Текст книги "Месть «Голубой двойки»"

Автор книги: Федор Орлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)

К вечеру столовая все-таки открылась. За ужином начальник вооружения второй эскадрильи капитан Козловский рассказывал, как сегодня немцы бомбили нашу Шайковку: разбили угол здания клуба, сожгли один самолет соседнего полка, убили двух солдат бомбами – «лягушками». В ответ на мой вопрос: «Что это за „лягушки“?» Козловский достал из своего чемоданчика какую-то странной формы небольшую бомбу и начал показывать сборку и разборку ее. Но подошел командир эскадрильи и потребовал прекратить «баловство с оружием». Козловский, оправдываясь, что эта «лягушка» уже не опасна, разряжена и потому «отквакала» свое, спрятал свою бомбу обратно в чемодан. Вообще же Козловский был человеком своеобразным, интересным, в нашей эскадрилье служил давно и в самолетном вооружении разбирался хорошо. На его лице редко когда появлялась улыбка. Оно оставалось серьезным и непроницаемым даже во время самой забавной кинокомедии, которые до войны мы с удовольствием смотрели в клубе нашего авиагородка.

Как мы и думали, на задание в эту ночь нас не пустили. Не улучшилась погода и на другой день, стояла низкая десятибалльная облачность, шел дождь. Земля размокла, и взлететь отсюда теперь было нелегко.

На третьи сутки после обеда две эскадрильи – первая, Кости Иванова, и наша, вторая – перебазировались на другую площадку. Она оказалась очень удобной во всех отношениях. С трех сторон окружал ее лес, а четвертая, открытая сторона выходила на деревню Кувшиновка… Когда зарулили свои корабли в лес, замаскировали их ветками, казалось, что нам и самим их нелегко будет быстро найти. Старшим на Кувшиновском аэродроме был назначен Борис Федорович Чирсков, поэтому мы свою площадку назвали хозяйством Чирскова. Третья и четвертая эскадрильи, где командирами были Борис Захарович Зумбулидзе и Григорий Алексеевич Шамраев, остались, как и штаб полка, на старом месте.

С наступлением темноты наши самолеты ежедневно выруливали из своих таинственных укрытий и, тяжело нагруженные бомбами, улетали на запад, наносили удары по фашистским аэродромам, танковым колоннам и механизированным частям, которые передвигались ночью к фронту. Мы взрывали воинские эшелоны, разбрасывали над оккупированной территорией листовки, доставляли в тыл врага, к партизанам, оружие и боеприпасы, радиостанции и медикаменты и даже тюки сена для кавалерийского соединения генерала Белова, которое храбро прорывалось в то время из окружения.

Немцы рьяно охотились за нами, всячески стремились засечь аэродром и разбомбить, уничтожить его. Но обнаружить нас им никак не удавалось, хотя их самолеты десятки раз пролетали над Кувшиновкой. Фашистским летчикам, разумеется, и в голову не приходило, что таинственный аэродром, который они так искали, есть та самая поляна вблизи деревни, на которой сиротливо приютились одинокие копны сена и временами разгуливал скот. Откуда было им знать, – что копны были искусственные и с приближением сумерек быстро убирались, а утром, после возвращения кораблей, выставлялись вновь, что скот по нашей просьбе жители села выгоняли сюда нарочно. А на фронте среди солдат врага ходила молва (как нам передавали показания пленных) о каком-то сверхтаинственном аэродроме русских, откуда на ночь вылетали самолеты и, «встав на якорь», до самого утра сыпали на них бомбы. Мы же, в свою очередь, старались делом оправдать это мнение.

