Текст книги "Капли крови"
Автор книги: Федор Сологуб
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)
Глава двадцать вторая
Соня Светилович была потрясена жестокими, грубыми событиями той ужасной ночи. Она заболела. Недели две пролежала она в беспамятстве. Боялись, что она умрет. Но она была девочка сильная, и одолела свою болезнь.
В тяжелом горячечном бреду носились перед бедною девочкою картины кошмарной ночи. Приходили к ней серые, лютые демоны, с тусклыми оловянными глазами, свирепо издевались над нею, и безумствовали. Некуда было спастись от их гнусного неистовства.
В семье у Светиловичей царило подавленное настроение. Сонина мать плакала, сморкалась и негодовала. Сонин отец много, горячо и красноречиво говорил у себя дома, красиво жестикулировал в своем кабинете при своих друзьях, и возмущался. Сонины маленькие братья строили планы мщения. Бонна Сониной младшей сестры, фрейлейн Берта, порицала варварскую Россию.
Возмущались и все знакомые Светиловичей. Но возмущение их принимало только платонические формы. Иных, может быть, оно и не могло принять. Конечно, все более и менее независимые в городе люди сделали Светиловичам визиты соболезнования. Пришел даже либеральный податной инспектор. Он лечился у доктора Светиловича, и посетил его в приемный час, – выразил свое участие, кстати, посоветовался относительно своих недомоганий, но гонорара не заплатил, – ведь это же был визит соболезнования.
Сонин отец, доктор медицины Сергей Львович Светилович, принадлежал к конституционно-демократической партии. Среди своих он считался самым левым. Так же, как и друг его Рамеев, – кадет более умеренных взглядов, – он был членом местного комитета партии.
Доктор Светилович, конечно, не мог спустить полиции ее неправильных действий. Он пожаловался на полицию губернатору и прокурору, написал тому и другому обстоятельные прошения. При этом он более всего заботился о том, чтобы в его прошение не вкралось как-нибудь оскорбительных для кого-нибудь выражений.
Доктор Светилович был человек в высшей степени корректный и лояльный. Пусть все другие люди вокруг него в чрезвычайных обстоятельствах растеряются и забывают свои принципы: пусть все вокруг, свои и чужие, друзья и враги, поступают неправильно и незаконно, – доктор Светилович всегда оставался верен себе. Никакие обстоятельства, никакие силы земные и небесные не могли бы отвратить его от того пути, который он признавал, в соответствии с разделяемыми им конституционно-демократическими основоположениями, единственно правильным. Вопрос о целесообразности поведения занимал доктора Светиловича весьма слабо. Было бы только принципиально правильно. А что из этого выйдет, это он возлагал на ответственность тех, кто хотел вести иную линию. Поэтому доктор Светилович пользовался чрезвычайным уважением в среде своей партии. Мнениям его придавался большой вес, и в вопросах тактики отзывы его были непререкаемы.
Через несколько дней после подачи прошения доктором Светиловичем в его квартиру явился полицейский пристав. Он вручил доктору Светиловичу под расписку серый шершавый листок с оттиснутым в левом верхнем углу штемпелем Скородожского губернского правления и пакет от прокурора. В пакете был вложен согнутый вчетверо белый плотный лист с красиво напечатанным бланком прокурора. И на шершавом сером листке, и на плотном белом бланке излагались, приблизительно в одинаковых выражениях ответы на жалобы доктора Светиловича. В этих ответах уведомляли доктора Светиловича, что по предмету его жалоб произведено обстоятельное расследование; далее говорилось, что основательность указаний доктора Светиловича на якобы незакономерные действия чинов полиции и на то, что задержанные в лесу девицы были подвергнуты побоям, не подтвердилась.
Наконец Соня поправилась. Домашние и знакомые старались не упоминать при Соне о прискорбных событиях той ночи. Разговор при ней заводили о другом, о чем-нибудь безразличном и приятном, чтобы развлечь бедную девушку. С этою же целью позвали однажды вечером гостей. Кому послали письма, к кому зашел сам доктор Светилович. Проехался он в своей пролетке на паре сытых лошадок и к Рамеевым, и к Триродову.
