Текст книги "Гибель советского кино. Интриги и споры. 1918-1972"
Автор книги: Федор Раззаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 54 страниц) [доступный отрывок для чтения: 20 страниц]
Либерал-шляхта
Все эти скандалы, конечно, заметно осложняли отношения руководителей страны с интеллигенцией, но в то же время не мешали первым во многих вопросах идти навстречу последней. Взять тот же кинематограф. В марте 1959 года было разрешено реорганизовать главную киностудию страны «Мосфильм» и создать на ней три творческих объединения с правом самостоятельного запуска сценариев в производство. После этого работы у цензоров заметно поубавилось и четвертый этаж Госкино буквально опустел – там осталось всего четыре или пять редакторов.
Однако наивно было бы считать, что цензура в кино сдала свои позиции. Да, стало малость посвободнее, но не более того, поскольку власти по-прежнему разделяли убеждение, что контроль над творческой интеллигенцией необходим, как и прежде. В противном случае у нее появится масса опасных соблазнов, благо таковые тогда имелись. В кино это был пример польских кинематографистов, которые во второй половине 50-х годов родили на свет свою «новую волну» – так называемую «польскую школу». Ее представители сделали робкую попытку найти ответы на некоторые вопросы недавнего «проклятого» прошлого.
Наиболее ярким представителем этой «волны» был режиссер Анджей Вайда, который дебютировал в 1954 году фильмом «Поколение», где речь шла о молодых поляках, чья юность пришлась на годы войны. Следом за этим Вайда один за другим снял еще два фильма на эту же тему: «Канал» (1957) и «Пепел и алмаз» (1958). Громче всего из перечисленной трилогии прозвучал последний фильм, где Вайда сделал этакую ненавязчивую попытку реабилитировать подпольщиков Армии Крайовой. Кто не помнит, что это за армия, напомню: Армия Людова боролась с фашизмом в составе Красной армии, а Армия Крайова поддерживала буржуазное польское правительство, находившееся в годы войны в Лондоне, и воевала как с фашистами, так и с Красной армией. Отметим, что сам Вайда одно время был солдатом Армии Крайовой, поэтому его симпатии к ней были вполне объяснимы.
В «Пепле и алмазе» весь сюжет вращался вокруг двух подпольщиков-крайовцев, которые получили задание убить видного польского коммуниста Щуку. Однако с первой попытки им это сделать не удается: террористы ошибаются и убивают двух ни в чем не повинных поляков. Затем они возвращаются в город и в гостинице совершенно случайно узнают, что Щука проживает тут же. Естественно, они возобновляют охоту на него. Правда, в ходе нее молодой подпольщик Мацек (его роль играл восходящая звезда польского кинематографа Збигнев Цыбульский) внезапно влюбляется в официантку гостиничного ресторана и хочет выйти из дела. Но практически сразу он застесняется этого своего сентиментального порыва и в итоге застрелит Щуку на безлюдной ночной улице. Но и сам не выживет: напоровшись на патруль, он будет смертельно ранен и умрет, корчась в муках, на каком-то заброшенном пустыре.