Вот тяжелый корабль, в бомболюках которого почти две с половиной тонны добротных «гостинцев» для фашистов, выруливает на старт. Моторы ревут на полных оборотах, машина бежит по темной поляне и где-то в конце ее отрывается от земли. Покачиваясь с крыла на крыло, набирает скорость и над рекой Угрой, на берегу которой расположена Кувшиновка, переходит на набор высоты. Жители деревни, уставшие за день от работы, вероятно, уже спят. От гула бомбовоза, пролетающего над домами, где-то, может быть, просыпается ребенок, а где-то, возможно, торопливо крестится старуха, прося бога сохранить жизнь летчику, моля не пустить ворога-пришельца из чужих стран на порог родного дома, и посылает проклятия на его голову. А внизу уже темная мгла. Ладони словно приклеены к штурвалу, глаза не отрываются от приборной доски. Так проходят минуты, часы. Каждый член экипажа занят своим делом. Штурман Сырица, очевидно, определяет сейчас силу и направление ветра, путевую скорость самолетов, направление захода на цель. Сан Саныч и его помощник Киселев следят за режимом работы двигателей, равномерным расходованием горючего в баках. Стрелки-мотористы Бухтияров и Резван, как часовые, охраняющие наш полет, дежурят у пулеметов, радист Бутенко весь поглощен эфиром, поддерживает непрерывную связь с командным пунктом полка. Но впереди еще самое главное и самое трудное – цель.

Разворот, и корабль ложится на боевой курс. Человеку, не испытавшему подобное на себе, вероятно, трудно понять состояние экипажа в эти секунды и минуты. Ослепительные лучи прожекторов, словно кинжалы, режут небо на части и все ближе подбираются к тебе. Всюду видишь малиновые разрывы снарядов, чувствуешь запах гари. Вскоре на корабль падает луч прожектора, потом другой, третий, пятый, десятый… – Они, как паутина, со всех концов тянутся к ослепленному самолету. Но отклоняться от курса нельзя даже хоть на какую-то долю градуса, иначе незачем было везти сюда, за сотни километров, боевой груз. Минуты, пока ждешь команды штурмана «бомба!», кажутся вечностью, на лбу выступает холодный пот. В памяти с молниеносной быстротой проходит вся жизнь, родные, друзья. Кажется, что не всегда до сих пор жил ты правильно, не умел ценить время, не понимал по-настоящему красоту жизни. Ты не сомневаешься: если выйдешь живым из этого ада, все будет иначе, главной чертой в тебе станет любовь, большая, ненасытная любовь к жизни, ко всему окружающему, к друзьям и товарищам, к жене и детям, которых у тебя еще нет, но которые, конечно же, будут…

И тут, наконец, слышишь голос штурмана: «Бомбы сброшены!» Маневрируя, бросая машину то вправо, то влево, увеличивая скорость, выполняя комбинированные развороты, стараешься быстрее уйти от зениток и прожекторов. Один за другим отрываются лучи от корабля, разрывы остаются позади. Догадываюсь, зенитчики переносят огонь на идущий за нами экипаж. Вытираю вспотевшее лицо перчаткой и оглядываюсь назад, на самолет Илинского, который, как клещами, схвачен десятками прожекторных лучей, а вокруг остервенело рвутся снаряды. И в тот же миг на месте корабля возникает сильный взрыв, обломки самолета разлетаются в стороны. На нашу машину падает красное зарево…

Не высказать никакими словами, как тяжело видеть, когда на глазах погибают боевые товарищи. К горлу подкатывается комок, грудь распирают злоба и чувство мести, на глаза невольно набегают слезы.

После посадки мы долго стоим молча, безмолвно глядим на проясняющийся горизонт: не произошло ли чудо, не покажется ли вдали черная точка? Официантки уже устали приглашать нас на завтрак. Не лучше и в землянке. Вот пустует на нарах постель Илинского, чуть дальше, в углу, висит гимнастерка с подшитым чистым подворотничком штурмана Сергиевского. На столе осталась недоигранная шахматная партия лейтенанта Николаева. Рядом на постели лежат вещи лейтенанта Кулигина, собранные в какой-то узел и подсунутые под подушку. Смотришь на эти вещи, и кажется, что и они скорбят о своих погибших хозяевах.

И опять, который уже раз спрашиваешь себя: «Почему же мы все отступаем, что же нам делать, чтобы одолеть вооруженного до зубов изверга?» Упрекать себя вроде не в чем – воюем на совесть, не жалея себя, каждый из нас, если понадобится, готов, подобно капитану Гастелло, отдать свою жизнь для победы.

