сообщить о нарушении
Текущая страница: 35 (всего у книги 46 страниц) [доступный отрывок для чтения: 17 страниц]
В нью-йоркском порту репортеры и таможенники встретили меня как старого знакомого. Чиновники на таможне захохотали, когда сказал я, что сокровищ российской короны на сей раз с собой не везу.
Макаров восхищался небоскребами, но переносил их неважно: в лифтах его тошнило, и он карабкался пешком на пятнадцатый этаж, где мы жили.
Днем совещался я с адвокатами, вечером сидел в «Русском Орле».
Вера Смирнова не отходила от меня ни на шаг. Она опять взялась за старое и со скандалом ломилась в гостиницу по ночам в вечном цыганском наряде.
Для поправки своих денежных дел Вера попросила меня устроить ей концерт в каком-нибудь частном доме. Договорился я с одним молодым богатым американцем, владельцем особняка. Концерт был устроен у него. Вера покорила слушателей, но в перерыве куда-то исчезла. Публика расселась по местам, Веры нет. Из дома она не выходила, но и в доме ее не сыскать. Наконец я нашел ее. Она спала голой в хозяйской кровати. В несколько минут отдыха, данные ей, она приняла ванну и улеглась спать, думать не думая о концерте. В этом была вся Смирнова.
Суд начался в начале апреля и продолжался двадцать дней. В ходе трехдневной дачи показаний виденеровский адвокат вел себя крайне грубо. Он явно рассчитывал вывести меня из себя. Хладнокровие мое раздражило его еще более, а симпатия ко мне публики и вовсе взбесила. Вечером третьего дня судейские устроили в мою честь ужин.
Виденер имел жалкий вид. Говорил он плохо.
– Сострадали ли вы князю и русским эмигрантам вообще, предлагая за картины сто тысяч фунтов? – спросил его один из моих адвокатов, мистер Кларенс Шим.
– Да, сострадал, как сострадают бездомной кошке или собаке… Но сострадание здесь ни при чем. Всем не насострадаешься.
Он признал мое право на выкуп, но еще признался, что спекульнул на моей вере, что в России все восстановится, хотя сам в то не верил. Просто сделал, как в игре, ставку, рассчитывая выиграть. Тоже имел право.
Обруган я был на все лады. Но надо сказать, и Виденеру досталось от моих адвокатов. Баркер обозвал его ростовщиком, Шим – хитрым, бессовестным спекулянтом.
– Я мог бы назвать Виденера вором, плутом и клятвопреступником, – сказал Шим в заключение. – Но в том уж нет необходимости. Он сам на суде показал, каков он есть. Добавить тут нечего.
Мои адвокаты не сомневались в успехе. Я также. Приговор должны были вынести через два месяца. Сидеть в Нью-Йорке резону не имелось. С первым же пароходом я отплыл в Европу.
В Париж скоро явился и Виденер. Как передали мне, он хотел обсудить со мной окончательную цену и в последний раз попытаться пойти на мировую. Я отказался с ним встретиться.
Хотелось развеяться. Предложил Ирине автомобильную прогулку. Взяли мы всех вещей – чемодан да гитару и сели с любимым мопсом в наш двухместный автомобильчик. «Направо или налево?» – спросил я Ирину. «Направо», – сказала она. И мы поехали и приехали в Марсель.
Пароход отплывал на Корсику. Погрузили автомобиль и самих себя и поплыли на «остров Красоты».
Приплыв, объездили мы его вдоль и поперек. От Кальви пришли в восторг. В крепости продавался дом за гроши. Не раздумывая ни минуты, мы купили и дом, и деревенскую ферму по близости.
Корсиканцы нам полюбились с первого взгляда. Народ они смышленый, непосредственный, гостеприимный и на редкость честный. «Корсиканский бандит» в наше время – сказки. Повстречай я его – вверился б ему куда охотней, чем многим нью-йоркцам, лондонцам, парижанам.
Доброе отношение корсиканцев к нам было трогательно. Не успели мы пожалеть, что в саду у нас на ферме мало цветов, сад стараниями соседей превратился в райские кущи. В портовых кабачках, куда ходили мы послушать рыбацкие песни, рыбаки постоянно угощали нас вином.
Корсиканка Реституда Орсини, прислуживавшая нам в Кальви, совершенно нас поразила. Когда в Париже сидели мы без денег, она, узнав о том, тотчас привезла нам свои сбережения.
