Текст книги "История Византийской империи. Том 1"

Автор книги: Федор Успенский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 42 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]

Глава III
Образование христианской империи. Церковная политика Константина. Православие и арианство

Христианская империя, заступившая место языческой, является самым существенным выражением средневекового византинизма. Процесс постепенного сочетания этих двух первоначально враждебных элементов – языческой и христианской империй – составляет один из поучительнейших эпизодов всемирной истории и поэтому заслуживает особенного внимания. Нечего и говорить, что нам предстоит тщательно выбрать из относящегося к нашей теме обширного материала наиболее выразительные факты, которые могут характеризовать христианство и империю как в период борьбы, так и в эпоху взаимного соглашения и объединения. Сначала империя более или менее игнорировала вновь возникшее верование, частью смешивая его с иудейством, затем, когда христианство стало обнаруживать значительное влияние в широких кругах общества, светская власть делала ряд попыток ограничить это влияние и принудить исповедников христианской веры к принятию язычества; наконец, император Константин и его ближайшие преемники пришли к сознанию необходимости поставить христианство под защиту империи.

Первый факт, характеризующий христианство как значительную силу, которая уже стала обращать на себя общественное внимание, относится к царствованию Нерона и стоит в связи с известным пожаром в Риме в 64 г.{1}

Нельзя сказать, чтобы пожары в Риме были редки: и до Нерона, и после него встречаем немало известий о пожарах в Риме. Но пожар, начавшийся в ночь с 18 на 19 июля 64 г., превзошел все другие по своим гибельным следствиям. Пламя показалось вблизи Circus Maximus; здесь было много деревянных лавочек, которые сообщили пламя ближним деревянным зданиям, а сильный ветер, раздувая пожар, перенес его и на цирк. Тогда уже не было никакой надежды на прекращение пожара, и в течение 6 дней и 7 ночей он истребил большую часть города, так что из 14 частей города только четыре пощажены были огнем. Как всегда, нашлись люди, которые, пользуясь общим бедствием, стали грабить и растаскивать то, что удавалось спасти от огня. Общее ожесточение, голод и нужда подняли народ, который требовал у правительства разыскать виновников пожара. Нерона тогда не было в Риме; узнав об опасности, он поспешил из Анция и лично принимал меры к тушению огня: один, без свиты показывался в различных частях города и, когда кончился пожар, употребил всевозможные средства к облегчению нуждающихся.

Базилики, термы и публичные здания открыты были для погорельцев, на Марсовом поле построены бараки; понижена цена на хлеб, и на окрестные селения наложена реквизиция в пользу погорельцев города Рима. Чтобы удовлетворить раздраженному чувству населения, римская полиция тщательно расследовала причины пожара. Лавочки, где началось пламя, принадлежали восточным купцам, преимущественно из еврейского племени. Они не пользовались и раньше расположением римлян, теперь достаточно было и легкого подозрения, чтобы объявить их поджигателями. Но известно, что народная молва стала обвинять в поджоге императора Нерона, и что он, будто бы для оправдания себя, привлек к ответственности ненавистных тогда евреев-христиан. Рассмотрим это обстоятельство. Обвинение Нерона сначала основывалось на слухах, на молве и только у позднейших писателей передается как факт несомненный. Тацит, главнейший авторитет в этом вопросе, не решается прямо высказать: случайно ли произошел пожар, или по воле Нерона; никто не смел тушить пожар, говорит он, потому что многие угрожали начинавшим тушить, другие открыто раскидывали головни и при этом кричали, что им приказано так делать, может быть, они имели в виду наживу, а может быть, и по чьему-либо приказанию. Сказав далее, какие меры принял Нерон для облегчения общественного бедствия, Тацит продолжает: «…но все это было бесполезно, потому что упорно держался слух, будто в то самое время, как горел город, Нерон вышел на домашнюю сцену и воспевал падение Трои». Далее, Тацит прибавляет: «Думали, что Нерон добивался славы построить новый город и дать ему свое имя». Описав затем дела благотворительности и религиозные церемонии, к которым по этому случаю обратилось правительство, наш историк прибавляет: «Но все это не могло заглушить молвы, что пожар произошел по его приказанию. Тогда-то Нерон подверг виновных суровейшим наказаниям». Тут в первый раз мы встречаем имя христиан.

