Текст книги "Слабые мира сего"

Автор книги: Феликс Кривин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Самая начальная школа

Птицы еще в яйце изучают географию. Как пролететь из Европы в Африку, как из Америки вернуться в Европу – все это им становится известно еще в яйце. А как же иначе?

Ведь прежде чем отращивать крылья, нужно знать, куда полетишь.

А если не знаешь, куда полетишь, – незачем отращивать крылья.

Гетеронетта

Об утке Гетеронетте ходит дурная слава, которая отразилась даже в ее названии. Как известно, порядочную утку гетерой не назовут, а порядочную мать – и подавно. Дело в том, что по сложившимся утиным понятиям порядочная мать сама высиживает птенцов, а утка Гетеронетта перепоручает это другим, кладя яйца в чужие гнезда.

– Прямо кукушка! Разве это настоящая мать?

А Гетеронетта – мать, и притом самая настоящая. Вот она подложила яйцо в гнездо сокола, а почему? Потому что ей хочется, чтобы вырос у нее сокол. Это был бы первый в ее роду сокол… Наши дети должны быть лучше нас.

Наши дети… Ничего для них не жалеешь, делаешь все, чтобы они вырастали соколами, а кем они вырастают? Посмотрите, кем вырастают дети утки Гетеронетты. И это в таких условиях, о которых другие утки могут только мечтать…

Опыт Савки

Яйцо утки Савки само себя высиживает. Не то чтобы у Савки не хватало для него тепла – у матери всегда хватает тепла, да и у отца при желании. Но ведь никакой родитель не высидит яйцо так, как оно само себя высидит.

– Я, брат, в твоем возрасте ни на кого не рассчитывал, сам себя согревал. А как же иначе? Если сам тепла не имеешь, на чужое рассчитывать не приходится.

Яйцу утки Савки не приходится рассчитывать на чужое тепло: родители скрылись, оставив ему лишь свой педагогический метод. И по этому методу каждый высиживает себя сам. Не можешь высидеть себя сам, не надейся, что тебя кто-то высидит!

Аксолотль

У саламандры Амблистомы сынок Аксолотль еще совсем дитя, а уже размножается.

– Перестань размножаться! – делает ему замечание Амблистома. – Разве ты не понимаешь, что хорошие дети так себя не ведут?

Аксолотль ничего не понимает, но думает, что он все понимает. Он думает, что он уже взрослый. А какой он взрослый? Он еще ни на шаг от воды, даже по земле не научился ходить. А ведь для того, чтобы стать взрослым, нужно сначала стать на ноги.

– Может, вырастет – поумнеет, – утешает себя его бедная мать.

Но Аксолотль не растет и не становится на ноги. Чтобы ему стать на ноги, нужно чтобы в пруду высохла вся вода или произошло еще какое-то бедствие…

Неблагоприятные условия действуют на Аксолотля благоприятно, и он перестает быть легкомысленным Аксолотлем – теперь он саламандра Амблистома, этому научила его нелегкая жизнь. И он говорит своему сынку Аксолотлю, для которого, кажется, созданы все условия:

– Аксолотль, перестань размножаться! – и утешает себя: – Может, вырастет поумнеет.

И создает ему все условия, в которых никогда не поумнеет и не вырастет Аксолотль. Потому что такой уж он, Аксолотль: только неблагоприятное для него благоприятно.

Путь Зайца

Зайчонок-Беляк не знает ни крова, ни родительской ласки. Едва он откроет глаза, родители врассыпную. Бывают дети, от которых родителям хочется врассыпную, но здесь дело не в детях. Конечно, можно друг друга держаться, когда имеешь крепкие копыта или рога, но когда нет ничего, кроме длинных ушей, за что ж тут держаться? И родители, наскоро покормив малыша, припускают в разные стороны, предоставляя Зайчонку самому подниматься на ноги и выбирать жизненный путь.

