Текст книги "Месть «Голубой двойки»"

Автор книги: Федор Орлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)

Один из очередных боевых вылетов. Перед нами поставлена задача разбомбить крупный железнодорожный узел далеко за линией фронта. Корабли идут в колонне звеньев: впереди звено Парамонова, затем – Гастелло, а дальше – Маслова. Погода сегодня ясная, морозная. Недалеко от линии фронта к нам присоединяются истребители прикрытия. Уже видны Выборг и весь выборгский залив. Пока все спокойно. Но проходят минуты, и мы попадаем в зону сильного зенитного огня. Значит, близка наша цель – узловая станция Лаппекарда, откуда фронт снабжается техникой и живой силой. Зенитчики бьют остервенело, повсюду навешены сероватые шапки дыма, я слышу, как то и дело вокруг самолета с сухим треском разрываются снаряды, чувствую запах гари. Вот уже первое звено сбрасывает бомбы. Молодец штурман эскадрильи Козлов – «гостинцы» наши упали точно в цель, прямо по железнодорожному узлу. Маневрируя, выходим из зоны зенитного огня. Теперь – надо быть наготове, теперь жди вражеских истребителей, смотри в оба, чтобы не застали они тебя врасплох. Нервы взвинчены до предела, руки крепче сжимают штурвал и теснее подводят корабль к ведущему. На соседних самолетах в турелях вращаются стрелки, на лицах у них маски от мороза. Но им теперь и без них жарко, это я чувствую по себе. Стрелок ведущего экипажа из пулемета дает длинную очередь вверх – предупреждает, что подходят истребители противника, указывает их направление. Вижу их и я, они быстро приближаются, но близко подойти не осмеливаются, идут на параллельных курсах. Между тем откуда-то сзади стремительно появляется другой вражеский «бульдог» и выпускает одну за другой длинные пулеметные очереди по отставшему ведомому третьего звена – экипажу Карепова. Самолет задымился и отстал от строя еще больше, стрелкам других экипажей прикрыть его огнем стало уже невозможно. Теперь нападают на корабль сразу три «фоккера». Охваченный пламенем, самолет Карепова падает на территорию врага…

Мы вернулись на свой аэродром, успешно выполнив задание, но настроение у всех было подавленное. Конечно, война есть война, без потерь она не бывает, но в этом случае их можно было избежать, если бы… Если бы истребители сопровождения вовремя заметили подкрадывающегося врага и прикрыли отставший самолет, если бы сам летчик не отстал от строя.

– Все мы видели, – говорил Николай Гастелло на разборе полетов, – как наши стрелки открыли согласованный огонь и не дали вражеским истребителям приблизиться. Отрыв от строя одного самолета привел к тяжелой потере. Пусть это будет для всех нас горьким уроком, еще раз каждого заставит задуматься, что боевой порядок следует строго сохранять в полете от начала до конца, быть предельно осмотрительным. Будем же всегда помнить об этом, никогда не допустим ни малейшей недисциплинированности и достойно отомстим врагу за наших погибших товарищей.

Мы продолжали наносить удары. На картах уже были проложены маршруты на Хельсинки, но, к нашему величайшему огорчению, там была плохая погода, и эскадрилья вылетела бомбить морские порты и батареи береговой обороны.

Позже, когда мой экипаж по заданию прилетел под Ленинград, и я встретил здесь знакомого по летней школе Валю Корыстова, узнал, что в тот день наша авиация все-таки бомбила Хельсинки. Корыстов служил в полку скоростных бомбардировщиков, имел уже много боевых вылетов. Ночью, лежа рядом с ним в общежитии, я слушал его волнующий рассказ о славных боевых делах летчиков полка, который с первого же дня войны участвовал в боях.

Полковник Владимир Варденович Нанейшвили, мастер точных ударов по дзотам, несмотря на плохую погоду, сплошную низкую облачность, повел шесть своих звеньев в район Хельсинки. Бомбардировщики пронеслись над городом чуть ли не задевая за крыши, оставляя за собой фонтаны огня и взрывов, бомбы сыпались на поезда с боеприпасами, платформы, на железнодорожные пути. Летчиков не мог остановить и заградительный огонь зениток, хотя после приземления на некоторых самолетах насчитывали до полсотни пробоин. Финское белогвардейское правительство вынуждено было переехать из Хельсинки в Вазу.