Не странно ли, что Тацит ни в одном случае не высказывает собственного воззрения, перечисляет только слухи и ни одного из них ничем не может подкрепить? Между тем он мог бы, если бы захотел, проверить действительность или ложность этой молвы, потому что тогда живы еще были современники и очевидцы пожара. Еще подозрительнее слухи эти оттого, что в пользу их Тацит не ссылается ни на одно свидетельство, как делает он в других случаях. Но если сравнить с неуверенными и осторожными выражениями Тацита подробный обстоятельный рассказ о том же Светония{2}, писавшего на основании Тацита, и, наконец, еще более полный и без малейших сомнений рассказ Диона Кассия{3}, то нельзя не прийти к весьма важным выводам: рассказ Кассия представляет иллюстрацию Светониева, Светоний же заменил только неуверенные и отрицательные выражения Тацита положительными, выбросив такие слова, как: «был слух», «казалось», и дал основание, по-видимому, строго историческому факту, повторяющемуся в литературе и учебниках, будто Нерон поджег Рим. Что касается выражения Тацита: «Никто не тушил пожара» – это легко объясняется невозможностью тушить сильное пламя, пожиравшее деревянные, тесно сомкнутые строения; притом у него же говорится, что Нерон сам был в опаснейших пунктах и употреблял все старание прекратить пламя. Раскидывать же головни могли воры, вообще бродячий, бездомный люд, которому всегда выгодны общественные бедствия. И какие мотивы могли побудить Нерона к этому сумасбродному делу? Дион говорит – желание видеть падение своего отечества. Нельзя не припомнить здесь слов Светония, сказанных им о Тиверии{4}, потому что они как раз представляются подкладкой для фразы Диона. Тацит приводит другой мотив: Нерон будто бы желал славы основателя Рима и хотел назвать его по своему имени. Первое объясняется ex eventu, т.е. Нерон действительно не жалел средств на восстановление и украшение Рима; второе же противоречит истории – Нерон никогда не пытался переименовать Рим. Следует прибавить, что пожар начался в лучшей части города, которая хорошо была застроена; между тем для целей Нерона достаточно было выжечь предместья. С другой стороны, зачем бы так спешить ему из Анция, когда ему дали знать о пожаре? Мог ли Нерон так спокойно ночью без свиты ходить по городу, если бы он был виновником пожара и если бы знал слухи в народе?

Переходя ко второму обстоятельству, связанному с этим пожаром, – именно к обвинению христиан в поджоге, прежде всего приведем слова Тацита: «Итак, чтобы положить конец молве, Нерон подыскал виновных и предал их суровейшим мукам; это были те, которых народ за срамные дела их по ненависти называл христианами. Наименование их произошло от Христа, который в правление Тиверия казнен был прокуратором Понтием Пилатом. Подавленное на время пагубное суеверие снова обнаружилось не только в Иудее, колыбели этого зла, но даже и в Риме, куда со всех сторон стекается и чествуется все срамное. Некоторые на пытке указали сообщников, и затем, по их показанию, уличено было огромное множество не столько в преступлении по поджогам, сколько в ненависти к роду человеческому. Их губили с поруганием· покрывали шкурами зверей и отдавали на растерзание псам, распинали на крестах, сожигали и, если недоставало для того дня, заставляли их гореть ночью»{5} Следует заметить, что для расследования виновных в поджоге не было назначено отдельной комиссии, дознание производилось полицейскими средствами, между тем по вопросам веры обыкновенно дело переходило в сенат и решалось назначенной от него комиссией. По позднейшему свидетельству Ювенала, пытки и приговоры уличаемых назначал Тигеллин. Для нас важно здесь то, что религиозного мотива в этом гонении на христиан не было, иначе сенат взял бы на себя все ведение этого дела{6}. Как замешаны в процессе христиане – легко понять. В то время христиан еще не отделяли от иудеев, на христианство смотрели как на иудейскую секту{7}. Как христиане, так и иудеи жили в Риме в одной части города, занимались одними и теми же ремеслами и как всем язычникам, так и римской полиции известны были за исповедников иудейской веры с небольшими отклонениями. Брожение умов в Иудее тогда было сильное, оно сообщалось и римским евреям: взаимная ненависть разделяла христиан и евреев. Припомним, что пожар начался в той части города, где находились лавки восточных купцов; где же было искать полиции поджигателей, как не в ненавистном восточном квартале? Не оттуда ли выходили предсказания, что Иегова уничтожит язычников огнем, посланным с неба? Так, «привлечены к ответственности немногие, которые в пытках указали на массу сообщников». Преследование на этот раз ограничилось, впрочем, Римом и Иудеей; нет никаких оснований предполагать, чтобы оно распространено было на все провинции империи. Вообще в течение I столетия Рим не отличал христианства как новой веры и представлял его только иудейской сектой. В 95 г. Домициан приказал привести к себе внуков Иуды, брата Господня, как потомков из рода Давида и опасных претендентов на трон. Но, видя в них мирных поселян и слыша речь о духовном царстве, Домициан отпустил их с миром и прекратил начатое преследование.