Фильм этот вызвал бурю восторга со стороны поляков, которые не симпатизировали коммунистам. Актер Збигнев Цыбульский мгновенно стал кумиром польской молодежи: чуть ли не поголовно вся она стала внешне «косить» под его героя Мацека – носила спортивные куртки с поднятым воротником и темные очки. Фильм был продан во многие страны мира, однако советским прокатчикам его покупать тогда запретили, что было вполне справедливо – апологетика Армии Крайовой в СССР выглядела бы верхом кощунства, поскольку от рук ее бойцов погибли сотни советских солдат. Чтобы не быть голословным, приведу мнение поэта С. Куняева:
«Армия Крайова была достаточно многочисленной и хорошо организованной силой. И по советским, и по польским источникам, ее подпольная сеть насчитывала от 250 до 400 тысяч человек. Но как она сражалась с немецко-фашистскими оккупантами, как она защищала свой народ? Она исходила из концепции „двух врагов“ – Германии и России, которая сводилась к тому, чтобы, как любило говорить командование АК, „стоять с оружием у ноги“. Эта тактика была один к одному похожа на тактику наших союзников, о которой вице-президент США Гарри Трумэн сказал так: „Пусть немцы и русские как можно больше убивают друг друга“. Но цинизм, естественный и понятный для союзников, на землю которых ни разу не ступила нога гитлеровского солдата, на практике оказывался самоубийствен для „расово неполноценного“ польского народа, обреченного на уничтожение. Тем не менее поляки не торопились открывать „второй партизанский фронт“, и „Информационный бюллетень“ Главного штаба Армии Крайовой 1 октября 1942 года так комментировал развернувшееся Сталинградское сражение:
«Ад на Волге. Битва за Сталинград приобретает историческое значение. Очень важно и то, что колоссальная битва „на великой реке“ затягивается. В ней взаимно уничтожают себя две крупные силы зла»...
Когда в начале 1943 года наши войска добивали и брали в плен последние части армии Паулюса, идеологи АК отнюдь не радовались нашей победе, но оплакивали судьбу оккупантов: «Страдания солдат, участвующих в боях в морозы и пургу, лишенных поставок продовольствия и оружия, без медицинской помощи, в открытой степи, ужасны. С нашей стороны было бы несправедливо, если бы мы не подчеркивали исключительную моральную выносливость остатков армии Паулюса...».
Эти слезы лились в то же самое время, когда крематории Освенцима и Треблинки уже работали на полную мощь, когда тысячи поляков в вагонах для скота выселялись из Люблинского воеводства и Займощины, когда сотни детей, оторванных от матерей и отцов, замерзали в этих вагонах...».
Отметим, что едва Красная армия освободила территорию Польши (в 1944 году), как Армия Крайова направила свое оружие против нее. Например, согласно донесениям НКВД той поры, в октябре того же года партизаны из АК убили 15 коммунистов в Холмском районе, 6 коммунистов и 5 бойцов Красной армии в Замостьянском районе, 5 красноармейцев в Люблинском районе и т. д.
Не ослабевал террор со стороны АК и после войны (о чем и шла речь в фильме «Пепел и алмаз»): так, только с 1 по 10 июня 1945 года в Польше было убито 16 красноармейцев, 27 сотрудников органов общественной безопасности и милиции, 25 членов ППР и активистов, 207 человек гражданского населения. И так почти каждый месяц вплоть до осени 1946 года.
Не спорим, что для поляков это была народная трагедия, сродни гражданской войне. Но для советских людей бойцы Армии Крайовой были ничем не лучше фашистов. Поэтому, когда вышел фильм Вайды о бесстрашных подпольщиках Армии Крайовой, советские идеологи тут же назвали его враждебным социализму и запретили прокат в СССР. А как иначе можно было отнестись к фильму, где подпольщики АК охотились (и успешно) за коммунистом и все симпатии зрителей были на стороне террористов?! Кроме этого, в фильме было и много других антисоциалистических выпадов. Например, все действие фильма происходило в День Победы (в ночь на 9 мая 1945 года), и празднество, которое коммунисты устраивали в гостиничном ресторане по этому поводу, Вайда в своем фильме показал как отвратительную попойку.
Отметим, что польская «новая волна» вызвала бурю восторгов у либеральных советских киноведов, кто имел возможность увидеть их в залах Госфильмофонда. Правда, выразить свои восторги публично, в СМИ, они не могли, поскольку официальная точка зрения в отношении «польской школы» была однозначная – осуждение. И лишь много позже, уже в эпоху горбачевской перестройки, все киношные издания наперебой бросились публиковать эти запоздавшие восторги. Например, киновед С. Лаврентьев в журнале «Искусство кино» писал следующее:
«Читал ли Вайда ленинские статьи о партийности литературы?» – гневно вопрошал Р. Юренев в своей статье «О влиянии ревизионизма на киноискусство Польши», опубликованной в 1959 году в сборнике «Вопросы эстетики». Голос Ведущего Критика естественно потянул за собой подголоски специалистов рангом пониже, усмотревших в «польской школе» покушение на устои.