Корыстов же рассказал мне о героической смерти комиссара полка Койныша. Это случилось под Выборгом. От прямого попадания снаряда самолет комиссара загорелся. Койныш скольжением сумел сбить пламя, но все же вынужден был приземлиться на территории противника, в трех километрах от передовой. Финны сразу открыли огонь, экипаж отстреливался. Когда у стрелка-радиста кончились в пулемете патроны, комиссар приказал ему идти к линии фронта. Стрелок пополз по глубокому снегу, но вражеские пули настигли его. Кончились патроны и у штурмана Корнилова, комиссар и ему приказал попытаться пробиться к своим, а сам остался у самолета, решив защищаться до конца. Он был трижды ранен. Когда наша пехота пошла в наступление, бойцы нашли трех боевых товарищей героического экипажа. Их хоронили в Сестрорецке. Погода стояла нелетная, но летчики, отдавая последний долг погибшим друзьям, пронеслись на своих стальных птицах над похоронной процессией и, когда первые комья мерзлой земли упали на крышки гробов, обрушили на головы врагов десятки полутонных бомб. Гигантское зарево взрывов осветило почерневшие снежные просторы у Выборга, в воздух взлетели нефтесклады, военные заводы.

Вскоре наши войска овладели Выборгом. Потеряв всякую надежду на успех затеянной им авантюры, финское правительство запросило мира.

Через пятнадцать лет, проводя отпуск под Ленинградом, я повел своих детей по историческим местам. Мы посетили шалаш у Разлива, в котором скрывался Ленин, познакомились со старым коммунистом Емельяновым. Потом молча постояли у братских могил летчиков. Я рассказал детям, как сражались летчики, друзья-однополчане за Родину и как погибли, защищая ее рубежи от врагов…

Когда в начале апреля 1940 года мы прилетели в Ростов, там уже цвела весна. Встреча с однополчанами была радостной и торжественной. Многие экипажи полка участвовали в боях с белофиннами, у многих летчиков на груди поблескивали новенькие ордена. И когда Первого мая, одетые в темно-синие парадные костюмы, мы, чеканя шаг, проходили перед трибуной на Театральной площади, празднично веселые ростовчане встретили нас аплодисментами. Впереди колонны шли два капитана, лучшие летчики полка знаменосцы Набоков и Калинин, награжденные недавно орденами Ленина. Вскоре после первомайского парада их обоих перевели с повышением в другие части. Ушел от нас и Саша Самохин, его взяли летчиком-инструктором в армию. Николай Гастелло, к нашей всеобщей радости, стал заместителем командира эскадрильи.

Когда летом того же года Советское правительство потребовало от боярской Румынии вернуть отторгнутые в 1918 году Бессарабию и Буковину, мы принимали участие в воздушной операции. При отходе из Бессарабии бояре стремились опустошить всю территорию, вывезти все народное добро. Чтобы не допустить этого, мы выбросили большой воздушный десант в тыл отходящим частям и эшелонам.

Накануне праздника Октября полк перелетел в Великие Луки. Полетов здесь было мало, летали лишь на проверку техники пилотирования и тренировались в зоне. На наш аэродром часто садились для заправки горючим рейсовые самолеты гражданской авиации, нередко приземлялись и иностранные машины: норвежские, шведские, немецкие. С особой неприязнью и недоверием смотрели мы на черные кресты германских «юнкерсов». Однажды у нас приземлился четырехмоторный пассажирский самолет. Позже мы узнали, что на нем летел в Москву министр иностранных дел Германии Риббентроп.