На следующий год я жил в Кальви один. Как-то устроил я ужин для рыбаков. На закате показался караван автомобилей: приехали гости и привезли с собой «к столу»: лангустов, козлятину, фрукты и выпивку – вино, шампанское, коньяк, ликеры… Прихватили даже разноцветные фонарики, которые развесили на деревьях. Вмиг все стало праздничным. Я смотрел с недоумением… Гости на всякий случай решили успокоить меня: «Не бойтесь, счета вам не предъявим!»
В июне нью-йоркские адвокаты телеграфировали, что дело нами проиграно… Вот тебе раз! А я-то думал, победа в кармане! Что еще Виденер нам подстроил?..
Беда, как известно, не ходит одна. Из газет узнал я, что в Москве большевики нашли наши драгоценности, которые я так хитроумно спрятал в тайник под лестницей. Даром бедняга Бужинский молчал под пытками и принял смерть, ничего не сказав!
Конечно, не стоит сдаваться, не поборовшись. Но ведь и против рожна не попрешь. Проиграно дело в Нью-Йорке, пропали брильянты в Москве. Остается покориться судьбе и жить дальше.
Один мой друг-бельгиец, барон Эдмон де Зюилан, предложил с ним вместе открыть магазин фарфора. Нашли помещение неподалеку от «Ирфе» на улице Ришпанс. Салон назвали «Моноликс». Американка миссис Джинс взяла на себя торговую часть, художественную поручили русскому архитектору со вкусом и способностями, Николаю Истзеленову, работавшему вместе со своей женой и свояченицей.
Получил я еще предложение и от госпожи Токаревой, владелицы небольшого ресторана «Мезонет» на рю де Мон-Табор, звавшей войти к ней в дело. Что ж, кутюрье я уже состоявшийся, почему бы не попробоваться ресторатором? Начал я с оформительства. Большую ресторанную залу решил в ярких синих и зеленых тонах, а комнату за ней обил кретоном в цветочек и устроил в ней зальцу для частных обедов – отдельный кабинет. Внес мягкую мебель, украсил безделушками и гравюрами, не пригодившимися в булонском доме. Годами позже я, решив выйти из дела, хотел забрать свои вещи, но госпожа Токарева сумела записать их в собственность ресторана, так что кровное мое добро осталось при ней.
Кухня, обслуга, оркестр – все в «Мезонете» было русское. На голосистых Акима Хана, Назаренко и жену его Адорель сходился весь Париж. Европейцы, жаждавшие нашего кулер-локаля, получали все, что хотели: икру, водку, самовар, романс под гитару, кавказскую пляску и славянский шарм – тот самый, который, говорят, придумали русским французы, а русские подхватили. Но лучше, по-моему, поняла его наша знаменитая писательница-сатирик Н. Тэффи. «Славянский шарм, – сказала она, – это: да – сегодня, нет – завтра, да и нет – послезавтра».
Впоследствии один за другим открылись еще два ресторана. «Лидо», оформленный в венецианском стиле художником Шухаевым, находился тут же, на рю де Мон-Табор. Но это было скорее «ночное заведение», дорогое и никакое. Открывалось оно, когда закрывался «Мезонет». Другой ресторан, на авеню Виктора Гюго, чуть позже стал так же, как и «Мезонет», именно русским, но скорее с «деревенском» уклоном, с зеленым двором, делавшим похожим ресторан на трактир. Я пристроил туда в шеф-повара нашего Макарова. Характер его портился, и нам в Булони было с ним трудно. Не хотелось расставаться с преданным и дорогим человеком. Но мир в доме дороже.
Окрыленные успехами, мы открыли филиал нашего дома «Ирфе» в Туке, поручив ведение дел жене князя Гаврилы. Князь Гаврила, двоюродный Иринин брат, и жена его жили у нас в Булони, и присутствие их стало нам великой радостью. Княгиня была балериной Императорского балета. Острая, резвая, веселая, Нина обожала мужа и только им и жила. Благодаря ее уму и ловкости князь Гаврила избегнул участи остальных Романовых.
И еще два отделения «Ирфе» открылись: одно – в Лондоне на Беркли-стрит, другое – в Берлине, в доме Радзивил-лов на Паризерплатц. В Лондоне у нас директорствовала англичанка миссис Энсил, умная, энергичная и властная дама, а в берлинском бутике – княгиня Турн-и-Таксис. В обществе красавицы и остроумицы Тити, как звали ее близкие, я порядком позабавился. Незадолго до открытия бутика я приехал в Берлин и посетил с княгиней ночные кабаре в поисках девиц – возможных моделей. Действительно, кое-какие нам понравились. Тити пригласила их к столу, но вблизи барышни показались мне странными… Я сказал о том Тити. Она покатилась со смеху: «Еще бы не странные! – воскликнула она. – Это же юноши!». Я, признаться, в тот день сильно засомневался насчет будущей моей директрисы… Впрочем, к открытию бутика сыскались и настоящие барышни.