В начале II в. римское правительство уже имело перед собой довольно организованную христианскую общину, которая, с одной стороны, тщательно оберегала себя от общения с иудеями, а с другой – резко отделилась от языческого римского общества и по своим религиозным воззрениям, и по общественной организации. Новое учение, «христианская секта», начало приобретать адептов даже в высших классах римского общества. Для характеристики положения христиан в эту эпоху мы имеем чрезвычайно важные официальные памятники – это письмо Плиния Младшего к императору Траяну и ответ императора Плинию{8}.

Плиний, занимая пост наместника в Вифинии (в 111–113 гг.), делал отчет о положении вверенной ему провинции и спрашивал мнения императора по затруднительным вопросам. Но обратимся к самому тексту письма. «Государь, – пишет Плиний, – для меня сделалось обычным обращаться к тебе во всех затруднениях. Ибо кто лучше тебя может направить меня в раздумье или наставить в неведении? Мне не случалось быть на следствиях о христианах, и я не знаю, о чем нужно расспрашивать и в какой мере наказывать их. Немало также затрудняет меня и то, нужно ли делать различие между возрастами; давать ли помилование в случае раскаяния, или уже нет места помилованию для того, кто раз был христианином; преследовать ли за самое имя, хотя бы не было других проступков, или должен быть наказуем проступок, заключающийся в самом имени? Я так обыкновенно поступал с теми, которых приводили ко мне по обвинению в христианстве. Спрашиваю их – христиане ли они? Если получается утвердительный ответ, предлагаю им под угрозой смерти во второй и третий раз тот же вопрос. Упорствующих приказываю казнить. Ибо в том я никогда не сомневался, какова бы ни была их вера, что упорство и непреклонное упрямство их заслуживают кары. Иных, одержимых тем же безумием, как римских граждан я приказал представить в Рим. Во время следствия, как это обыкновенно бывает, пришлось натолкнуться на разные неожиданности. Подано было письмо, в котором несколько лиц утверждали, что они не христиане и не были таковыми. Когда по моему требованию они прочли формулу воззвания к богам и возлиянием и курением почтили твое изображение, и кроме того, произнесли проклятие Христу, к чему никак будто бы не могут быть принуждены действительные христиане, – я разрешил дать им свободу. Другие, которых имена были намечены в индексе, назвали себя христианами, а потом изменили показание: были, говорят, но теперь уже не христиане, – кто за три года, кто больше, некоторые же за 20 лет перед тем оставили христианство. Все они поклоняются твоему образу и изображению богов и проклинают Христа. Давали показание, что вся вина их состояла в том, что они имели обыкновение сходиться в установленный день до восхода солнца, чтобы вместе помолиться Христу как богу и дать друг другу клятву, но клятву не на злодеяние какое-нибудь; что они не повинны ни в каком воровстве, или мошенничестве, или любодеянии… что после того они расходились, сходились же опять для принятия пищи, самой обыкновенной и невинной, что все это они перестали делать после издания моего эдикта, которым, по твоему приказанию, я запретил сообщества и сходки. Я счел необходимым употребить пытки относительно двух прислужниц, которые называются у них диаконисами, чтобы распознать, в чем настоящая правда. Но и тут я ничего не нашел, кроме мечтательного суеверия, и потому, прекратив следствие, ищу у тебя совета. Я считаю этот предмет особенно важным ввиду массы обвиняемых. Ибо многие, всякого возраста, сословия и пола подвергаются опасности теперь и на будущее время. Это суеверие распространилось не только в городах, но и в поселках и деревнях. Но я думаю, что против него можно бороться решительными мерами. По крайней мере, несомненно то, что забытые храмы стали снова посещаться, возобновились священные торжества, почти совсем было прекратившиеся; там и здесь можно было видеть выведенных на продажу жертвенных животных, на которых прежде редко находился покупатель. Из этого легко понять, какую массу можно обратить на путь истины, если дать место раскаянию и помилованию».