Встречи, расставания, сегодня здесь, завтра там, одни уезжают, другие приезжают – все это у нас в авиации явление обыденное. Вот уезжает от нас и командир эскадрильи Александр Емельянович Кузнецов, которого мы успели хорошо узнать и полюбить, который отдавал все – энергию, огромное мастерство и опыт, чтобы сделать из нас настоящих летчиков, грамотных и смелых воздушных бойцов, преданных сынов Родины. Его переводят в другую часть, под Ростов, на самолеты ИЛ-4. После ухода майора Кузнецова командиром нашей второй эскадрильи назначили капитана Чирскова. Человеком и командиром он был неплохим, общительным, справедливым, требовательным. Но в нашей работе главное – умение хорошо летать, а в этом он уступал многим летчикам.

Произошли изменения и в составе нашего отряда, экипажа. Штурманом моего корабля и отряда был назначен лейтенант Евгений Сырица, высокограмотный, сообразительный, отлично знающий свою специальность, сохранявший хладнокровие в любой обстановке.

Инженером отряда был Демьянов. Я знал его давно, он был другом Феди Локтионова, командира отряда первой эскадрильи. Моим правым пилотом стал молодой летчик Козырев, родом из Переяславля. Борттехником оставался Александр Александрович Свечников, Сан Саныч, его помощником – Киселев, бортрадистом – Бутенко, стрелками – Бухтияров и Резван.

В марте полк перелетел на новое место, а в один из апрельских дней сорок первого года начальник штаба перед строем зачитал приказ о переводе в другую часть капитана Гастелло. Стоит ли говорить о том, как меня это огорчило, ведь Николай Францевич был для меня самым близким человеком в полку. Гастелло простился со всеми перед строем, обещал на новом месте также работать честно и добросовестно, быть достойным воспитанником Ростовской бригады. Потом мы ходили к нему домой, помогали укладывать вещи, а когда все было закончено, я попросил его придти к нам в отряд, поговорить, попрощаться с бывшими своими подчиненными. Он охотно согласился. Собрались мы в клубе. Николай говорил, что ему не хочется расставаться с нами, ведь пять лет работали вместе.

– Но ничего не поделаешь, будем, хоть и в разных местах, служить и дальше одному делу, служить Родине. Были и останемся верными друзьями, куда бы нас судьба ни бросила. Люди у вас в отряде замечательные, всех я вас знаю, уважаю. И дальше работайте так, чтобы при встрече было о чем поговорить.

На прощанье Николай Францевич всем пожал руки, еще раз пожелал нам успехов. А утром мы проводили его в другую часть.

Герой Советского Союза Н. Ф. ГАСТЕЛЛО.

Командиры отрядов капитаны Ф. В. ЛОКТИОНОВ и Ф. Н. ОРЛОВ

Командир эскадрильи К. Н. ИВАНОВ.

Командир эскадрильи Д. М. РАВИЧ.

Командир уходит в бессмертие

Наступили теплые июньские дни. Кругом все цвело, воздух казался пьяняще-ароматным. Мне все чаще вспоминалась родная Чувашия с ее весенними сказочными лесами и холмами. Я уже давно не видел их, и желание съездить в родную деревню росло с каждым месяцем.

Наконец, мне разрешили отпуск. В субботу, двадцать первого июня, оформил все нужные документы. Железнодорожные билеты до станции Канаш и обратно лежали уже вместе с другими отпускными документами в кармане. Я мог бы выехать в этот же день, но к нам приехал Саратовский театр музыкальной комедии. Афиши приглашали на «Сильву», и я отложил отъезд на завтра. До вечера времени оставалось много, и чтобы как-то скоротать его, решил, взяв ружье, побродить по лесу. Угодил под дождь, весь промок, да еще опоздал на спектакль. Переодевшись, все же пошел в клуб. Мое испорченное неудачной охотой настроение быстро поправил неугомонный, неунывающий Бони. После спектакля начались танцы под оркестр. Я вернулся в общежитие, в комнату, которую мы занимали вдвоем с Зубановым, лишь поздно ночью.