Приглашая Триродова, доктор Светилович просил его прочесть из своих сочинений что-нибудь такое, что не навело бы Соню на неприятные воспоминания. Триродов на этот раз охотно согласился, хотя избегал читать где-нибудь свои сочинения.
Когда Триродов, собираясь вечером уходить из дому, выбирал цветной галстук, Кирша сказал ему со своею обычною серьезностью:
– Ты бы не ездил сегодня к Светиловичам. Остался бы лучше дома.
Триродов нисколько не удивленный этим неожиданным советом, улыбнулся и спросил:
– Почему же не ездить?
Кирша держал его за руку, и говорил тоскливо:
– Тут нынче вокруг нашей усадьбы все сыщики шныряют. Чего им здесь надо! А к Светиловичу сегодня, наверное, с обыском придут, – уж я это чувствую.
Триродов усмехнулся, и сказал:
– Не беда. Мы ко всему этому привыкли. А ты, милый Кирша, уже слишком любопытен, – всегда заглядываешь, куда не надобно.
Кирша говорил невесело:
– Глаза мои видят, и уши мои слышат, – разве я в этом виноват!
В приятной, нарядной гостиной Светиловичей, в неживом свете трех матовых шариков электрических ламп бронзовой люстры казалась мечтательно красивою зеленовато-голубая обивка мебели ампирь. Блестели черные изгибы звучного рояля. Лежали альбомы на столике под длинными листами латаний. Портрет старика с длинными белыми усами улыбался молодо и весело со стены над диваном. В этой милой и как будто бы ничем не омраченной обстановке собрались гости. Говорили много, горячо и красиво.
Собрались преимущественно местные кадеты. Были здесь три врача, молодой инженер, два присяжных поверенных, редактор местного прогрессивного листка, мировой судья, нотариус, три учителя гимназии, священник. Почти все пришли с дамами и с девицами. Было еще несколько студентов, курсисток и подростков из старших классов гимназии.
Молодой священник, Николай Матвеевич Закрасин, сочувствовавший кадетам, давал уроки в школе Триродова. Среди своих собратьев, священников, он слыл большим вольнодумцем. Городское духовенство смотрело на него косо. Да и епархиальный архиерей к нему не благоволил.
Отец Закрасин кончил духовную академию. Он недурно говорил, писал что-то, сотрудничал не только в духовных, но даже и в светских журналах. У него были вьющиеся, густые, недлинные волосы. Серые глаза его улыбались ласково и весело. Его священническая одежда всегда казалась новою и нарядною. Его манеры были сдержанны и мягки. Совсем не похожий на обыкновенного русского попа, отец Закрасин был светел, наряден и весел. По стенам висели гравюры, изображавшие события из священной истории. В кабинете в нескольких шкапах было много книг. По выбору их было видно, что круг интересов отца Закрасина весьма обширен. Вообще же во всем любил он несомненное, убедительное и рациональное.
Его жена Сусанна Кирилловна, очень благообразная, полная, спокойная и совершенно уверенная в правоте кадет дама, сидела теперь неподвижно на. диване в гостиной Светиловичей, и изрекала истины. Она, несмотря на свои конституционно-демократические убеждения, была настоящая попадья, хозяйственная, говорливая и боязливая.
Сестра священника Закрасина, Ирина Матвеевна, или, как все ее называли, Иринушка, распропагандированная попадьею епархиалка, молоденькая, розовенькая и тоненькая, была очень похожа на брата. Она кипятилась так часто и так сильно, что старшие постоянно унимали ее, ласково посмеиваясь над ее молодым задором.
Был Рамеев с обеими дочерьми, братья Матовы и мисс Гаррисон. Был и Триродов.