Пройдет Зайчонок немного, а там, глядишь, какая-нибудь Зайчиха, сбежавшая от собственных детей: «Ой ты мой бедненький, иди, я тебя покормлю! Где-то и мой вот так же бродит…» И вторая Зайчиха покормит, и пятая, и десятая, так что пока Зайчонок в возраст войдет, порядочно родителей переменит. Все чужие – и все свои.

У тех, понятно, у кого зубы да когти, – все чужие. У тех, у кого рога и копыта, – все свои. Ну, а у тех, у кого нет ни того ни другого, – все чужие и все свои. И потому у них главный закон – врассыпную.

Золотополосый Афиосемион

(Семейство Карпозубых)

Золотоволосый Афиосемион, которого для краткости можно называть Семеном, живет в болоте, в котором грязи хоть отбавляй, а сырости, надо прямо сказать, не хватает. Жил бы Семен в Европе или, допустим, в Америке, ему бы вода, как говорится, падала с неба. А в Африке жди, когда она тебе упадет. Пока с неба упадет, в своем болоте вся пересохнет.

Те рыбы, которые имеют для своих детей океан, редко думают о том, что из их детей вырастет. У Семена нет океана. И никогда не будет у него океана. И у его детей не будет никогда океана. И к этому он готовит своих детей.

Он высушивает свою икру, хорошенько высушивает, чтобы эта икра, когда она станет взрослой, не боялась самой суровой засухи. Он закаляет свою икру на жаре, потому что он понимает: его детям мало что упадет с неба.

Очень важно приучить детей, что им не упадет с неба, что нужно пройти через трудности, если хочешь вырасти не каким-нибудь Лиогнатом (которого для краткости можно назвать Игнатом), не каким-нибудь Барбоурисом (которого для краткости можно назвать Борисом), а настоящим, сильным, закаленным в сухих песках Золотополосым Афиосемионом. Которого для краткости можно назвать Семеном.

СВОЙ СРЕДИ СВОИХ

Пловец в пустыне

Песок струится под ветром, вздымая волны барханов, он покрывается зыбью, зыбучей, словно вода. И уходит за горизонт, не скованный берегами, с тихим шуршанием – сухим плеском… Те, кто в этом шуршании не слышит плеска воды, никогда не полюбит пустыню так, как любит ее игуана Ума.

Там, где того, кто не любит, подстерегает опасность, того, кто любит, ожидает спасение. Игуана Ума в случае опасности ныряет в песок, как можно нырять только в воду, и плывет под песком, как плывут под водой те, для кого вода – родная стихия.

Когда стихия родная, она ведет себя, как родная, – будь то вода, воздух или песок. А когда стихия чужая, она тебя иссушит в воде, утопит в самой безводной пустыне.

Такова природа вещей. Такова природа. Либо она родная стихия, либо стихийное бедствие.

Два метода скользить по поверхности

Водомерка совсем не умеет плавать, хотя живет постоянно в воде. Собственно, живет она не в воде, а на воде, на самой ее поверхности. И Водомерка скользит по этой поверхности, меряя воду не вглубь, а вширь и умудряясь не замочить ног и не замутить водной глади. Потому что если замочишь ноги – беда, и если замутишь воду – беда, и если чуть-чуть углубишься – тоже беда. А чтоб не было беды – лучше всего скользить по поверхности.

Впрочем, и по поверхности можно скользить по-разному: ведь поверхность-то имеет две стороны.

Водяной Жук бегает по водной поверхности снизу, как муха по потолку. Это очень удобно: и пол под ногами и одновременно крыша над головой. И дождь не намочит, конечно, если из воды не высовываться…

Скользить, чтоб не высовываться, и скользить, чтоб не углублятся, – вот два метода скользить по поверхности, которыми пользуются водомерки и водяные жуки.

Плечо друга

Процеродес, морской червь, приучен к соленой воде, и он тяжело переживает ее опреснение.

Но в компании он уже не так переживает: он видит, что и другим тяжело, а когда червь видит, что другим тяжело, то от этого червю становится легче.