В Туке мы наняли виллу и проводили очень весело и большой компанией воскресные дни. Вилла наша звалась «Грибы» и как никакая другая соответствовала своему названию. Место оказалось на редкость сырое. Но нам, молодым еще людям, море было по колено.
В Туке я решил сочетать приятное с полезным и взял с собой кучу бумаг и документов для разборки. Книги с адресами доставляли мне массу хлопот. Мне и с одной-то книгой была морока. Поди перепиши все перемены и перемещенья в жизни знакомых. А тут дела наши расширяются, разрастаются, адресов все больше. К тому ж на каждую категорию я завел свою книжку: штатные служащие, поставщики, врачи, политики, друзья, враги, мошенники и так далее. Со временем иные меняли категорию и, стало быть, адресную книгу. В итоге, бывало, сам черт в записях ногу сломит.
Среди бумаг обнаружил я свои заметки о политических событиях, писанные в последние наши годы жизни в России. Я дал их прочесть Ирине. Она сочла их достаточно интересными и советовала перевести и напечатать. Столько чуши и вранья говорено было о тех делах, что и мне думалось: пора сказать слово и очевидцу, хотя бы о том, в чем оказался замешан сам.
Мой друг Эдмон де Зюилан помог мне упорядочить все заметки с целью сделать из них книгу под названием «Конец Распутина». Многие часы мы работали вместе, так что я в полной мере оценил Эдмоновы остроту ума и благородство сердца.
Тесть с тещей мои все еще жили тогда во Фрогмор-коттедже в Виндзоре. Дом удачно располагался прямо в парке. Король Георг V предоставил ее в распоряжении кузины пожизненно.
Теща, как всегда радушно, давала у себя приют своим многочисленным детям и внукам и со свойственной ей добротой терпела от них шум и беспорядок. Очень скоро вместить всех стало нельзя, пришлось Георгу пристраивать к дому крыло.
В числе людей, последовавших за великой княгиней в ссылку, оказалась старуха Белоусова, в России ведавшая дворцовой прачечной. Белоусовой было почти сто лет. Худая, сгорбленная, с большим крючковатым носом – чисто фея Карабос. Когда покидали мы Россию, из вещей позволено было взять только самое необходимое. Белоусова умудрилась протащить чемоданы и ящики, набитые хламом. На всех она написала: «Не кантовать. Белоусова». По-французски она знала несколько слов, каковые произносила в особо торжественных случаях. Так, встречая в парке короля Георга, она издалека, как только замечала его, принималась часто кланяться и, если подходил он, говорила ему: «Мон сир!».
Английские государи часто навещали кузину, но чаще всех – сестра Георга принцесса Виктория. Из сестер она одна не вышла замуж и жизнь свою целиком посвятила матери, королеве Александре. Принцесса была добра, весела и самоотверженна. Притом обладала даром быть всеми любимой. Приезды ее во Фрогмор-коттедж становились праздником и для хозяев, и для гостей. Мои воспоминания о Фрогморе – из самых радостных.
Российские ценности, добытые большевистским грабежом в частных домах, стали появляться на европейском рынке. В Лондоне некий торговец скупал краденые русские ювелирные изделия. Он же был признанным поставщиком коллекционеров-собирателей Фаберже, знаменитого ювелира российского двора, прозванного «Челлини XIX века». По совершенству и тонкости исполнения вещам Фаберже не было равных в мире. Фигурки зверей, вырезанные из самоцветов, казались живыми. Эмали поражали воображение. В революцию 17-го магазины Фаберже в Москве и Петербурге были разворованы и сожжены. Ныне от былой славы осталось лишь небольшое дело в Париже в веденье Евгения Фаберже, сына мастера.
Среди собирателей – «фабержистов» была одна тещина приятельница. Приятельница эта пригласила тещу на обед, желая похвалиться новым приобретением: шкатулкой из розовой яшмы с инкрустированной брильянтами и изумрудами императорской короной и русскими инициалами на крышке.
– Интересно, чьи это инициалы, – сказала приятельница. – Не могли бы вы справиться?
– Инициалы мои, – сказала великая княгиня, тотчас признав свою вещь. – Шкатулка моя собственная.
– Ах, так! – сказала приятельница. – Очень интересно!
И поставила шкатулку обратно в шкаф.