Что ж, фильмы Вайды и Кавалеровича, Мунка и Хаса действительно покушались на устои. На устои догматизма. Скажем больше – покушение было успешным...».
Симпатии советских либералов к «польской школе», да и к самой Польше в частности, объяснялись просто: среди всех стран соцлагеря именно в ней были особенно сильны не просто антирусские, а самые что ни на есть русофобские настроения (корни их лежали еще в далеком прошлом). На этой почве они и сошлись. Поэтому с одинаковой ненавистью советские и польские либералы относились к официальному польскому кино вроде сериалов «Ставка больше, чем жизнь» или «Четыре танкиста и собака», где воспевалась дружба польского и советского народов, и с одинаковым восторгом поддерживали любую ленту, где эта дружба подвергалась хотя бы малейшему сомнению или критике.
В те дни, солидаризуясь с «польской школой», советский критик В. Божович написал статью о том, что в советском кинематографе проклюнулась своя «новая волна» (Чухрай, Алов – Наумов, Абуладзе), и попытался отправить ее во французский журнал «Синема» (осенью 1959 года). Однако это послание было перехвачено на полпути и немедленно уничтожено. «Никакой „новой волны“ у нас нет и не будет!» – заявил во всеуслышание один из руководителей Кинокомитета. Однако рукописный текст уничтожить было можно, но мозги-то людям не переделаешь.
Вообще если смотреть из сегодняшнего дня на тот союз социалистических стран, который образовался после Второй мировой войны, то можно смело сказать, что он изначально был обречен на распад. Все эти восточноевропейские страны, образовавшие соцлагерь во главе с СССР, изначально были ненадежными партнерами в деле строительства социализма. Ну, какой мог получиться союзник для России из русофобской Польши или из недавних сателлитов гитлеровской Германии вроде Венгрии и Чехословакии? Впрочем, эти сомнения приходили в головы русских мыслителей еще за сто лет до подобного объединения. Писатель Ф. Достоевский по этому поводу писал следующее:
«По внутреннему убеждению моему, самому полному и непреодолимому, – не будет у России, и никогда еще не было, таких ненавистников, завистников, клеветников и даже явных врагов, как все эти славянские племена, чуть только их Россия освободит, а Европа согласится признать их освобожденными... Начнут они непременно с того, что внутри себя, если не прямо вслух, объявят себе и убедят себя в том, что России они не обязаны ни малейшей благодарностью... что они племена образованные, способные к самой высочайшей европейской культуре, тогда как Россия – страна варварская, мрачный северный колосс, даже не чисто Славянской крови, гонитель и ненавистник европейской цивилизации».
Как в воду глядел великий классик. Впрочем, на то он и гений.
Такая разная война
Вопреки утверждениям либералов, что Сталин боялся «окопной правды» о минувшей войне, отметим, что так было не всегда. С течением времени взгляды вождя на эту проблему менялись. Свидетельством чему может служить присуждение в том же 1952 году Сталинской премии роману Виктора Некрасова «В окопах Сталинграда», где повествование начиналось с тяжелого 1942 года, когда советские войска отступали с Украины под натиском фашистов. Чуть ли не впервые в советской литературе в открытую писалось не только о панических настроениях, охвативших тогда советских людей (эти настроения были отражены в диалогах Георгия Акимовича с лейтенантом Керженцевым), но и были показаны трусы-офицеры, которые бросали солдат на бессмысленную смерть (образ капитана Абросимова). Уверен, проживи Сталин чуть дольше, и он бы инициировал не только экранизацию этой книги, но и других, подобных ей. Однако в марте 1953 года вождь скончался.