Наша «Голубая двойка», на которой перед войной летал Николай Францевич, совершила уже десятки боевых вылетов. И всякий раз, подходя к цели, я мысленно подбадривал себя словами: «Держись, Орлов, ты ведешь корабль, которым управлял до тебя Гастелло! Говоришь, трудно, бьют зенитки, говоришь, не пробиться? А он пробился бы, он достиг бы цели и уничтожил ее» В каждом полете мы чувствовали, что с нами незримо, но постоянно присутствует наш учитель и командир, что он во всем помогает и поддерживает нас. Погиб человек Гастелло, сын московского рабочего. А летчик Гастелло не погиб, он жив, он везде и всюду рядом, вместе с нами. Его имя стало символом – нашей летной чести, жгучей ненависти к врагу, символом подвига и презрения к смерти. За Николая Гастелло и других павших в бою друзей и товарищей мы мстили, мстим и будем мстить стократно.

…Нам сообщили, что разведкой установлено скопление немецких самолетов на одном аэродроме, что фашистские стервятники намереваются утром отсюда наносить удары по нашим отходящим частям, аэродромам. Надо было сорвать их замыслы, вывести из строя указанный аэродром. Это задание было поручено трем экипажам – Николая Сушина, моему и Феди Локтионова. Капитан Локтионов был не из нашей, а из первой эскадрильи, но так как задание предстояло трудное, ответственное, и для его успешного выполнения требовались летчики сильные, временно его перевели к нам. А экипаж Локтионова, его штурман Александр Ковалев по праву считались в полку одними из лучших ночных бомбардиров. В столовой порой можно было слышать, как кто-либо из летчиков или штурманов высказывался за то, чтобы экипажу Локтионова дать двойную порцию положенных ста граммов, ведь там, мол, каждый работает за двоих.

Наступает ночь. Разрешение на вылет получено. Один за другим уходят корабли на запад. Взлетает и наша группа. Продолжая набирать высоту, ложимся на курс. Погода сегодня безоблачная, горизонт виден отчетливо, но по вертикали земля просматривается плохо. Приближаемся к линии фронта. Конечно, название это лишь условное, никакой «линии» мы не видим, там только море пожаров, бушующего огня и взрывов. Отовсюду летят трассирующие пули, местами внезапно вспыхивают и исчезают лучи прожекторов. Скоро будет и наша цель. Нам приказано сбросить бомбы с двух заходов. Аэродром мы заранее разбили на участки и распределили их между экипажами: капитан Локтионов должен бомбить северную окраину, Николай Сушин – по центру, мой экипаж – южную часть. Расположение аэродрома, размещение его ангаров, складов боепитания, стоянок самолетов – все это было известно детально, ведь нам раньше приходилось бывать здесь неоднократно, мы обходили его, как говорится, вдоль и поперек, и с воздуха, и на земле. Конечно, не очень-то приятно бомбить свой бывший аэродром. Но что поделаешь, война есть война, там теперь стоят вражеские самолеты.

Из своей рубки ко мне выходит Евгений Иванович, сообщает, что до цели осталось лететь десять минут, и, изменив по компасу на несколько градусов курс, вновь уходит к себе. Вскоре миганием сигнальной лампочки штурман предупреждает меня о начале боевого пути. Тем временем впереди нас на земле начались взрывы и пожары – очевидно, работа экипажа Локтионова. Но пока молчат и зенитки, и прожекторы. Только откуда-то сбоку, издалека тянется один луч в мою сторону, но не может достать. Вновь замигали сигнальные лампочки: бомбы сброшены. И сразу же кабина осветилась отблесками взрывов. Вновь, теперь уже со снижением, разворачиваемся и идем на цель с обратного курса. Сейчас ее уже не надо искать: она хорошо освещена пожарами. Высыпаем на аэродром весь оставшийся «груз» и уходим в обратный путь. Под утро где-то впереди, на горизонте, замечаем два самолета. Как мы и предполагали, это оказались корабли Локтионова и Сушина. Приземлились мы в своей Кувшиновке один за другим.

Позже, когда из штаба фронта поступили данные аэрофоторазведки, мы узнали, что в эту ночь – с 14 на 15 августа – три наших экипажа уничтожили на аэродроме более пятидесяти самолетов противника.

