы и никогда ими не будут. Правосудие СС и партии должно иметь совершенно иные основания, – сказал Гиммлер. – В этом уже проявилась тенденция к новому правосудию, опирающемуся на германское чувство закона и освободившемуся от римских юридических понятий. Почитайте хотя бы основные положения кодекса, который я ввел в СС. В прошлом нам в штабе были нужны юристы, чтобы уберечься от бюрократических мер, чья сила – казавшаяся неуязвимой – покоилась на паутине параграфов. Мы сражались с юристами при помощи юристов. Это было необходимо.

Мы пытаемся воспитать своих юристов, зачисляя их в СС, чтобы они пропитались нашим духом. Но я должен признаться, что это трудная задача, которая постоянно требует от меня напряжения мозгов. Вы всегда ловите их на том, что они выбиваются из строя и возвращаются к своим старым привычкам. Однако тренировка сильно сказывается на них, теперь я это ясно вижу. Поначалу все было особенно плохо. До того как я все устроил, мой штаб контролировали юристы, не я. Мне приходилось первым делом советоваться с господами юристами по поводу любых моих начинаний, чтобы выяснить, верны ли они и соответствуют ли общепризнанным юридическим идеям – тем самым идеям, с которыми мы ожесточенно воюем, которые ставили всевозможные препятствия на нашем пути к власти.

У меня нет сил рассказать вам, насколько гротескным было начало. Повсюду я наталкивался на людей в форме СС, которые сами по себе были приятными, симпатичными, достойными, но видели свою задачу в том, чтобы снабдить мои приказы чем-то вроде юридической респектабельности и указывать мне на те моменты, в которых мои меры противоречат существующим постановлениям и поэтому незаконны. Они делали так из лучших побуждений, чтобы уберечь меня, как они выражались, от ущерба и исков, не видя, что сами находятся в плену у системы. Я пытался организовать обширную учебную программу. Я избавился от тех, кого было невозможно обучить, а другим старался внушить мой образ мысли, чтобы они переступили юридические пределы, пытался подтолкнуть их к разработке таких законов, которые были бы приемлемы для их здравого юридического сознания и помогли бы в реализации наших идей.

Меня всегда особенно забавляло, с каким облегчением вздыхал очередной тупой бедняга, когда один закон заменялся другим, доступным его пониманию, и как он важно жонглировал юридическими параграфами, добиваясь, чтобы наши меры не встречали юридических препятствий. Но, как говорится, приходится договариваться с самим дьяволом; все юристы так или иначе интеллектуально деформированы, и это в природе вещей – они представляют собой что-то вроде мирян-священников. Некоторые готовы защищать одну сторону, другие обеспечивают безопасность противоположной – и как прекрасна становится жизнь, когда вы поймете, что можете превосходно обходиться без их помощи.

18 июля 1941 года

– А как насчет юристов в администрации? Вы и от них хотите избавиться? – спросил я сегодня у Гиммлера, с нетерпением ожидая его ответа, поскольку ряд мои собственных друзей, знакомых и пациентов занимают важные позиции в администрации.