Рано утром нас разбудил вой сирены. В окно смотрели предрассветные сумерки, моросил мелкий дождь. Схватив свои «тревожные» чемоданы, мы с Зубановым, чертыхаясь на командира полка Филиппова, что всем испортил воскресенье, а мне задержал выезд домой, побежали на аэродром. Мы были уверены, что это одна из очередных учебных тревог. Но ничего не поделаешь, отпуск не отпуск, раз объявлена тревога, надо спешить к самолетам, готовить их к вылету. Вскоре командиров экипажей, отрядов и эскадрилий вызвали на командный пункт. И здесь Филиппов сообщил:

– Товарищи, началась война! – Эти слова все еще не доходили до сознания. А командир полка сурово продолжал: – В четыре часа утра фашистская Германия вероломно, без объявления войны, напала на Советский Союз. Немецкие самолеты бомбили сегодня наши мирные города, танковые и мотомеханизированные войска вторглись на нашу землю. Нам приказано подготовиться к боевому вылету. Пока это все, что мне известно. Теперь все по кораблям! О готовности доложить немедленно!

Как только я вернулся на стоянку самолетов, меня окружили штурман Сырица, летчики отряда Тимшин, Поляков, Ключников. Демьянов доложил о готовности материальной части. Они еще ничего не знали о начале войны, самолеты готовили к обычному вылету по учебной тревоге. Я распорядился подвесить по восемь двухсотпятидесятикилограммовых фугасных бомб, доставить полный боекомплект к пулеметам, проверить личное оружие и противогазы, личные вещи первой необходимости. Но тут выяснилось, что в экипаже Ключникова нет стрелка, он заболел несколько дней назад.

– Вместо него я разрешил летать старшине эскадрильи Гондусову, – доложил Ключников. – Он ведь старый стрелок, и сам давно просится на борт.

Ну, вот и все, отряд полностью готов к боевому вылету. Ждем приказа. А пока со штурманом Сырица еще раз проверяем готовность кораблей. Вокруг я вижу серьезные, суровые лица подчиненных, боевых товарищей. В это первое утро войны, когда люди перестали улыбаться, продолжал, как всегда, шутить и балагурить только штурман Ваня Куликов.

– Я уж точно определил, кому какая бомба, – смеясь, говорил он. – Первые «огурчики» у меня предназначены для главарей. – И в самом деле, на стабилизаторах бомб мелом было выведено: «Гитлеру», «Геббельсу», «Герингу» и т. д.

В то утро вряд ли кто из нас до конца сознавал великую опасность, нависшую над нами и нашей страной, вряд ли кто предполагал, что нас ждет четырехлетняя, очень трудная воина. Собравшись в ожидании приказа в курилках, мы строили разные предположения о маршрутах сегодняшнего полета, многие утверждали, что боевые действия кончатся примерно в те же сроки и с таким же исходом, как это было на Хасане, в Монголии, в Финляндии. Солнечное воскресенье, росистая изумрудная трава, цветы, полнейшая тишина на аэродроме, нарушаемая лишь трелью жаворонков, изумительно голубое, без единого облачка небо – ничто еще не напоминало о начале бесконечных военных дней, недель и месяцев, наполненных трагическими событиями.

Серьезность положения мы начали понимать только тогда, когда экипажи выстроились на аэродроме и к нам обратились командир и комиссар полка.

– Боевые действия развернулись от Черного моря до Балтики, – говорил Филиппов. – Партии и правительство призвали армию и весь советский народ к Отечественной войне против немецко-фашистских захватчиков. Наше дело правое! Враг будет разбит!

Страстно, проникновенными словами, адресованными, казалось, лично каждому из нас, выступил комиссар полка Петр Семенович Чернов:

– Товарищи! Коммунисты и комсомольцы! Настал час, когда Родина требует от нас стоять насмерть и защитить ее от фашистского нашествия. Когда мы должны, обязаны летать так, чтобы каждое задание было выполнено образцово, чтобы каждая бомба точно поражала врага, чтобы каждая пуля находила фашиста. Товарищи! Поклянемся в этот суровый час, что до конца, до последнего дыхания будем верными делу Ленина, родной партии! Поклянемся защищать Отчизну так, чтобы не стыдно было за нас нашим детям, внукам и правнукам!