Однажды, когда гостили мы во Фрогмор-коттедже, по неотложному делу я вызван был в Лондон и оставался там несколько дней. Проходя как-то утром по Олд-Бонд-стрит, я, по обыкновению, зашел в «собачий» магазин, где купил когда-то Панча. Хозяйка его была все та же, и я не упускал случая зайти поздороваться и поболтать с ней. В тот день в уголке сидел бульдог – в точности мой старина Панч. Мне показалось даже, что у меня галлюцинация. Я б его в ту же минуту купил, не стой он так дорого. С грустью вышел из магазина и отправился к королю Иммануилу, к которому зван был обедать. Тот спросил, почему грущу. Я рассказал. На другое утро, не успел я проснуться, принесли мне от него записку. Иммануил писал, что счастлив был бы подарить мне бульдога. К записке приложен был чек.
Набросив плащ на пижаму, я помчался в магазин. Прохожие, верно, решили, что я сбежал из сумасшедшего дома. Но мне дела ни до чего не было. Я получил своего пса и назвал его Панчем Вторым в честь Первого.
В те дни я сидел без гроша. Однажды брели мы с новым Панчем по Джермин-стрит. С утра мы оба ничего не ели, животы у нас подвело от голода. Проходим мимо ресторана. На двери меню. Я глянул и прочел: «Пулярка по-юсуповски». «Кажется, повезло», – сказал я Панчу, и мы вошли как ни в чем не бывало. Метрдотель, впечатленный нашим благородным видом, усадил нас прекрасно. Я заказал пулярку по-юсуповски, вино и для Панча паштет. Поданный счет был втрое больше того, что имелось у меня в кармане. Я позвал хозяина ресторана и показал ему паспорт. Он ахнул и выхватил у меня счет. «Я воспользовался вашим именем, князь, – сказал он. – Будьте сегодня моим гостем».
Когда я привел Панча к королю Иммануилу, тот пришел в ужас. «Знай я, что он такой урод, – воскликнул он, – ни за что б его тебе не подарил!» И правда. Панч был урод, но в душе – ангел. Огромный, свирепый, наводящий на всех страх, но добродушнее пса не бывало. И ничто не могло рассердить его, даже яростное тявканье булонских мопсов, недовольных прибытием чужака.
К мопсам у меня всегда была слабость, и в Булони я держал их целое семейство. Не поленился и прочесть о них. Это одна из самых древних собачьих пород. За семьсот лет до Р. X. о ней уже было известно. Происхожденьем они из Китая, где выращивали их для императорского двора. Линии складочек у мопсов на лбу означают «князь» по-китайски. По натуре мопсы независимы, очень умны и исключительны в своих привязанностях. А есть, я слышал, поющие мопсы и даже говорящие.
В «Германской энциклопедии» 1720 года сообщается о мопсе, который звал свою хозяйку по имени.
Автор книги о частной жизни Наполеона рассказывает, что из-за мопса тот, по существу, и развелся с Жозефиной. Звали его Птит-Фортюн, и был он императрицыным фаворитом. Показав на спящего в креслах мопса, Наполеон сказал одному из генералов: «Видите, вон мсье храпит. Это мой соперник. Он спал с мадам, когда я женился на ней. Я хотел прогнать его, но мадам сказала, что спать я буду или с ними, или один. А ведь он – хуже. Посмотрите: все мне на ноги».
За Марией Антуанеттой мопс ее последовал и в тюрьму и не желал покинуть Консьержери после смерти хозяйки. Увезла его герцогиня де Турзель, которой королева поручила его, отправляясь на эшафот.
Когда герцога Энгиенского арестовали в Германии, мопс бросился за ним вплавь через Рейн и потом нашли его на месте расстрела полумертвым от голода.
ГЛАВА 9
1925-1927
Кериолет – Театральные представления в Булони – Эмигрантская Пасха – «Княжий ход» – Свадьба великого князя Дмитрия – Лжеанастасия – Махараджа сбит с толку – Музыкальное образование Биби – С супругами Хуби в Брюсселе – Бегство Вилли
Всю свою юность слышал я разговоры о замке Кериолет близ Конкарно, бывшем прабабкином владении. Замок этот завещала прабабка департаменту Финистер. В завещании, однако, имелись условия, при несоблюдении коих владение переходило к наследникам по прямой. Так и случилось. В результате матушка в качестве прямой бабкиной наследницы предъявила права на владение замком. Адвокат в 1924 году изучил дело и сообщил ей, что судиться поздно, так как к этому времени прямое наследование за сроком давности потеряло силу.