И вот спустя два года после его смерти за экранизацию некрасовского романа взялся на «Ленфильме» известный режиссер Александр Иванов (автор таких военных фильмов, как «На границе», 1938; «Подводная лодка Т-9», 1943; «Сыновья», 1946; «Возвращение с победой», 1948; «Звезда», 1949, прокат – 1953). Фильм назывался «Солдаты» и вышел на экраны страны в середине 1957 года. Будучи, по сути, одной из первых советских «негероических» картин (героизм советских воинов в ней был показан буднично, без пафоса), этот фильм подспудно старался примирить два крыла советской интеллигенции: либералов и державников. В картине эти крылья представляли два лейтенанта: неказистый с виду еврей Фарбер (актер Иннокентий Смоктуновский) и статный русский красавец Керженцев (Всеволод Сафонов). Отметим, что для тогдашнего советского кинематографа появление в числе главных персонажей фильма советского человека с еврейской фамилией и внешностью было явлением редким: подобного не происходило почти полтора десятка лет.
После выхода фильма на экраны страны многие критики отметят следующую деталь. Несмотря на то что по сюжету Керженцев был главным героем и занимал львиную долю экранного времени, однако именно Фарберу достался самый драматичный момент в картине – разоблачение труса Абросимова, по вине которого бессмысленно погибли бойцы. Как писал биограф Смоктуновского Е. Горфункель:
«Не будучи главным героем картины, Фарбер недаром воспринимался неофициальным центром ее. Он говорил от имени тех, чья сила была в нравственной неиспорченности и у кого не было кулака для пущей убедительности. Речь его на собрании коммунистов взволнованна и сбивчива, он не привык выступать. Всегда незаметного, его теперь окружает сочувственная тишина, всегда вежливый, он резко бросает Абросимову: „Это вы струсили...“.
Рядовой войны, простой пехотинец выступал не просто против жестокого солдафона и своего командира. Фарбер возмутился тем, что человека превращают в пешку. Он больше не захотел терпеть приказного порядка войны, взял слово и сказал все, что думал. Вот оно что: солдат на войне – тоже личность...».
Чуть позже другой киновед, Мирон Черненко, пойдет еще дальше в своих размышлениях об этом образе и назовет Фарбера... Впрочем, почитаем слова самого киноведа:
«Смоктуновский родом из мира несоветского, ибо ведет себя не просто как штатский, но как штатский в мире униформ, как человек свободный, не понимающий и не желающий понимать иерархии чинов, партийностей и прочих вещей, несущественных, алогичных в той противоестественной экстерриториальности, которая ограждает его от мира советского, идеологического, тоталитарного. Именно она определяет все его поступки, на первый взгляд почти самоубийственные, немыслимые и в чем-то даже опасные для окружающих – к примеру, прямое, караемое расстрелом на месте нарушение субординации на передовой. Я имею в виду кульминационную сцену фильма – конфликт с офицером, по мнению Фарбера, виновным в бессмысленной смерти солдат. И я рискнул бы назвать Фарбера первым свободным евреем (выделено мной. – Ф. Р.) на советском экране, хотя – видит Бог – с точки зрения простой человеческой логики никак не понять, каким образом ему удавалось сохранить эту свою свободу, эту экстерриториальность духа за три с лишним десятка советских лет, которые он как-никак прожил до войны...».
Удивление, сквозящее в последних словах маститого киноведа, понятно: либералам всегда было свойственно рисовать предвоенное время в СССР как череду сплошных ужасов. На самом деле время то, хоть и было во многом трагическим и трудным, одновременно было и по-настоящему героическим. Вот почему недоумение киноведа здесь неуместно: именно в те предвоенные годы и ковались характеры таких людей, как Фарбер. Куйся он сейчас, в годы дикого капитализма по-русски, вряд ли бы у него хватило мужества, а то и просто желания публично разоблачать труса, погубившего десятки людей.