Траян отвечал на это письмо: «Любезный Секунд! Я одобряю твои действия относительно тех лиц, которые обвиняются в принадлежности к христианству. Ибо в этом отношении нельзя установить ничего общего, что бы могло служить определенным правилом. Разыскивать их не следует; если же кто явно изобличен будет, то должен потерпеть наказание, но при этом, если кто будет запираться и скажет, что он не христианин, и докажет это самым делом, т.е. воззванием к богам нашим, таковой ради своего раскаяния должен получить помилование, хотя бы и оставалось подозрение относительно прошлого. По поводу анонимных писем не возбуждай преследования: это могло бы послужить дурным примером и не согласно с современными требованиями».

Из приведенных писем можно видеть, что в начале II в. светская власть, хотя и отличала христиан от иудеев, но еще не выработала определенных законодательных и полицейских мер к преследованию нового вероучения; находя, что христиане в сущности безвредны, что слухи о тайных собраниях их преувеличены и несправедливы, светская власть колебалась – следует ли принимать строгие меры, и к чему приведут они; мы видим тут борьбу чувства с долгом, буквы закона с силой общественного мнения. Собственно, с III в. уже обнаруживается решительное стремление вырвать с корнем новое вероучение; но, будучи прихотью некоторых императоров, это стремление не было обычной политикой светской власти и нередко сменялось терпимостью и благорасположением к христианству; так, при Александре Севере (222–235) христиане строят уже церкви.

Известно, что считается 10 гонений на христиан до эдикта веротерпимости Галерия в 311 г. Мы не будем останавливаться на них, ограничимся лишь краткими замечаниями. Если понимать под гонениями действительные репрессивные меры, принимаемые правительством против принципа христианства и приводимые в исполнение во всей империи, а не случайные вспышки народного нерасположения и своеволия правителей, тогда мы не насчитываем десяти гонений. Собственно, преследования были при трех императорах: Максимине (235–238), Деции (251) и Диоклетиане. Изложим обстоятельства этого последнего гонения. Главнейший источник для истории христианства при Диоклетиане и Константине – Лактанций и Евсевий. Сначала ритор в Вифинии, потом воспитатель Криспа, сына Константина В., Лактанций между другими сочинениями оставил и историю гонений на христиан, начиная от Нерона. Сочинение «De mortibus persecutorum» («О гибели преследователей») составлено не позже 323 г. и имеет тенденциозный характер. Лактанций желал показать современникам и потомству великие дела Божий в судьбах христианства: «Да знают все, как удивил Господь величие свое в истреблении и уничтожении врагов имени своего». Руководящая мысль в его изложении следующая: преследование христиан всегда сопровождалось страшными карами, постигавшими гонителей, или: император – дурной человек, ergo он гонит христианство, ergo его постигает бедственная кончина. Хотя указанная цель лишает автора объективности, тем не менее, имея в виду, что Лактанций не выдумывает фактов, а только своеобразно комбинирует их, что он жил в восточной половине империи в Никомидии и хорошо знал столичные события (Никомидия была центром тогдашней политики), сочинение его должно считаться важнейшим источником для церковной, а частью и политической истории времени Диоклетиана.