И в ответ над аэродромом пронеслось многоголосое:

– Кля-не-е-мся!!!

По кораблям расходились молча. По сигналу зеленой ракеты первым поднялся в воздух и взял курс на запад командир полка Филиппов, за ним, экипаж за экипажем, отряд за отрядом, другие. Сверху было видно, как в городке, собравшись группами, провожали в неведомый путь своих мужей и отцов женщины и дети. Чувствовали ли многие из них, что в последний раз провожают они взглядом тающие в синеве неба корабли, уносящие на запад, в самое пекло войны близких им людей, что кто-то уже сегодня или завтра будет стоять с заплаканными глазами, прижав к груди малышей, у порога дома и ждать… ждать…

Несколько дней нам пришлось работать с аэродрома Осиповичи в Белоруссии. Все члены экипажа постоянно находились у самолетов и в любое время были готовы к вылету. Рыли траншеи около кораблей, чтобы можно было спрятаться во время налета вражеской авиации. Девочки-пионерки приносили нам в крынках свежую воду и молоко. Мы знали их, наших маленьких помощниц, по именам, кто в какой класс перешел, еще издали определяли, к какому они самолету торопятся. У каждого экипажа были «свои» помощницы.

Всю прошлую ночь мы «висели» в районе Барановичей над скоплением фашистских войск, над танковой колонной, растянувшейся по шоссе, и бомбили их. На аэродром вернулись утром. День опять выдался ясный, жаркий.

К вечеру над нами пролетел немецкий разведчик, преследуемый двумя нашими истребителями. Слышны были сухие пулеметные очереди. Но наши «Чайки» с трудом догоняли немецкого стервятника. Один из истребителей; уже подбитый, вскоре сел на наш аэродром. Летчик, красивый паренек с черными глазами, со значком «Отличник РККА» на груди, был сильно расстроен и ругался: отказали пулеметы. Наш командир полка решил рассредоточить самолеты и половине состава приказал перелететь на ночь на другую площадку. Действительно, вечером через аэродром прошел еще один немецкий самолет, сбросил светящуюся бомбу и удалился в сторону Минска..

На эту ночь мы получили задание разбомбить скопление войск и танковую колонну по шоссе западнее Минска. Подвесили на каждый самолет по двадцать четыре стокилограммовых фугасных бомбы. Вновь предстояло до утра «висеть» над противником и наносить бомбовые удары по танкам, а на рассвете приземлиться уже на другом аэродроме – Шаталово.

Когда взлетели и взяли курс на цель, справа виднелось большое зарево. Подлетев ближе, убедились, что это горит Минск. Вниз страшно было смотреть, там бушевало море огня, что-то взрывалось, рушилось. Улицы, освещенные заревом, были видны как на ладони. Мы только могли догадываться, сколько ни в чем неповинных людей – детей, женщин, стариков гибнет там под горящими стенами, обваливающимися потолками. Фашисты варварски сжигали, разрушали город, уничтожали его население. В груди поднималась такая злоба, такая ненависть, что хотелось врезаться самолетом прямо в скопище зверей-фашистов.

Вот и цель – танковая колонна и войска, следующие по шоссе. Мы осветили их САБами, разбили дорогу на участки, чтобы никому из фашистов не было «обидно», и один за другим начали заходить для удара. После заходов штурман предложил снизиться и пройти еще несколько раз над целью. Сырица, Бутенко и даже борттехник Сан Саныч обливали врага свинцом из пулеметов.

На обратном пути Минск горел еще сильнее, пламенем были охвачены целые кварталы. Постепенно зарево удалялось, растворялось в предрассветной мгле. Но впереди вставало новое зарево – горели Осиповичи, значит, немцы бомбили этой ночью и их. С первыми лучами солнца мы произвели посадку на аэродроме Шаталово, где базировались самолеты ИЛ-4 и куда был переведен от нас Николай Гастелло.