Упрямая рыба Форель

Тот, кто плывет против течения, никогда не выйдет в открытое море. И никогда он не достигнет настоящего роста. Он навсегда останется в тесных речных берегах.

Большому кораблю большое плавание, малому кораблю малое плавание. Форель никогда не станет большой, как другие лососи, и не будет ей большого плавания – в океан.

Потому что всю жизнь она плывет против течения. Только против течения. Поэтому ей не достичь настоящего роста и моря никогда не достичь.

Хотя всем открыта дорога в море.

Но, конечно, не тем, кто плывет против течения.

Мышовка

Мышовка в любые руки пойдет, только протяни руки. Она совсем ручная, хотя никто ее не приручал, она просто по природе своей ручная.

Потому что Мышовка маленькая, а маленькому лучше быть ручным, иметь руки, которые и накормят, и защитят, и согреют в своих ладонях.

Мышовка ручная, потому что воля ей совсем не нужна. Мышовке не воля нужна, а неволя. Прекрасная вещь – неволя! На воле, правда, больше простора, но для Мышовки воля чересчур велика, ей нужна маленькая, спокойная неволя, благоустроенная неволя, потому что воля никогда не бывает благоустроенной,

Квартира Слепыша

Слепыш устроился под землей, но с комфортом. Сыровато правда, темновато, зато все удобства. Есть где развернуть семейную жизнь.

Залетит какой-нибудь воробей, стукнет у входа, а Слепыш снизу:

– Кто там?

Если волк – не откроет дверь, если лиса – не откроет. Ну, а если воробей – почему не открыть?

Выглянет Слепыш, насколько глаза позволяют, и сразу квартиру показывать, будто воробей просится к нему на постой:

– Вот это у меня галерея, это – кладовые для хранения зерна, здесь туалет – в общем, подсобные помещения. А здесь у нас детская, а здесь наша с женой, мы ее называем свадебной.

Свадебная комната – придумают же такое! Раз в год свадьба, а комната – круглый год! Да, живут слепыши, устраиваются. И наверх не лезут, не то, что мы, воробьи.

– Мы наверх не лезем, нам и тут, внизу, хорошо…

– Да, вам хорошо, – позавидует воробей. – Мы у себя наверху что видим? Это вы видите, слепыши.

И полетит воробей вверх. А что делать? Такая уж наша участь воробьиная: и ничего там не видим, и никакой от этого радости, а все равно лезем вверх.

Змеи среди своих

Гремучие змеи любят между собой погреметь, но при этом дело никогда не доходит до яда. Яд – это для чужих, а между своими открытая схватка, пусть жестокая, но открытая. Не жалить втихомолку, а погреметь и разойтись – так поступают гремучие змеи.

А Кобра плюется ядом на расстоянии. Кто дальше плюнет, кто скорей попадет.

– А еще в очках! – говорят о Кобре, для пущей оскорбительности называя ее Очковой Змеей. – Нацепила очки и плюется.

Конечно, при таком поведении вроде очки не к лицу. А если к лицу очки, то не к лицу поведение.

Но, с другой стороны, когда плюешься на расстоянии, неплохо надеть очки. А когда наденешь очки, как тут не плюнуть? Даже на расстоянии..

Большой Водолюб

Жук Большой Водолюб всеми признан большим водолюбом.

– Все мы вышли из воды, – говорит Большой Водолюб, припоминая те времена, когда все мы вышли из моря на сушу. – И пусть мы ушли далеко, пусть мы поднялись высоко, но мы не должны забывать о воде, которая дала нам ноги и крылья.

Жук Большой Водолюб поднялся высоко, но плавать он почти разучился. Приходится больше летать. И пусть не говорят, что он оторвался от воды, хотя он, конечно, от нее оторвался, но пусть не говорят, что он оторвался от воды, потому что он вышел из воды – да, да, он, как и все, вышел из воды и не стесняется в этом признаться. Он всюду скажет, что он вышел из воды, что это вода дала ему крылья и что как бы высоко он ни взлетел… Конечно, он рад бы поплавать, но что делать – приходится больше летать. А уж он бы поплавал так поплавал! Ведь не забывайте, что вышел он из воды…

О, этот жук, этот Большой Водолюб! Недаром он слывет большим водолюбом!