Евсевий, по прозванию Памфил, родился в 264 г. в Палестине, воспитывался в Антиохии, с 315 г. был епископом Кесарии. Он был приближенным и почетным лицом у имп. Константина, говорил ему похвальное слово на тридцатилетие и составил его биографию, умер в 340 г. Евсевию мы обязаны исторической хронологией – Παντοδαπή Ιστορία: этот труд сохранился только в отрывках и был продолжен Иеронимом (330–420). По церковной истории Евсевий составил Έκκλησιαστιχή ιστορία, где в 8 и 9 кн. повествуется о Диоклетиановом гонении, и отдельно монографию De martyribus Palaestinae. Евсевий писал свой труд по церковной истории в Кесарии (ок. 313 г.), западные события для него малоизвестны; также и о столичных делах он менее знает, чем Лактанций, зато он непосредственный свидетель того, как исполнялись императорские эдикты против христиан в восточных провинциях и в Палестине. Евсевий приводит содержание императорских эдиктов, но равную эдиктам достоверность придает местным повествованиям о святых и мучениках. Особенно важное значение имеет для нас VIII книга церковной истории, потому что сообщаемые в ней данные легко проверяются календарными отметками палестинских мучеников.

Хотя христианство в конце III в. не было еще терпимой верой, но распространение его шло весьма быстро; при Диоклетиане мы видим христиан уже во дворце. Живопись катакомб свидетельствует, что христианство обладало уже в это время высоким подъемом творчества и полагало основы христианскому искусству. Жена и дочь императора оказывали им благорасположение, между дворцовыми чинами и прислугой было немало христиан. Строились повсюду церкви, даже в Никоми-дии, в виду дворца, высился христианский храм; за то и благословлял Бог все предприятия Диоклетиана и его соимператоров, говорят церковные писатели. Между тем язычество подготовляло последний удар христианству: неоплатоники выступили с полным запасом изучения древних писателей, они свели философское учение на теософию и мистицизм и, усвоив метод христианского вероучения, пытались обнаружить связь его с древнейшими мифическими воззрениями. Цезарь Галерий и Диоклетиан не чужды были этого нового направления. Но едва ли не главнейшая причина враждебного отношения Диоклетиана к христианству в 303 г. была чисто политического свойства. В преобразованной им империи всем сословиям и состояниям указана была своя государственная служба, от всех подданных ожидалось крайнее напряжение и выполнение тех или других общественных задач. Государству нужны были сильные и молодые люди: между тем толпы христиан того и другого пола избирают уединенную созерцательную жизнь, дают обет безбрачия. Христиане избегают государственной службы, совесть не позволяла им защищать отечество и вступать в ряды воинов{9}. Важнейшие государственные предприятия сопровождались еще ауспициями: христиане не принимают в них участия. Поэтому Диоклетиан еще до 303 г. принимал меры против христиан, и первый эдикт его не вызван никакими сторонними внушениями. Сам Евсевий в сочинении о палестинских мучениках приводит на то доказательства.

Источники не дают определенного известия ни о том, когда, собственно, началось нерасположение Диоклетиана к христианам, ни о том, чем оно было вызвано. Лактанций указывает на время перед зимою 302/03 г., Евсевий – на 301–302 гг. Лактанций видит причину гнева Диоклетиана на христиан в том, что раз при дворе не удалась жертва, и жрец указал на христиан, которые своими крестами прогнали демонов. Настолько же невероятна и другая причина: внушения Нигерия. Цезарь Галерий не мог иметь влияния на Диоклетиана в таком важном деле, как эдикт против христиан, император не мог руководиться случайными внушениями и капризами. Фактическая сторона состоит в том{10}, что 24 февраля 303 г. префект города с некоторыми офицерами и чиновниками явился в христианскую церковь в Никомидии. Они предали огню священные книги, позволили расхитить ценные вещи, найденные в храме, и приказали разрушить самое здание. На следующий день был объявлен эдикт о преследовании христиан. Содержание этого эдикта сообщают и Евсевий, и Лактанций, но сообщенные ими данные не согласны между собою. По меньшей мере, разноречие это странно у писателей, которые имели полную возможность читать и видеть эдикт как во время его обнародования, так и после в государственном архиве. Сопоставляя содержание эдикта по обоим известиям, мы находим, что на основании его, во-первых, сожигались христианские книги и разрушались церкви; во-вторых, христиане объявлялись лишенными гражданских прав и чести– άτιμοι; в-третьих, рабы, остающиеся в христианстве, теряли всякую надежду на свободу. Когда эдикт был выставлен для всеобщего сведения, один христианин сорвал его и бросил с оскорбительной насмешкой над императором; он был взят, подвергнут пытке и казнен сожжением. В связи с этим обстоятельством находится пожар во дворце.