Зарулив машину на стоянку и выключив моторы, я вышел из кабины. От долгого сиденья в одном положении ноги сводило судорогой. Члены экипажа с наслаждением втягивали в себя папиросный дым. За ночь все осунулись, обросли бородами, под глазами появились синяки. Когда Сан Саныч осмотрел самолет, то насчитал на нем двенадцать пробоин. В полете наш борттехник снял противогаз и сидел на нем. Одна из пуль застряла прямо в коробке противогаза, но Сан Саныч, наблюдая, как перед кабиной проходят пунктирные линии трассирующих пуль и рвутся зенитные снаряды, даже ничего не почувствовал. Правый летчик Дима Козырев подтрунивал теперь над ним: вот, мол, можно представить, как бы ты подпрыгнул, не окажись под мягким местом спасательного противогаза. Козырев не унывал в любой обстановке, на все случаи у него были припасены анекдоты и прибаутки. Он много курил, этим, очевидно, и превозмогал волнение и беспокойство. Он женился в самый канун войны, но не пробыл с женой вместе и недели. Мы улетели, а она осталась, и он не знал, где она теперь, что с ней. Вместо счастливого медового месяца пришли кошмарные дни. Когда кто-нибудь заговаривал с Димой об этом, он лишь глубоко вздыхал и доставал новую папиросу.

Заправив самолеты горючим, все экипажи нашего полка вскоре вылетели на свою базу в Шайковку. Мы же по разрешению командира эскадрильи задержались на несколько часов, чтобы помочь экипажу Тимшина исправить поврежденный мотор и потом вылететь вместе. И, пользуясь случаем, я хотел встретиться и поговорить с Николаем Гастелло. Но не удалось. На командном пункте мне сказали, что он находится где-то поблизости, но скоро должен вылететь на задание. Между тем раздался телефонный звонок, и дежуривший на КП майор, попросив знаком всех замолчать, начал записывать телефонограмму. Затем, положив трубку, сказал кому-то, что полковник Тупиков приказал срочно вылететь эскадрилье на цель. Я спросил, кто такой Тупиков, не Жорой ли его зовут. Майор ответил, что ему не известно, как зовут командира соединения.

Было обидно, что оба моих учителя где-то совсем рядом, а я не могу их увидеть.

Через некоторое время над аэродромом прошла девятка дальних бомбардировщиков. Это повел свою эскадрилью на врага капитан Гастелло. А другая группа бомбардировщиков возвращалась с задания. Шла она не компактно, кого-то в строю не хватало. Судя по всему, нашим ребятам солидно досталось от истребителей противника и огня зенитной артиллерии. От этого настроение портилось еще больше, злило то, что наших истребителей почти не видно, даже днем, в ясную погоду и на малой высоте бомбардировщиков выпускали без прикрытия. Сколько прекрасных, хорошо подготовленных летчиков погибало в эти дни из-за этого, сколько пропало самолетов. Кто только не бил нашего брата: и истребители, и зенитчики, и стрелки, и даже пулеметчики. Иной раз доставалось по ошибке и от своих.

Однажды мой экипаж получил задание разбомбить переправу немцев через реку Березину. Днем это было сделать трудно: над переправой все время дежурили вражеские истребители. Почему-то считали, что мой экипаж мастер ночных ударов, и выбор пал на «Голубую двойку». С заданием справились успешно. Правда, досталось и нам. По тому, как остервенело били немецкие зенитки и разрезали небо трассирующие пули, я догадывался, что корабль получил не одну пробоину. Но моторы работали нормально, из членов экипажа никто не пострадал. На обратном пути светила луна. Над землей стлались облака, постепенно поднимаясь все выше. Решили идти ниже их. Перелетев линию фронта, пробили облачность и пошли на высоте трехсот метров. Впереди вырисовывался освещенный ориентир, очевидно, железнодорожная станция. Не успели мы свернуть в сторону, как наткнулись на зону заградительного огня. Стреляли, казалось, со всех сторон. И это называется свои! Ведь мы же летели с включенными огнями, давали условные световые сигналы «я свой».

Борттехник докладывает:

– У правых моторов температура поднялась до предела!