В день, когда исполнилось ровно два месяца с начала войны, мой экипаж встретил восход солнца на колхозном поле. После выброски боевого груза для партизан в районе Могилева мы возвращались домой, но Кувшиновка была закрыта туманом, пришлось идти на Шайковку, где посадка также оказалась невозможной. И тогда, нырнув в первое же замеченное «окно», приземлились на окраине какого-то селения. Не успели сойти с корабля, как обступили нас вездесущие мальчишки. Пришлось здесь подождать, пока не рассеется туман. Колхозницы угостили нас свежим хлебом и парным молоком. Люди расспрашивали о делах на фронте, хотели знать, когда погоним фашистов с нашей земли. А что мы им могли ответить? Мы отступаем, оставляя врагу село за селом, город за городом. Немцы в нашем направлении заняли уже Смоленск, Витебск, Духовщину, идут бои за Ярцево…

Вскоре после прилета на свой аэродром нас со штурманом вызвали к командиру эскадрильи. Когда зашли в землянку, там уже были летчики и штурманы Тимшин с Куликовым, Сушин со Скорыниным, Локтионов с Ковалевым.

– Сейчас ваши экипажи должны вылететь на аэродром Сухиничи, а оттуда с десантом – в тыл врага. Все остальное узнаете в Сухиничах.

И мы полетели.

Через двадцать с лишним лет, просматривая как-то книгу «Наши крылья», я еще раз вспомнил подробности этого полета. Его довольно обстоятельно описали авторы в главе «В тылу врага». Десантную группу возглавлял командир партизанской роты лейтенант Терещенко, ей было приказано проникнуть в районы Духовщины и взорвать два моста, перерезав тем самым дороги, по которым противник подбрасывал резервы, а затем перейти через линию фронта. Десантники погрузились в наши четыре самолета. Ночь была темная, безлунная. Фронт перелетели на высоте две с половиной тысячи метров. Несмотря на это, нас заметили, начался обстрел. Зенитные снаряды рвались повсюду – сверху, снизу, по сторонам. Но вот фронт благополучно пройден. Самолеты быстро идут на снижение. Десант мы должны выбросить всего в тридцати километрах от передовой, с высоты пятьсот метров. Вспыхивает белая лампочка. Это штурман командует: «Приготовиться!» Вскоре загорается сигнал: «Пошел!». Самолет пустеет. Парашютисты исчезают в темноте.

В книге рассказывается и о том, как бойцы-десантники, сняв часовых, в четыре часа утра взорвали оба моста, как потом пробирались они, разрушая вражеские линии связи, уничтожая отдельные автомашины и беспечно двигавшуюся маршевую колонну гитлеровцев, к линии фронта и через полтора месяца перешли ее.

А мы после выброски десанта, набирая высоту, обходя то место, где обстреляли нас зенитчики, пошли на восток. Когда перелетали фронт, корабль поймал один прожектор. Но наш стрелок старшина Резван не растерялся, дал длинную очередь из крупнокалиберного пулемета и заставил фрицев погасить свой прожектор. Как приятно в таких случаях на душе. Стало быть, фашисты боятся нас. Молодец, Резван!

Генерал-полковник Г. Н. ТУПИКОВ.

Генерал-майор С. К. НАБОКОВ.

Генерал-майор Г. К. ТОКАРЕВ.

Генерал-майор Б. Ф. ЧИРСКОВ.

Старший врач бригады А. Е. МАЗИН.

Комиссар полка П. С. ЧЕРНОВ.

Командир эскадрильи майор С. А. НОВИКОВ.

Парторг полка А. П. СОСУРОВ.

Небо в разрывах

На моем корабле выработались ресурсы моторов. Надо было их заменить другими, но моторов на базе не оказалось. Автомашины, посланные за ними, вернулись ни с чем. Ждать, когда их все-таки где-то достанут и привезут, немыслимо. Ведь в эти трудные дни каждый боевой вылет, каждая сброшенная бомба должны помочь остановить врага. Поэтому мы не имеем права сидеть без работы. Срочно вылетели в тыл, в авиационные мастерские. Но моторов не было и здесь. Оставалось только снять старые моторы с корабля и ждать, когда им произведут чистку и поставят обратно. Но на это ушло бы немало суток. Сколько я ни бился, куда только ни звонил (вплоть до Управления технического снабжения ВВС), с кем только ни разговаривал – все безрезультатно.