По словам Лактанция, Галерий, желая сильнее раздражить Диоклетиана против христиан, приказал зажечь дворец и потом обвинил христиан в поджоге; тогда начались пытки и последовали смертные приговоры против придворных евнухов и служителей. Евсевий, говоря о пожаре, не упоминает о подозрении против Галерия, не обвиняет и христиан (υπόνοια ψευδής). Наконец, имп. Константин, бывший в то время в Никомидии, оставил также свидетельство об этом событии, – только свидетельство несогласное с двумя предыдущими; именно: Константин в своей речи к отцам первого Вселенского собора приписывал пожар дворца молнии. Общего во всех известиях то, что вскоре после опубликования эдикта произошел пожар в императорском дворце, который имел следствием второй, более решительный эдикт против христианства. Современники и свидетели этого события не объясняют нам причины пожара, а если и говорят о ней, то несогласно и неубедительно. Диоклетиан в душе остался убежденным, что виновны в поджоге христиане, служившие в его дворце, вследствие чего и появился второй эдикт, которым повелевалось налагать оковы на епископов по всем церквам и сажать их в тюрьму; придворные слуги в Никомидии были подвергнуты, кроме того, суровым наказаниям и смертным приговорам.

Судить о жестокости второго эдикта и о приложении его в провинциях не совсем легко, потому что ни у Евсевия, ни у Лактанция нет полного изложения эдикта; тот и другой рисуют только картину – как принуждали христиан к жертвоприношению и как казнили их за сопротивление, но мы не имеем оснований сказать: рисует ли эта картина только то, что можно было видеть в Никомидии, или и то, что происходило в провинциях. У Евсевия в истории палестинских мучеников находим три мучения в 303 г. Но одно из них не подходит к эдикту, потому что Прокопий обвинен, собственно, в государственной измене за приложение к политическим событиям стиха Гомера: «Нехорошо многовластие, да будет один господин, один царь». На Западе Констанций Хлор, расположенный к христианству, не мог настаивать на строгом выполнении эдиктов. Притом наступал торжественный для империи год, именно юбилейный год; по случаю празднования двадцатилетия 17 ноября 303 г. издана была правительством амнистия в пользу заключенных и подсудимых. Хотя у Евсевия этот декрет рассматривался как всеобщая амнистия в пользу всякого рода преступников, но в этом можно усомниться, потому что и после опубликования амнистии видим отдельные случаи мучений христиан. С положением дела согласнее то толкование, что под амнистию подошли только политические преступники, и именно те христианские епископы и настоятели церквей, которых сажали в заключение не только за дела веры, но и по подозрению в политической неблагонадежности, т.е. амнистия уничтожила, собственно, второй эдикт. Относительно христианских узников в ней сказано: тех, которые принесут жертву, пускать на свободу, упорствующих же пытать. В самом деле, странно было бы допустить, что Диоклетиан, начав преследование против христиан в феврале, в ноябре того же года прекращает его, а потом опять издает эдикт о гонении.

Последний четвертый эдикт Диоклетиана падает на весну 304 г. В силу его все христиане понуждаемы были к торжественным жертвам в честь идолов. Во второй год гонений на христиан в Палестине пострадало десять мучеников. Вообще, не следует забывать, что Диоклетиан, вооружившись против христианства, не выходил из пределов законности и думал покончить дело с христианами, лишая их гражданских прав и устрашая пытками. Кровь христианская проливалась не в силу прежних эдиктов, но в силу местных условий. Там, где ожесточение против христиан было глубже и сильнее, конечно, не могло обходиться без казней и жестоких преследований. В Риме, например, раз в цирке поднялись крики: «Пора уничтожить христиан! Август, казни их!» Это совпадало с объявлением четвертого эдикта Диоклетиана. Там же, где возможна была снисходительность или где были лица, расположенные к христианству, как Констанций Хлор в Галлии, менее видим и казней.