Проскочили станцию. Летим над лесом, чуть не задевая вершины деревьев. Самолет круто кренится вправо, – оба правых мотора остановились. До отказа напрягаю левую ногу, Козырев также изо всех сил нажимает на педали. Еще минута – и мы врежемся в лес. Впереди замаячила светлая полоса. «Поляна!» – мелькает в голове. Была не была – иного выхода нет, направляю самолет туда; в крайнем случае, поломка, но люди останутся живы. Корабль, с силой стукнувшись колесами о землю, дает большого «козла», а потом бежит по кочкам, покачиваясь с боку на бок, и, наконец, останавливается. Все облегченно вздыхают. Кругом тишина.

Утром первыми прибежали к нам мальчишки. Потом подошли и взрослые жители деревни Верхи, выяснили, какая помощь нам требуется. Прежде всего, надо было сообщить в свою часть о месте вынужденной посадки. Сделать это оказалось не так-то просто, до ближайшего почтового отделения нам с радистом Бутенко пришлось идти семь километров. Здесь, с поселка цементного завода севернее Брянска, дали телеграмму командиру полка, сообщив, какая помощь нам нужна. Надо было заменить оба мотора.

Но телеграмма в эти суматошные дни могла и не дойти. Решили ехать в город, попытаться дозвониться до полка по телефону. На станции Брянск-2 военный комендант помог нам связаться с Шайковкой. Потом по нашей просьбе комендант повел нас к зенитчикам, к тем самым, которые подбили нас ночью. Хотелось посмотреть, что они собой представляют, и отчитать их за неумение отличать свои самолеты от немецких, словом, отвести душу. Комендант, познакомив нас с молоденьким младшим лейтенантом, ушел. Мы поинтересовались, как его зенитчики подготовлены, стрелять-то, мол, хоть умеют? Младшего лейтенанта это обидело, он начал не без чувства гордости рассказывать, что хоть, мол, в бою еще они не участвовали, но в школе отлично стреляли по конусу, а прошлой ночью сбили и первый немецкий «юнкерс», правда, он не упал сразу, но вряд ли ушел далеко. Бутенко, слушая его, ехидно улыбался. У меня внутри все кипело, я сдерживался с трудом. Мы попросили познакомить нас с тем стрелком, который «вчера ночью сбил „юнкерса“». Подойдя к платформе, где стояли зенитные пулеметы, младший лейтенант позвал:

– Товарищ Лебедева! Подойдите сюда!

С платформы спрыгнула девушка, на ходу поправляя пилотку, и, щелкнув каблуками, почти детским, звонким голосом доложила:

– Товарищ командир! По вашему вызову солдат Лебедева явилась!

Шел сюда и думал: ну и достанется же от меня этим воякам, спрошу я у них, зачем они пришли в армию, кокетничать или воевать с врагом, чему они учились, если свои самолеты не отличают от немецких? А еще, небось, мечтают о наградах… Но при виде девушки и ее подруг, с любопытством поглядывающих на нас с платформы, я будто проглотил язык. Рядом со мной стояла девчонка лет семнадцати-восемнадцати, красивая, большеглазая, с открытым и доверчивым взглядом. Вся она дышала молодостью и радостью, а лицо выражало застенчивую гордость: ведь ею интересовались как отличным стрелком, еще вдали от фронта сбившим вражеский самолет. Поругать ее, постыдить было просто жалко.

Мы узнали, что зовут ее Галей, что этой весной она окончила в Ленинграде десять классов и, как началась война, сразу же добровольно ушла в армию. Отец у нее тоже был летчиком, погиб на войне с белофиннами. Какое-то теплое, братское чувство появилось у меня в душе к этой не успевшей еще ничего повидать в жизни девушке и ее подругам. Солдатская служба, война – это как-то плохо вязалось с худенькими девичьими плечиками. Мы еще не знали, сколько трудностей выпадет впереди на их долю, сколько их, таких вот юных, не успевших даже никого полюбить, погибнет потом в боях, сколько раненых вынесут они из-под огня, сколько повязок наложат своими ласковыми руками, сколько из них выйдет прекрасных снайперов, связисток, летчиц, разведчиц… Бутенко, заметив, видимо, как на глазах меняется мое отношение к виновницам нашей вынужденной посадки, которая вполне могла закончиться для нас трагически, бросал на меня осуждающие косые взгляды и, переминаясь с ноги на ногу, сбивал палкой камни со шпал.