Пришлось улететь обратно в Кувшиновку. Какова же была наша радость, когда нам сообщили, что новые моторы уже получены. Не теряя ни минуты, экипаж приступил к работе. В тот же день все четыре старых мотора были размонтированы и сняты.

К вечеру командиры кораблей и штурманы по-прежнему собирались на КП за получением задания. Здесь же экипажи готовились к вылету, прокладывали на картах маршруты, изучали район цели и т. д. Технический состав тем временем размаскировывал самолеты, пробовал моторы, подвешивал бомбы. Получив сигнал на вылет, корабли один за другим выруливали на старт.

Я уже два дня «безлошадный» и остаюсь на аэродроме в качестве дежурного руководителя полетов, провожаю экипажи в полет, а утром, стоя с флажком у «Т» – посадочного знака – встречаю их.

Ночью, после вылета кораблей, на аэродроме жизнь как бы замирает. Тишина стоит удивительная. В небе, как жемчуга, полыхают бесчисленные звезды. Все это для меня непривычно, странно. Куда лучше чувствуешь себя в полете. А тут ходишь, как неприкаянный, с места на место, томясь бездельем. Проверяешь стартовую команду и готовность посадочных прожекторов на случай неожиданного возвращения подбитых самолетов. Где-то на большой высоте протяжно с надрывным зловещим стоном гудят фашистские самолеты – летят, наверное, бомбить Москву. Я пытаюсь себе представить, как выглядит сейчас наша столица, вся затемненная, в тревожном ожидании. Мысленно желаю нашим летчикам-истребителям удачи, мужества, чтобы любой ценой помешали они вражеским стервятникам пробиться к Москве, чтоб уничтожали их как Виктор Талалихин, который совершил первый ночной таран в мире…

Недавно немецкие летчики пытались разбомбить и площадку, где стоят эскадрильи майора Зумбулидзе и капитана Шамраева. Наши истребители помешали им, разогнали еще при подходе к аэродрому, и они поспешили, разбросав как попало свой груз, удалиться восвояси. Но некоторые бомбы-«лягушки» все же попали на аэродром, нисколько не повредив, правда, материальной части. Техник по вооружению Дмитриев тоже начал собирать их, и одна из «лягушек» взорвалась у него в руках. Похоронили его на границе аэродрома, невдалеке от шоссейной дороги, идущей на Калугу. Отправляясь на задание, экипажи каждый раз пролетали теперь над его могилой…

Светает. Скоро первые лучи солнца осветят верхушку одинокого дуба в конце аэродрома со стороны Кувшиновки. Стартовая команда со своим прожектором отправилась в лес, на место дневной стоянки. На поляне пусто, ничто не напоминает тут про аэродром, временами пролетают лишь грачи да галки. Слышно, как в деревне лают собаки или перекликаются меж собой петухи. Даже не верится, что идет война, что где-то ежечасно, ежеминутно погибают люди. Вот прошла минута, и в этот миг где-то наверняка или разорвался снаряд, или обрушился дом на мирно спящих людей, или пехотинец, примкнув штык, побежал, глядя смерти в лицо, навстречу врагу, или танкист повел свою машину на подавление огневых точек противника…

Мои мысли прерывает шум моторов со стороны Вязьмы. Прислушиваюсь, пытаясь определить, чей самолет: наш или немецкий. Шум усиливается, и из-за леса на малой высоте появляется четырехмоторный бомбардировщик и с ходу идет на посадку. Ясно вижу на его хвосте цифру «5» – это вернулся с боевого задания капитан Сушин. Постепенно стали прибывать и другие самолеты. Командир первой эскадрильи Костя Иванов, зарулив машину на стоянку, пришел ко мне на старт встречать свои экипажи. Сели все, не было только экипажа С. П. Ковалева. Рассвело уже, пора бы убрать посадочный знак, иначе, чего доброго, могут засечь нас немцы. Я свернул полотна, образующие «Т», и отправился в сторону КП. Командир аэродромной роты лейтенант Вишняков уже распорядился расставить на поляне копны-макеты. В этот момент со стороны Юхнова показался и самолет Ковалева. Только тогда майор Чирсков начал звонить командиру полка Филиппову о возвращении всех экипажей на свою базу.