Идеалы

Бразильская Лягушка лает почти как собака и кусается почти как собака, а на голове у нее рога – это уже от коровы, которой она тоже пытается подражать.

Потому что у Бразильской Лягушки два идеала и к каждому из них она стремится приблизиться…

Но если ты собака, то откуда у тебя рога, а если ты корова, то зачем ты лаешь и кусаешься?

Трудно совместить два идеала: чем больше приближаешься к одному, тем дальше удаляешься от другого. Не признают в Лягушке собаку, не признают в Лягушке корову, да и лягушку в Лягушке тоже не признают.

Рыба Лоцман

Раньше думали, что Лоцман служит Акуле, но на самом деле Акула служит Лоцману. Как троллейбус или трамвай.

Лоцман маленький, своими силами быстро не поплывет, вот он и пристраивается к Акуле, держится в слое воды, которая движется вместе с ней.

Акула думает, что он у нее на службе, что он выискивает для нее добычу, а на самом деле все наоборот…

Так бывает, что маленькие используют больших как раз там, где большие будто бы используют маленьких.

Птица Кеклик

Кеклик не любит витать, как другие птицы. Сколько ни витай в облаках, а кормиться вернешься на землю. И пока ты там витаешь, на земле все лучшее скормят другим.

Кеклик не любит оставлять землю, потому что кормится он на земле. Но, как всякой птице, ему нужна высота. А что такое соединение земли с высотой?

Это горы.

Кеклик живет в горах. Кеклику горы заменяют небо. С камешка на камешек, с уступа на уступ…

Это он так кормится: поднимаясь все выше и выше.

Другие кормятся, опускаясь на землю с небес, а Кеклик кормится, поднимаясь все выше и выше. Он никогда не кормится, опускаясь с горы, а всегда – только поднимаясь.

Большое искусство – кормиться, чтобы не опускаться до этого, а, наоборот, подниматься. На это способен лишь тот, кому небо заменяют земные вершины, по которым шагаешь с уступа на уступ, от подножного завтрака возвышая себя до обеда.

Медуза Цианея

Медуза Цианея, величайшая из медуз, никогда не отделяла себя от океана.

– Зачем мне панцирь? – говорила она, когда все увлекались панцирями. – Зачем мне раковина? – говорила она, когда океан заполнили раковины самых разных систем. – Я ведь живу в океане, это мой океан. А чего бояться мне в своем океане?

Медуза Цианея могла бы считаться хозяйкой океана. Во-первых, род ее самый древний, а во-вторых, рост ее – тридцать метров, размеры вполне подходящие. Но медуза Цианея не считает себя хозяйкой океана, потому что не отделяет себя от океана.

– Нас с океаном водой не разольешь! – любит шутить медуза Цианея.

И это правда. Медуза Цианея, как и все представители ее древнего рода, имеет право рассматривать себя как часть океана: ведь она на девяносто восемь процентов состоит из воды. В ней всего два процента примесей, а в остальном она – океан, тем более что ведь и океан не без примесей. Вот и получается, что она – часть океана, совсем небольшая часть, даже если учесть ее метры, но зато часть океана. (Что лучше: быть маленькой частью большого или большой частью маленького? Этот извечный вопрос никогда не возникал перед медузой Цианеей.)

Вот поэтому медуза Цианея никогда не будет хозяйкой океана: разве может быть часть хозяином целого? Нет, у океана другие хозяева – те, которые пытаются себя от него отделить.

И пусть они отделяют себя, пусть заковываются в панцири и прячутся в раковины, им эго необходимо, потому что они чужие в океане. А чего бояться ей, медузе Цианее, которая здесь своя? Настолько своя, что порой даже трудно сказать, где кончается океан и где начинается медуза Цианея.