– А вы точно знаете, Галина, кого сбили ночью? – спросил я ее.

– Как кого? Фашиста!

– А зачем же немецкий самолет будет летать на такой малой высоте, да еще с включенными огнями?

– Я… не знаю.

– Надо бы знать. – Пересилив себя, я вынужден был сказать ей суровую правду: – Вчера вы подбили нас. Чуть не загубили восемь человек. Мы лишь чудом сумели сесть на вынужденную…

Она сразу изменилась в лице, побледнела, но в глазах еще теплилась надежда, что эти слова, может быть, только шутка. Ей было страшно поверить в них. Но, снова посмотрев на нас, она поняла, что все это – правда, и глаза ее наполнились слезами. Она не знала, куда их спрятать от стыда, и вдруг заплакала навзрыд. Я уже ругал себя, что так неумело, грубовато сказал ей обо всем. Но и умолчать было нельзя. Младший лейтенант стоял рядом ни жив, ни мертв и молчал, ожидая, чем это может кончиться для него. А кончилось тем, что мы с Бутенко начали успокаивать «отважную» зенитчицу, даже похвалили ее, что в общем-то, мол, стреляет она неплохо. Постепенно девушка успокоилась. Младшему лейтенанту мы сказали, чтобы он ни в чем не винил ее, так как сам, мол, виновен больше, записали им для передачи старшему начальству свои адреса, чтобы при необходимости можно было затребовать объяснение «пострадавших». По правде, адрес был оставлен не столько для начальства, сколько для самой Гали.

Несмотря на необычность обстановки, в которой произошло это знакомство, мне хотелось еще хоть немного побыть с девушкой. Младший лейтенант, получив разрешение, ушел. Но мой радист на сей раз оказался недогадливым, он терпеливо ждал конца моего разговора с девушкой и ковырял палкой землю. Мне не оставалось ничего другого, как по-дружески попросить его пойти немного погулять. И мы остались одни. Она долго не поднимала глаз. Мне было безразлично, о чем говорить, просто приятно было побыть с нею рядом. Немного прошлись вдоль железной дороги. Помолчав, она попросила простить ее за причиненную неприятность.

Бывает же так, встречаешь иной раз человека впервые, а он чем-то сразу вызывает твое расположение, проникаешься к нему доверием. Я попросил у Гали разрешения писать ей. Забегая вперед, скажу, что потом мы долго переписывались, ее письма поддерживали, согревали меня в самые трудные дни и месяцы войны.

Уходить не хотелось, но я чувствовал, где-то вблизи с нетерпением дожидается меня Бутенко. Прощаясь, я сказал Гале:

– Извините меня, не обижайтесь и не судите слишком строго: если можно, я хотел бы как сестру, как хорошего человека поцеловать вас.

Она покраснела, но не отвернула лица. И больше нам не суждено было встретиться. Я ушел, унося в памяти ее чистые, заплаканные глаза, доверчивый взгляд и горький привкус слез на щеках.

Не знаю, как оценил Бутенко мое поведение, но по пути к месту посадки самолета он не упустил случая укольнуть меня.

– Ну хорошо, – подтрунивал он, – а что вы будете делать, Федот Никитич, если нас еще раз собьют такие же симпатичные девчата, скажем, под Воронежом или Тулой? Тоже пойдете искать и объясняться?

Я сначала отделывался шутками, и Бутенко, видя, что мне эти разговоры неприятны, вскоре замолчал. И я в душе был благодарен ему: все же хороший у меня радист, умный и толковый парень, отлично знающий свою работу, настоящий боевой товарищ.

На следующее утро инженер отряда Демьянов привез моторы. Поставить их вместо поврежденных в этих условиях было нелегко. Но нам очень помогли колхозники, и к вечеру корабль был уже готов к вылету.