Было почти весело. Разговаривали, кто о политике, кто о литературе, кто о местных новостях, кто о чем. Сонина мать сидела в гостиной, и говорила о женском равноправии и о сочинениях Кнута Гамсуна. Сонина мать очень любила этого писателя, и любила рассказывать о своей встрече с ним за границею. На ее столе стоял портрет Кнута Гамсуна с его подписью, предмет большой гордости всей семьи Светиловичей.
У чайного стола в соседней с гостиною маленькой комнате, которую называли буфетною, Соня, окруженная веселою молодежью, разливала чай. В кабинете Сонина отца говорили о том, что возле в деревнях вокруг города стало неспокойно. Были поджоги помещичьих усадеб и экономий. Было несколько случаев разгрома хлебных амбаров у деревенских кулаков, скупающих хлеб.
Сонину мать попросили сыграть что-нибудь. Она поотказывалась не долго, но потом с видимым удовольствием подошла к роялю, и сыграла пьесу Грига. Потом за рояль сел нотариус. Под его аккомпанемент распропагандированная попадьею епархиалка Иринушка, смущенно краснея, но с большим выражением, спела новую народную песенку:
Полюбила я студента
Из далекого Ташкента,
Вышла замуж за него,
Пировало все село.
Сладку водочку все пили,
Дружно речи говорили,
Как бы барам досадить,
Землю нам переделить.
Зыкнул, рыкнул, и ввалился
Вдруг урядник к нам в избу.
– Я на остров Соколиный
– Тебя, с мужем упеку.
– Ну, милашка, собирайся,
Поскорее одевайся.
За хорошие дела
Ждет милашечку тюрьма.
Я ничуть не испугалась,
Даже с мужем не прощалась.
Заступились мужики.
Выгнали его в толчки.
Эта песня была, как иллюстрация к разговорам о деревенских настроениях. Она имела большой успех. Иринушку за нее хвалили и благодарили. Иринушка краснела и жалела, что не знает еще другой какой-нибудь песни в том же роде.
Потом Триродов читал свою новеллу о прекрасной и свободной влюбленности. Читал просто и спокойно, не так, как читают актеры. Прочел, и в холодной принужденности похвал почувствовал, как он чужд всем этим людям. Опять, как часто, шевельнулась в душе та же мысль, – зачем иду к этим людям.
«Так мало общего между ними и мною», – думал Триродов. И только утешили улыбка и слово Елисаветы.
Потом танцевали. Играли в карты. Как всегда, как везде.
Глава двадцать третья
Уже не ждали больше никого. В столовой накрывали к ужину. Вдруг раздался резкий, настойчивый звонок. В переднюю торопливо пробежала горничная. Кто-то в гостиной сказал с удивлением:
– Поздний гость.
Всем стало почему-то жутко. Ждали каких-то страхов, – что вот вдруг вломятся разбойники, что принесут телеграмму с мрачным содержанием, что придет кто-нибудь запыхавшийся и усталый, и скажет ужасную весть. Но вслух говорили совсем о другом. Дамы соображали:
– Кто же бы это мог быть так поздно?
– Да кто же другой может быть, как не Петр Иваныч!
– Да, он таки любит опоздать.
– Помните, у Тарановых?
Петр Иванович откликнулся, подходя:
– Что вы, Марья Николаевна! Я давно уже здесь.
Марья Николаевна сконфуженно говорила:
– Ах, извините. Так кто же это?
– А вот сейчас узнаем. Будем посмотреть.
Любопытный инженер выглянул, было, в переднюю, и наткнулся на кого-то в серой шинели, стремительно идущего в гостиную. В тихом ужасе сказал кто-то:
– Полиция.
Когда горничная открыла на звонок дверь, в переднюю, теснясь и неловко толкаясь, ввалилась толпа чужих людей, – городовые, дворники, жандармы, сыщики, полицейский пристав, жандармский офицер, двое околоточных. Горничная обомлела от страха. Пристав прикрикнул на нее:
– Пошла в кухню!
На дворе оставался отряд городовых и дворников под командою околоточного надзирателя. Они наблюдали, чтобы никто не мог войти или выйти из квартиры Светиловичей.