Я пошел в палатку и прилег отдохнуть. Но рядом пробовали моторы и заснуть так и не удалось. Решил сходить на стоянку своего самолета, узнать, будет ли он сегодня готов к полету или нет. Сан Саныч доложил, что все моторы уже смонтированы и опробованы, только четвертый немного недодавал оборотов и работал с перебоями, следовало проверить карбюратор или бензопомпу, заменить свечи. Техники и механики начали снимать капот четвертого мотора.

День был ясный, солнечный. Строго через наш аэродром на большой высоте в сторону Калуги шел «юнкерс-88». Мы не успели обменяться догадками относительно немецкого разведчика, как вблизи него появились два наших истребителя и атаковали его. «Юнкере» загорелся и, падая, в воздухе же взорвался. Истребители все кружились, сопровождая части сбитого самолета. Нам хотелось пожать от души руки этим летчикам, а Козырев выразил даже желание отдать им свои сто граммов. Только Сан Саныч по этому поводу заметил:

– Мы чужие сто грамм не берем и свои никому не отдадим. Верно ведь?

Последние слова адресовались механику Жигареву, который только возился с капотом. Но теперь на моторе никого не было. Механик будто сквозь землю провалился. Бухтияров, приложив ладони к губам, несколько раз громко позвал его. Скоро все стало ясно. Оказывается, Жигарев, где бы ни был, как увидит немецкий самолет, опрометью бежит в лес и бросается на землю. От старых техников, которым приходилось не раз попадать под бомбежку, он наслышался, что при налете авиации врага нужно отбежать от стоянки подальше и лечь на землю, да к тому же надо это сделать раньше, пока вражеский самолет не дошел до тебя. «Прямое попадание бывает очень редко, а вот от осколков надо беречься, тут и выручит земля», – объясняли ветераны нашему молодому механику.

– Тогда, выходит, я сделал правильно? – спрашивал Жигарев у инженера Демьянова.

– Да, да, правильно, – улыбаясь, успокаивал тот механика, – раз побежал в сторону и прилег. Это все же лучше, чем ничего не делать. Только учти, Жигарев, они могут часто летать через нас, а ты все будешь бегать и прятаться в кусты. А кто же будет готовить самолеты к вылету?

Мне пришлось долго еще быть с механиком Жигаревым в одной эскадрилье, но не помню больше случая, чтобы кто-нибудь жаловался на него. Он работал днем и ночью, обеспечивая боевые полеты. Помню, год спустя мы находились в Выползове, около Валдая, где немцы часто подвергали нас бомбардировке. Бомбы рвались недалеко, около аэродрома в лесу, а он стоит на плоскости и смотрит на фашистские самолеты как ни в чем не бывало, пока Сан Саныч не прикажет ему срочно бежать в укрытие.

Но вот с моторами все в порядке. На ночь мой экипаж можно планировать на задание. Докладывая об этом командиру эскадрильи, я получил разрешение съездить со своим экипажем в баню. Пока ставили моторы, все изрядно вымазались в масле. Посмотрев на свои карманные часы, майор Чирсков сказал:

– Возьмите дежурную полуторку и поезжайте в Юхнов. Помоетесь – и обратно. Через два с половиной часа быть дома.