Либералы привыкли рисовать сталинские годы одной краской – черной. Например, 1937 год у них ассоциируется исключительно с репрессиями, хотя для миллионов советских людей, живших в то время, тот год запомнился совсем другим. Например, беспосадочным перелетом В. Чкалова, Г. Байдукова и А. Белякова по маршруту Москва – Северный полюс – Ванкувер (США). Или как год памяти А. С. Пушкина: одних мероприятий, связанных с этим именем, по всей многомиллионной стране проходили сотни, начиная от средних школ и заканчивая институтами. Кто сейчас об этом вспоминает? Никто, поскольку по воле либералов, которые почти два десятка лет заправляют сегодняшними СМИ, в сознание россиян упорно вбивается тезис о том, что время сталинского правления – сплошь одни репрессии. Но это неправда – хорошего в те годы тоже происходило немало, и тот же 1937 год не у всех людей рождает в памяти воспоминания о репрессиях. Приведу по этому поводу слова известного советского кинооператора Владимира Монахова:
«В 1937 году, когда я жил с родителями в Кривом Роге, вышел юбилейный том Пушкина. Как только он появился в киоске, я упросил киоскершу не выставлять его, оставить для меня. Я не завтракал в школе и на собранные деньги купил этот роскошный том. Невозможно описать мой восторог. Иметь дома своего Пушкина, в любую минуту раскрыть его... Что сравнится с этой радостью?..».
Но вернемся к фильму «Солдаты».
Экранное единение Фарбера и Керженцева так и не перетекло в реальную действительность: тесной смычки между либералами и державниками в жизни так и не случилось. Хотя добрую службу советскому кинематографу эта картина все-таки сослужила. Она провела незримую черту между кинематографистами двух разных лагерей (либерального и державного), после чего те стали соревноваться в создании подобных «негероических» и «непафосных» фильмов (кинематограф того же Алексея Германа вырастет именно из шинели «Солдат») либо противоположных им произведений. Так, Сергей Бондарчук во многом в пику «Солдатам» на рубеже 50-х годов в качестве своего режиссерского дебюта взялся экранизировать рассказ Михаила Шолохова «Судьба человека». В итоге получилось мощное героико-патриотическое кино, истинное народное произведение, ни в чем не уступившее самому рассказу.
Отметим, что это произведение Шолохова появилось на свет благодаря все той же борьбе между либералами и державниками. Как известно, писатель весьма болезненно воспринял доклад Хрущева «О культе личности Сталина» и даже оказался чуть ли не единственным, кто посмел с трибуны съезда заступиться за Сталина (все остальные делегаты это сделать испугались). Когда же вскоре после доклада в либеральной среде начались бурные дискуссии о жертвах сталинского террора, причем большая доля сочувствия выпадала на жертвы еврейского происхождения, в державной среде это вызвало невольный протест, поскольку русских людей в сталинские годы погибло гораздо больше, чем людей иных национальностей. Однако и здесь сработало то, что евреи, как никто иной, умели громче других заявить о своих трагедиях. Как пишет А. Солженицын:
«В феврале 1956 года в знаменитом своем докладе на ХХ съезде партии Хрущев, обильно говоря о расправах 1937–1938 годов, не упомянул особо, что среди пострадавших было так немало евреев; и не назвал расстрелянных в 1952 году еврейских лидеров; и, говоря о «деле врачей», не сказал прямо, что оно было направлено против евреев. По словам Е. Шварца: «Легко представить себе, какие горькие чувства все это вызвало в еврейской среде, они захлестнули и еврейские коммунистические круги за границей и даже руководства тех компартий, в которых евреи составляют значительный процент среди членов (канадская и американская партии)».