В квартиру вошло городовых десятка два. Все они были вооружены зачем-то винтовками с примкнутыми штыками. За городовыми жались три человека гнусной наружности, в штатском. Это были сыщики. У входной двери стали двое городовых. Другие двое подбежали к телефону, – он висел тут же, в передней. Видно было, что роли распределены заранее опытным в таких делах режиссером. Остальные толпою ввалились в гостиную. Полицейский пристав
вытянул шею и, краснея напряженным лицом с вытаращенными глазами, закричал очень громко:
– Ни с места!
И самодовольно оглянулся на жандармского офицера.
Женщины и мужчины остолбенели на своих местах, словно изображая живую картину. Молчали, и смотрели на вошедших.
Городовые, неловко держа ружья на перевес, топоча по паркету неуклюжими сапожищами, ринулись по комнатам. Они установились у всех дверей, смотрели на господ испуганно и сердито, неловко сжимали стволы винтовок, и старались казаться похожими на настоящих солдат. Видно было, что эти усердные люди готовы стрелять в кого попало при первом же подозрительном движении: думали, что здесь собрались бунтовщики.
Все комнаты наводнились чужими людьми. Запахло махоркою, потом и водкою. Идя на обыск, многие выпили для храбрости: боялись вооруженного сопротивления.
Жандарм положил на рояль в гостиной объемистый портфель своего полковника. Жандармский полковник, выдвинувшись на середину комнаты, так что свет люстры почти прямо сверху падал на его крутой лысеющий лоб и на его русые пушистые усы, официальным тоном произнес:
– Где хозяин этой квартиры?
Он напряженно притворялся, что не узнает ни доктора Светиловича, ни других. А сам почти со всеми здесь был знаком. Доктор Светилович подошел к нему.
– Я – хозяин этой квартиры, доктор Светилович, – сказал он таким же официальным тоном.
Полковник в голубом мундире холодно сказал:
– Объявляю вам, господин Светилович, что я должен произвести обыск в вашей квартире.
Доктор Светилович спросил:
– Кто же вас на это уполномочил? И где у вас ордер на производство обыска?
Жандармский полковник повернулся к роялю, порылся в своем портфеле, но ничего оттуда не вынул, и сказал:
– Предписание у меня, конечно, есть, не извольте беспокоиться. В случае сомнения, можете спросить по телефону.
Повернувшись к полицейскому приставу, полковник сказал:
– Потрудитесь собрать всех остальных в одну комнату.
Всех, кроме самого доктора Светиловича, заставили перейти в столовую. В столовой было теперь тесно и неловко. У обеих дверей, – из передней и из гостиной, – и в каждом углу стояли вооруженные городовые. Их лица были тупы, и вооружение их было не нужно в нелепо в этой мирной обстановке, – но от этого положение гостей было еще неприятнее.
Сыщик время от времени выглядывал из двери в гостиную. Он всматривался в лица. На его гнусном, белобрысом лице было такое выражение, точно он нюхает воздух.
В гостиной жандармский полковник говорил доктору Светиловичу:
– А теперь потрудитесь сказать мне, господин Светилович, с какою целью вы устроили у себя это собрание.
Доктор Светилович с ироническою улыбкою отвечал:
– С целью потанцевать и поужинать, больше ничего. Кажется, вы сами видите, что здесь все мирный народ.
Полковник говорил отрывистым, грубоватым тоном:
– Хорошо-с. Известны вам имена и фамилии всех собравшихся здесь с указанною вами целью?
Доктор Светилович с удивлением пожал плечами, и сказал:
– Конечно, известны! Как же мне не знать моих гостей! Я думаю, и вы многих из них знаете. Полковник попросил:
– Будьте любезны назвать мне всех ваших гостей.
Он вынул из портфеля лист бумаги, и положил его на рояль. Доктор Светилович называл имена гостей, полковник их записывал. Когда доктор Светилович замолчал, полковник спросил лаконично:
– Все?
Доктор Светилович так же коротко ответил:
– Все.
– Покажите ваш кабинет, – сказал полковник.