В Юхнове на улицах сплошным потоком двигались машины, пешеходы. Мы с трудом свернули в переулок влево. С мытьем покончили быстро, время еще в запасе оставалось, и я решил на обратном пути забежать в сапожную мастерскую на окраине города. В ней сидели старик-сапожник и несколько подростков. Подметки мне подбили за несколько минут. Рассчитавшись, я вышел на улицу. Но до машины не добежал, пришлось прилечь в канаву рядом с шоссейной дорогой: наверху гудел немецкий самолет, послышался свист падающей бомбы. Уже лежа на земле, успел взглянуть в сторону автомашины. В кузове никого не было, у стены дома напротив стоял военный, кажется, в звании капитана. И тут же один за другим раздались взрывы фугасок. Когда я поднял голову, ни дома, ни капитана не было, из-под дымящихся развалин виднелись лишь чьи-то ноги. Другая бомба снесла сапожную мастерскую, убила старика-сапожника и учеников-подростков. Из экипажа никто не пострадал: все укрылись в канаве. Тут же мы уехали на аэродром.

На душе было скверно. Хотелось сегодня выполнить задание как можно лучше. Пусть хоть десятки снарядов будут рваться вокруг, пусть прожекторы намертво схватят корабль своими щупальцами, но руки мои не дрогнут на штурвале, точно поведут машину на цель. К вылету подготовились особенно тщательно. Всю ночь бомбили наши корабли в районе Смоленска технику и живую силу врага, до самого утра в воздухе не прекращался гул моторов. Погода благоприятствовала нам, стояла прерывистая многоярусная облачность. Над целью одновременно появлялось несколько самолетов, и немцы терялись, затрудняясь, по какому из них вести огонь. Мы уничтожили много танков, запасы горючего и боеприпасов, оставили за собой море пожаров.

Возвращались домой под облаками на малой высоте. Бутенко доложил мне, что наш Кувшинивский аэродром закрыт туманом и не принимает, надо, мол, лететь на соседнюю площадку. Но о посадке еще беспокоишься мало, смотришь по сторонам – как бы не столкнуться в темноте с кем-нибудь из своих же экипажей, ведь все идут при потушенных огнях. Далеко по горизонту впереди показался вращающийся маяк: наш аэродром на сегодня. Едва успели сесть, как площадку закрыло плотным туманом. Даже не видно стало куда рулить. Обычно сразу после посадки командиры экипажей со своими штурманами собираются на командный пункт для доклада о выполнении задания. Но здесь, в новом месте, трудно найти КП. Мы с Евгением Ивановичем пошли на шум радиостанции, которая стояла неподалеку от какого-то сарая. Заполнив боевое донесение, пошли отдыхать на солому. Но в сарае все «плацкартные» места уже были заняты, нам пришлось довольствоваться общими местами «четвертого класса». Все были возбуждены, делились переживаниями и впечатлениями над целью. Хотя в темноте не было видно лиц, но по голосам не представляло труда определить, кто здесь разместился. Тут были и все наши Ивановичи и Иваны – Николай Иванович Сушин, Павел Иванович Родионов, Евгений Иванович Сырица, Иван Куликов, Костя Иванов и другие.

К полудню туман начал рассеиваться, и мы перелетели в свою Кувшиновку. Но в общем-то погода оставалась нелетной, облака нависли низко над землей. Вылет нам не разрешили, дали «отбой», поэтому наш заботливый комиссар Петр Семенович Чернов, договорившись с командованием, привез к нам в лес фронтовую бригаду артистов. Мы сидели на траве и от души аплодировали, а артисты выступали на сцене, которую составляли кузова двух автомашин с откинутыми бортами. Борта эти поддерживались на ящиках с фугасными бомбами.

– Выступал чуть ли не во всех городах, на разных сценах, – заметил по этому поводу один из пожилых артистов, – но на такой сцене приходится выступать впервые. – И, показывая на стабилизаторы бомб, справлялся, не опасны ли они сейчас. Мы со смехом отвечали, что они своих понимают и потому не опасны, а вот завтра от них фашистам достанется.

В тот же день, когда уехали артисты, состоялось партийное собрание. Принимали в партию новых товарищей. Первым зачитали мое заявление, слушали анкету, рекомендации, данные мне комсомольской организацией, парторгом эскадрильи Сосуровым и заместителем командира эскадрильи Родионовым. Задавали вопросы, выступали мои фронтовые товарищи. Я никогда не забуду это собрание, когда меня и других летчиков, механиков, штурманов, мотористов, техников приняли в Кувшиновском лесу около землянки, в один из самых тяжелых для Родины дней, в члены Коммунистической партии. Становясь коммунистами, мы клялись драться с фашистами не на жизнь, а на смерть, до полного уничтожения их на нашей советской земле и в их собственном логове.