В апреле 1956 года в Варшаве – под коммунистическим режимом, но с большим влиянием евреев – в еврейской газете «Фолксштимме» (она, кстати, выходила и в СССР до 1957 года. – Ф. Р.) была опубликована сенсационная статья, называющая имена погибших евреев из области культурной и общественной – как в 1937–1938, так и в 1948–1952. Впрочем, статья при этом проклинала «капиталистических врагов» и «бериевщину» и приветствовала возврат к «ленинской национальной политике». «Статья „Фолксштимме“ точно развязала стихию», – пишет все тот же Шварц...».
Стихия эта, как уже писалось выше, вызвала настоящую атаку на советских руководителей со стороны глав зарубежных соц– и компартий, которые, один за другим приезжая в Москву, стали настойчиво склонять Хрущева к тому, чтобы выделить «еврейский вопрос» в категорию первостепенных. Эти атаки продолжались практически на протяжении всего 56-го года. Именно в это время Шолохов и написал свой рассказ «Судьба человека», который по праву можно было назвать «Судьбой русского человека», поскольку его главным героем выступал русский мужик Андрей Соколов, твердость характера которого вызывала невольное восхищение читателей.
Рассказ был напечатан в двух номерах главной газеты страны «Правда» (31 декабря 1956 – 1 января 1957). И практически сразу на Всесоюзном радио была осуществлена его постановка (текст читал актер Сергей Лукьянов). Тогда же на телевидении был снят трехсерийный фильм по «Судьбе человека» под названием «Страницы рассказа». Там текст читал уже Сергей Бондарчук. Именно в процессе этой работы ему и пришла идея перенести это произведение на большой экран, поскольку возможности ТВ тогда были еще ограниченными: телевизоры тогда считались роскошью и были в пользовании у единиц. Другое дело большое кино – самое массовое из искусств.
Этим фильмом Сергей Бондарчук не только собирался дебютировать в большом кинематографе, но и открыто заявлял о своих державных предпочтениях. Это был своеобразный ответ славян-традиционалистов евреям из «новой волны». Как скажет чуть позже оператор фильма Владимир Монахов:
«Войну изображали во многих наших фильмах, и часто небанально, убедительно. Бондарчуку и мне, прошедшим войну, она виделась жестче. И в то же время глубже, объемнее. Война – это ведь не только сражения, кровь, смерть, все то страшное, бесчеловечное, за что мы ее ненавидим и отвергаем. Суровые испытания, выпавшие на долю нашего народа, показали, что он сохранил свои высокие моральные качества и величие духа в самых невыносимых условиях. Ярко проявились лучшие качества его души, и первые среди них – любовь к родной земле и человечность...
В «Судьбе человека» мы хотели показать войну во всей ее суровой правде, а Соколова – во всей его духовной мощи и красоте. Нас привлекли прежде всего трагедийность конфликта, новизна характера – такого героя наше искусство еще не знало. Мы сознательно отказались от примитивного натурализма и от приглаженности, усредненности, приблизительности. Мы добивались сплава трагедии и лирики. Мы хотели не морализовать и поучать, а потрясать, мы надеялись показать, как сложен, богат человек, как драматична бывает его судьба. Для нас Андрей Соколов – положительный герой, но не примитивно-канонический, не ходячий набор всех мыслимых добродетелей, который точно и заранее знает на все случаи жизни, что хорошо и что плохо. Мы понимали, что нужен подлинный герой, взятый из гущи жизни, отражающий своим характером и своей судьбой ее глубинное течение, невыдуманные сложности, ее движение вперед, ее трудные победы...».
Тот патриотизм, который авторы фильма вложили в свою картину, пришелся по душе миллионам советских людей. Фильм «Судьба человека» собрал на своих сеансах 39 миллионов 250 тысяч человек, заняв 5-е место в прокате. Читатели журнала «Советский экран» назвали его лучшим фильмом 1959 года. Однако в то же время лента вызвала ярое неприятие либералов по обе стороны «железного занавеса»: именно из-за своей патриотичности и того, что это была экранизация произведения Михаила Шолохова, которого либералы числили по разряду своих самых непримиримых идеологических противников. Во многом именно поэтому «Судьба человека» не была приглашена в качестве участника ни на один престижный европейский кинофестиваль (в Канны, в Венецию). Она победила всего лишь в швейцарском Локарно (июль 1959), а год спустя присовокупила к этому еще несколько призов опять же не самых престижных кинофорумов, вроде сиднейского, канберрского и джорджтаунского.