Вошли в кабинет, и все там перерыли. Перерыли библиотеку, письменный стол. Интересовались письмами. Полковник требовал:
– Откройте шкапы. Ящики.
Доктор Светилович отвечал:
– Ключи, как вы видите, на месте, в замках.
Он заложил руки в карман, и стоял у окна.
– Потрудитесь сами открыть, – сказал полковник.
Доктор Светилович возразил:
– Не могу. Я не считаю себя обязанным помогать вам в производстве обысков.
Гордость наполняла его кадетскую душу. Он чувствовал, что ведет себя корректно и доблестно. Ну что ж! – непрошеные гости и сами все открыли, и везде шарили. Околоточный отбирал книги, которые казались подозрительными. Отобрали несколько книг, которые были напечатаны в России открыто, и так же открыто продавались. Брали книги совершенно невинного содержания только потому, что в их названиях чудилось что-то крамольное.
Жандармский полковник объявил:
– Переписку и рукописи возьмем.
Доктор Светилович сказал досадливо:
– Уверяю вас, здесь нет ничего преступного. А рукописи мне очень нужны для работ.
– Рассмотрим, – сухо сказал полковник. – Не беспокойтесь, все будет в сохранности.
Потом перерыли все другие комнаты. Рылись даже в постелях, – нет ли оружия.
Вернувшись в кабинет, жандармский полковник сказал доктору Светиловичу:
– Ну-с, теперь потрудитесь показать нам бумаги стачечного комитета.
– Таких бумаг у меня нет, – возразил доктор Светилович.
Полковник сказал очень значительно:
– Так-с! Ну-с, господин Светилович, скажите нам прямо, где у вас спрятано оружие.
– Какое оружие? – с удивлением спросил доктор Светилович.
Полковник отвечал с ироническою усмешкою:
– Всякое, какое у вас есть, – револьверы, бомбы, пулеметы.
Доктор Светилович засмеялся и сказал:
– Никакого оружия у меня нет. Я даже с ружьем не охочусь, – какое у меня может быть оружие.
– Поищем, – многозначительно сказал полковник.
Перерыли весь дом. Конечно, не нашли никакого оружия.
В это время в столовой Триродов, читал стихи, свои и чужие. Городовые тупо слушали. Они ничего не понимали, ждали, не раздадутся ли крамольные слова, но таких слов не дождались.
Полицейский пристав вышел в столовую. Все опасливо смотрели на него. Он сказал торжественно, словно возвещая начало полезного и важного дела:
– Господа, теперь мы должны подвергнуть всех присутствующих личному обыску. Пожалуйста, по одному. Вот вы пожалуйте, – обратился он к инженеру.
На лице полицейского пристава изображалось сознание собственного достоинства. Движения его были уверенны и значительны. Было очевидно, что он не только не стыдится того, что говорит и делает, но даже не понимает, что этого следует стыдиться. Инженер, молодой и красивый, пожал плечами, усмехнулся презрительно, и пошел в кабинет, куда показывал нескладным движением громадной ручищи с красною ладонью становой пристав.
Попадья и в столовой нашла себе кресло. Но от этого ей не было лучше. Ужасаясь в своем кресле, она дрожала, как слабый студень. Побледневшими губами шептала она распропагандированной епархиалке:
– Иринушка, голубушка, нас ведь обыскивать будут.
Епархиалка Иринушка, тоненькая, свеженькая и красная, как только что вымытая морковка, от испуга двигала ушами, – способность, которой до слез и до ссор завидовали ее подруги, – и что-то шептала попадье.
Околоточный свирепо взглянул на попадью и на епархиалку, и прокричал резким, слегка простуженным, похожим на петуший крик голосом.
– Покорнейше прошу вас не шептаться здесь.