Скальные морские ежи

Входя, не забывайте о выходе. Не следуйте примеру некоторых морских ежей.

Некоторые морские ежи входят в свое жилище, забывая, что им придется из него выходить. И они живут, ни в чем себе не отказывая, тем более, что все это им само плывет в рот.

В такой ситуации, конечно, толстеешь. До того растолстеешь, что потом не пролезешь в дверь. И когда приходит пора выходить, морские ежи начинают сетовать и роптать на судьбу, которая не оставила им выхода. Но разве судьба не оставила им выхода? Судьба дала им выход, когда давала вход. А они, помня о входе, начисто забыли о выходе.

И теперь они мечутся, морские ежи:

– Где выход? Нет выхода!

И жилище их превращается в то, о чем даже грустно сказать. И неудобно сказать, не сняв шляпы.

Гиацинтовые острова

Молодые кайманы плывут на гиацинтовых островах, на островах из цветов, нигде не пустивших корни. От земли своих предков по течениям рек они расплываются по материку и выходят в открытое море. Крокодилы редко выходят в море – разве что в молодости, на гиацинтовых островах.

Молодые кайманы уплывают на гиацинтовых островах.

Когда плывешь на гиацинтовых островах, то все вокруг цветет и благоухает, и кажется, что плывешь на облаке среди голубых небес, среди глубин, в которых нельзя утонуть, а можно возноситься все выше и выше. И все, что держало тебя и привязывало к берегу, теперь уходит назад вместе со всеми этими берегами, и все печали твои и все заботы твои уплывают назад с этими берегами, а остается только небо в реке и гиацинтовое облако. Остаются острова из цветов, нигде не пустивших корни.

Острова и цветы привыкли знать свое место. И кайманы привыкли знать свое место – на этом или на том берегу. Но среди цветов попадаются чудаки, и среди островов попадаются чудаки, и среди кайманов попадаются чудаки – и тогда на странствующих островах среди странствующих цветов плывут неизвестно куда странствующие кайманы.

Когда облака пускают корни, приходит конец облакам. И приходит конец мечте, когда она пускает корни в действительности… Но плывут и плывут молодые кайманы на гиацинтовых островах, на гиацинтовых облаках по своему отраженному небу.

Где-то ждет их причал, будущий берег, не отраженная, а истинная земля. Чтобы растянуться во всю длину, почувствовать себя прочней и уверенней, чтобы греться на солнышке, провожая взглядом гиацинтовые острова.

Они все дальше, гиацинтовые острова, они уплывают, гиацинтовые острова… Потому что они из цветов, нигде не пустивших корни.

Море без берегов

Есть на свете Саргассово море, море без берегов, и тому, кто окружен берегами, кто живет в четырех стенах озера или даже в двух стенах реки, как не мечтать о доме без стен, о просторе без границ, как не мечтать о Саргассовом море?

В четырех стенах можно только мечтать, но среди двух стен всегда найдется дорога, и она побежит, потечет, извиваясь среди стен, которые будут вставать у нее на пути, но не смогут ее остановить, потому что река – это всегда дорога. Река – это дорога из берегов, подальше от берегов, туда, где нет никаких берегов, в Саргассово море.

Почему речных угрей гянет из берегов? Многих рыб тянет в берега, даже морских рыб тянет порой в берега, а речного угря тянет в море.

И он, речной, плывет через Атлантический океан, в котором где-то лежит его Саргассово море. Потому что родился он в море, в Саргассовом море. И в этом море он не знал берегов.

Реки впадают в моря, а моря в океаны, и все это долгий, очень долгий, мучительный путь. Но где-то там, быть может, в самом конце, лежит Саргассово море, необыкновенное море без берегов, самое синее, самое прозрачное море, в котором цветут саргассы, необыкновенные водоросли, в котором рождаются необыкновенные речные угри.