После отречения Диоклетиана и Максимиана, когда первенствующим августом стал Констанций Хлор, Диоклетиановы эдикты, не теряя своей юридической силы, однако, слабее приводились в исполнение. Не говоря уже о том, что на Западе преследование почти совсем прекратилось, даже на Востоке не встречаем казней и мученических смертей. Евсевий указывает на мучение Аппиана, но он казнен был за то, что позволил себе личное оскорбление наместнику. Важное доказательство тому, что Констанций Хлор ослабил приложение Диоклетиановых эдиктов и на Востоке, находим в следующем: цезарь Максимиан, узнав о смерти его, 20 ноября 306 г. празднует день своего рождения приведением в исполнение приговора, состоявшегося еще во время Диоклетиана, по которому мученик Агапий отдан был в цирк на съедение зверям. В таком виде можно представить себе первые три года гонений на христиан. Смуты, начавшиеся в империи с 307 г. и выдвинувшие на Востоке Галерия, должны были отразиться как на всех государственных делах, так и на положении христиан. Авторитет императорской власти в провинциях падает, префекты и президенты, не боясь ответственности, по личным побуждениям и склонности, то суровее, то снисходительнее относились к христианам. От этого мы видим, что у Лактанция и Евсевия время Галерия и Максимиана по числу мучеников на Востоке представляется самым кровавым периодом гонения. Но при этом нельзя не заметить, что случаи бесчеловечия с христианами представляются внушенными не политикой и не законами, но безначалием, разнузданностью нравов и безответственностью властителей.

Седьмой год гонения оканчивался, но Галерий замечал, что усилия власти оказываются тщетными, что брань, внесенная в империю эдиктами о преследованиях, лишь ослабляет империю, но не христиан. В 310 г., находя ли себя бессильным против христиан или имея в виду другие цели, Галерий приготовил эдикт веротерпимости, опубликованный 30 апреля 311 г. в Никомидии. В силу этого эдикта отменялись репрессивные против христиан меры, христианам позволялось жить по своей вере, строить церкви с условием – не нарушать государственного порядка. Непосредственно за этим получено на Востоке известие о смерти Галерия.

С 313 г. империя имела двух только императоров: на Востоке Лициния, на Западе Константина. Дальнейшие вопросы о христианстве стоят в связи с именем западного императора. Восемь лет кряду действовали законы об угнетении христианства, в разных частях империи они имели неодинаковую силу напряжения. Но даже и там, где страсти местного населения и неблагорасположения властителей (на Востоке и в Риме) соединили свои усилия в борьбе с христианами, результаты далеко не соответствовали ожиданиям. Если и не придавать особенной веры вычислениям, колеблющимся между 1/2 и 1/20 частью всего населения империи{11}, то одна живучесть нового принципа, распространенность христиан по большим городам, стройная община, находящаяся в строгом повиновении у своих епископов, ставила уже новые вопросы императорам IV в.: речь могла идти не о том, быть или не быть христианству, а о том, пользоваться ему терпимостью только или главенством. Императору Константину оставалось не выбирать одно из двух, но принять то, что и без него готово было получить перевес, т.е. дать христианству не только равноправность с язычеством, но и главенство.

Нам трудно следить за внутренними отношениями Константина к христианству и определить время, в которое он пришел к необходимости дать торжество новой вере. По крайней мере, чудесные знамения, указываемые Лактанцием и Евсевием как причина переворота в душе Константина, не совсем убедительно доказывают подобный переворот. Имеем в виду известный рассказ об явлении Константину креста с надписью: τούτω νίκα. Β 312 г. Константин пошел в Италию против императора Максенция; силы его были слабы сравнительно с силами врага, он начал отчаиваться в успехе, пришел к мысли о высшей помощи, но колебался, у кого просить заступничества – у богов или у Бога? В этом раздумье он просил у Верховного Существа помочь ему. И вот в полдень на ясном небе Константин и его войска увидели крест с надписью: «Сим побеждай». Чтобы уверить читателя в истине этого рассказа, Евсевий прибавляет: «Мне сам император передавал это и подтвердил клятвой»{12}. На следующую ночь Спаситель явился Константину и повелел приготовить знамя с виденным изображением: знамя состояло из водруженного на древке золотого венца с монограммою из начальных букв имени Христа. Приготовленное таким образом знамя впоследствии получило название labarum, этимология которого не поддается объяснениям.