После собрания мы с Николаем Сушиным отправились в лес побродить. Не мог я сегодня сидеть на одном месте. Мне хотелось говорить с людьми и каждому объявить о своей радости: я член великой армии коммунистов! Если мне придется пасть в бою, погибну достойно, но прежде я сам уничтожу еще немало фашистов и жизнь свою дешево не отдам. Умирать, конечно, не хочется, по кто сейчас застрахован от смерти? А если выйду из этого ада цел и невредим, то проживу свою жизнь так, чтобы никому и никогда не пришлось краснеть за меня, чтобы ни у кого не возникло сомнение; все ли я сделал для людей, для своей Родины, партии?

– Стоит ли об этом беспокоиться? – заметил Коля Сушин, когда я высказал ему свои мысли. – Были бы насчет тебя какие-то сомнения, в партию не приняли бы.

Но разве заставишь мысли умолкнуть, – можно попридерживать язык, а им нет никаких границ. Да и природа располагала к размышлению. Вокруг нас о чем-то задумчиво шептались деревья, в воздухе кружились желтые листья. Вскоре мы набрели на такое место, где было полным-полно грибов. Только собирать их оказалось не во что. Мы запомнили место, решили прийти сюда завтра с парашютными сумками. Николай Иванович заговорил о своих шуйских лесах. Потом по пути домой вспомнили родных, знакомых, друзей. И Сушин продекламировал:

 
Нет в мире радости сильней,
Чем лицезренье близких и друзей.
Нет на земле мучительнее муки,
Чем быть с друзьями славными в разлуке.
 

Мы подходили к аэродрому, к своим боевым друзьям. Наши летчики и штурманы давно уже привыкли – есть полеты или нет – к определенному сроку собираться на командном пункте. И сейчас они сидели в землянке, кто-то рассказывал забавную историю, над кем-то подшучивали. А в облаках меж тем начали появляться просветы. Майор Чирсков попросил позвать с улицы курильщиков, развернул карту и обвел на ней красным карандашом кружок. В кружке оказался район восточнее Ярцева.

– Вот где предстоит сегодня работать, – сказал командир эскадрильи. – По скоплению войск и техники противника. Боевая зарядка – 24 фугасных «сотки» на корабль и не меньше ста осколочных бомб. Горючего брать поменьше, лишь бы хватило до утра. Погода идет на улучшение, и вылет, вероятно, разрешат. Словом, к двенадцати ночи станет ясно. А сейчас всем по кораблям и подвешивать бомбы. По готовности без дополнительных указаний явиться ко мне на КП.

Когда мы с Евгением Ивановичем пришли на стоянку нашей машины, нас тотчас окружили члены экипажа. Узнав задание, все дружно взялись за дело, подкатывали под плоскости стокилограммовые бомбы в круглых реечных ящиках, вываливали их на землю, таскали за стабилизаторы под люки и при свете переносной электролампочки поднимали специальной лебедкой вверх. Через полчаса техник по вооружению со штурманом уже вворачивали на головки бомб взрыватели. Загружать осколочные и зажигательные бомбы большого труда не составляло, их просто, как дрова, складывали в специальные ящики в кабине радиста, а над целью по команде штурмана ссыпали в люк.

После подвески бомб мы со штурманом вновь отправились на КП. По пути я внимательно присматривался к рулежной дорожке. Наша «Голубая двойка» стояла довольно глубоко в лесу, даже никому бы и в голову не пришло, что там может находиться тяжелый бомбовоз. В смысле маскировки было хорошо, но не совсем удобно выруливать на старт ночью по тревоге. В таких случаях меня всегда сопровождал с карманным фонарем впереди механик Шутко. Он делал это великолепно, в наклонных местах, если машина покатывалась слишком быстро, ловко подсовывал под колеса колодки. «А стоянку, – думал я, – все же надо менять. Даже сейчас вон под ногами лужи, а на носу уже осень, пойдут дожди, тогда наверняка застрянешь при рулении».