Обыкновенные речные угри. Но которые не могут жить без Саргассова моря. И не могут умереть без Саргассова моря. В самой дальней дороге – нет, не могут они умереть!

Страусовы перья

Страус – птица, но рычать он умеет, как лев, а бегать, как самая быстрая антилопа. И он может очень долго быть без воды. Как верблюд. Страус многое может, чего не может никакая из птиц. Но летать он не может, как птица.

Конечно, если бы он летал, ему не пришлось бы бегать, рычать, не пришлось бы сидеть без воды, как верблюду. Он мог бы не подражать ни верблюдам, ни антилопам, ни львам, он мог бы быть самим собой…

Но быть собой для птицы – это значит летать. А Страус только берет разбег и не может от земли оторваться.

Белоснежные перья Страуса возвышаются плюмажем, как у какого-нибудь драгунского полковника, когда полковник, сняв головное убранство, держит его у себя за спиной. Но даже и по сравнению с этим полковником Страус мог бы выглядеть генералом, потому что перьев у него больше, чем у любого полковника. Сорок маховых, шестьдесят рулевых. Даже у орла меньше.

Да, по своему оперению Страус среди птиц генерал, правда, постоянно пребывающий в отступлении, чтобы не сказать – в паническом бегстве. Много охотников отобрать у Страуса его перья, и Страус бежит, отступает, развивает скорость девяносто километров в час, и перья его развеваются, как белые флаги, свидетельствующие о его мирных намерениях. Пусть он генерал, но он ни на кого не нападает, он только бегает, всю жизнь бегает, поднимая над собой свои белые перья.

Перья, что же вы, перья? Много вас у Страуса, но каждое само по себе… Почему бы вам не сложиться в крылья? Вы понесли бы Страуса высоко-высоко, туда, где обитают настоящие птицы, и никто бы вас не догнал. Сорок маховых, шестьдесят рулевых, а махать и рулить – некому. Есть только кому просить о пощаде, трепеща на ветру, как белый флаг.

Перья, что же вы, перья?

Флаги белые над землей.

Для того чтобы летать, перьям нужно сложиться в крылья.

Осторожная птица Соловей

Осторожная птица Соловей осторожно поет свои песни. По ночам, когда спят лишь немногие. Для немногих поет Соловей.

Нет, он не выставляет себя напоказ, подобно тем, которым важно, чтобы их видели, а не слышали. Чтобы о них говорили:

– Смотрите, это он, тот самый… Который поет…

Обычно это плохо кончается. Те, кто старается быть на виду, поют свои песни в клетках. Это понимает Соловей, и он, внешне серенький, незаметный, прячется среди веток, чтоб его только слышали, только слышали – и не все, а лишь немногие, те, кто не спит по ночам.

Ночью не спят влюбленные и те, кого некому полюбить. Ночью не спят от радости или от горя. А кого ничто не тревожит, те спят крепко, и не для них поет Соловей.

Звезды в небе пробиваются на землю сквозь тьму, они несут ей свет среди ночи. Это так важно – свет среди ночи! И для звезд поет Соловей.

Тихий ветер присел отдохнуть в листве – ему бежать далеко. Он бежит из холодных в теплые места, чтобы там, где тепло, знали, что где-то холодно. Вечный вестник… Для ветра поет Соловей.

Он поет для тех, кто умеет слушать даже тогда, когда легче спать. Когда привычней спать… Поет Соловей свои песни.

Сначала осторожно, чтобы не разбудить тех, кто спит (будить – это дело Петуха, но у него ведь другие песни). А потом все увлеченней, все самозабвенней… Все неосторожней поет Соловей.

Вот сейчас к нему можно подойти, не рискуя его спугнуть. Удивительно, что к нему никто не подходит!

Он забывает про осторожность. Он будит тех, кого обычно будит только Петух, он тревожит тех, кого никто никогда не тревожит…

Впрочем, лишь до тех пор, пока ему не нужно кормить семью. Кормящий Соловей никого не тревожит песнями.