Городовые с ружьями насторожились. Они мигом вспотели от усердия. Попадья и епархиалка помертвели от страха. Но епархиалка сейчас же и забыла свой страх, и начала кипятиться. Может быть, даже тем сильнее закипятилась, чем больше была только что испугана. Слезинки блеснули на ее глазах. На лбу и на щеках выступили маленькие капельки пота. Так покраснело лицо, что уже не на морковку, а на мокрую свеклу стала похожа рассерженная девушка. Одна в этой комнате свежо и молодо негодующая, вся занявшаяся темным пламенем гнева, воистину прекрасная в своем простодушном раздражении, она закричала:
– Вот новости! Шептаться нельзя! Что ж, вы боитесь, что мы на вас нашепчем, испортим вас?
Но в это время все кадеты, их женщины и девушки, сидевшие вокруг стола и около стен, в ужасе повернули головы к епархиалке, и все вместе зашипели на нее. Они бы замахали на нее руками, кто-нибудь из них зажал бы ей рот, но никто из них не смел пошевелиться. Они сидели неподвижно, смотрели на епархиалку круглыми от страха глазами, и шипели.
Испугалась епархиалочка, и замолчала. Только шип был слышен в столовой. Даже городовые заулыбались дружному шипению кадет и кадеток.
Когда отшипeли кадеты и кадетки, Иринушка сказала почти спокойно:
– Мы же ничего преступного не шептали. Я только сказала про вас, господин околоточный, что вы – очаровательный брюнет.
Увидев, что сестры Рамеевы смеются, Иринушка обратилась к Елисавете.
– Правда, Веточка, – спросила она, – господин околоточный очаровательный брюнет?
Околоточный покраснел. Он не мог понять, смеется над ним эта раскрасневшаяся девушка, или говорит правду. На всякий случай он нахмурился, молодцевато закрутил свои черные усики, и воскликнул:
– Покорнейше прошу не выражаться!
Потом, дома, Иринушку много упрекали и бранили за ее нетактичный, по определению священника Закрасина, поступок. Особенно сильно сердилась попадья. Даже поплакала не раз бедная Иринушка.
Но это было потом. А теперь полицейский пристав и жандармский полковник уселись в кабинете доктора Светиловича, приглашали туда гостей по одному, выворачивали у них карманы, и забирали для чего-то письма, записки, записные книжки.
Рамеев был добродушно спокоен. Посмеивался. Триродов пытался быть спокойным, и был резок более, чем это ему хотелось.
Женщин обыскивали в спальне. Для обыскивания женщин привели бабу городовиxу. Она была грязная, хитрая и льстивая. Прикосновение ее шарящих рук было противно. Елисавета при обыске чувствовала себя словно запачканною городовихиными лапами. Елена холодела от страха и отвращения.
Обысканных уже не пускали в столовую. Их выпроваживали в гостиную. Почти все обысканные были очень горды этим. У них был вид именинников.
Никого не арестовали. Принялись составлять протокол. Триродов тихо заговорил с жандармом. Жандарм шопотом ответил ему:
– Нам нельзя разговаривать. За нами подлецы шпионы следят, чтобы с кем вольным не говорил. Сейчас донесут.
– Плохо ваше дело! – сказал Триродов.
Полицейский пристав прочитал вслух протокол. Подписал его доктор Светилович, пристав и понятые.
Потом непрошеные гости ушли. А хозяева и гости званые сели ужинать.
Оказалось, что все заготовленное пиво выпито. У кого-то из гостей пропала шапка. Он очень волновался. И все много говорили об этой шапке.
На другой день в городе было много разговоров об обыске у Светиловичей, о выпитом пиве, и особенно много о пропавшей шапке.
О пиве и о шапке немало говорилось и в газетах. Одна столичная газета посвятила украденной шапке очень горячую статью. Автор статьи делал очень широкие обобщения. Спрашивал:
«Не одна ли это из тех шапок, которыми собирались мы закидать внешнего врага? И не вся ли Россия ищет теперь пропавшую свою шапку, и не может утешиться?»
О выпитом пиве писали и говорили меньше. Это почему-то казалось не столь обидным. Ставя, по нашей общей привычке, существо выше формы, находили, что похищение шапки заслуживает больше протеста, ибо без шапки обойтись труднее, чем без пива.