Однако в родном Отечестве власти картину премировали по полной программе, что было весьма показательно: державники продолжали удерживать в ней значительные позиции. Фильм взял главные призы на Московском (1959) и Минском (1960) кинофестивалях. Плюс был удостоен в 1960 году высочайшей награды – Ленинской премии. Причем лента Бондарчука сумела «перебежать дорогу» другому выдающемуся фильму о войне – «Балладе о солдате» Григория Чухрая. К счастью, спустя два года творение Чухрая все-таки удостоится «ленинки», что будет справедливо – фильм прославит подвиг советских людей в годы войны не менее талантливо, чем это было сделано в фильме Бондарчука.
Парадоксально, но на Западе «Баллада...» снищет куда большую славу, чем «Судьба...». Она будет премирована в Каннах, куда лента Бондарчука не попадет, а также ее назовут лучшим иностранным фильмом не только в Японии, Греции, но и в США. Невольно напрашивается вопрос, чем это было вызвано, ведь оба произведения посвящены одному и тому же – показу подвигов советского солдата, воспеванию советского патриотизма? Разгадка, судя по всему, кроется в деталях.
Рассказ М. Шолохова – это трагическая проза, где в емкой форме (произведение уместилось в двух газетных номерах) был изображен тот самый русский (славянский) характер, который оказался не по зубам гитлеровским воякам. Отметим, что и западным стратегам «холодной войны» он тоже оказался не по зубам: недаром тот же директор ЦРУ Аллен Даллес в начале 50-х годов предупреждал, что победить военное поколение советских людей невозможно, придется уповать только на послевоенное (скажем прямо, американец в своем прогнозе не ошибется). Фильм Бондарчука оказался настолько талантливой экранизацией шолоховской прозы, что по-настоящему испугал западных идеологов «холодной войны».
А вот лента Чухрая их, видимо, не испугала. Решенная в жанре мелодрамы, она была универсальна для восприятия любой аудиторией по обе стороны «железного занавеса» из-за своей определенной сентиментальности. В «Судьбе человека» все было иначе: там судьба главного героя буквально выворачивала души зрителей наизнанку, приводя их к катарсису. То есть, говоря языком современной молодежи, это была настоящая «жесть», сдобренная высоким градусом патриотизма. Этот симбиоз и встал поперек горла западным идеологам.
Между тем если Бондарчук во время работы над фильмом довольно легко прошел все цензурные рогатки, то Чухраю пришлось выдержать не одну атаку со стороны чиновников Кинокомитета. Так аукнулись ему его внеклассовые воззрения, проявленные им во время работы над предыдущим фильмом – «Сорок первый». В итоге чиновникам стало казаться, что режиссер и в новой своей работе ставит целью разрушить незыблемые идеологические каноны в угоду своим неверным представлениям о событиях недавнего прошлого. Дело однажды дошло до того, что Чухрая... едва не исключили из партии. Выглядело это следующим образом.
Работу над фильмом Чухрай закончил в сентябре 1959 года. Руководство 3-го объединения «Мосфильма» приняло его без каких-либо поправок и отправило наверх – в генеральную дирекцию студии. И вот там возникли первые проблемы. Директор «Мосфильма» Сурин внезапно потребовал произвести в картине ряд купюр. В частности, ему категорически не понравилась сцена, где Алеша убегает от фашистского танка. «Это что же вы хотите сказать, Григорий Наумович: наши солдаты были трусами?» – спрашивал директор.
Не меньшее возмущение у директора вызвал и другой эпизод, где Алеша передает мыло жене солдата, сражающегося на фронте, и узнает, что она живет с другим мужчиной. Сурин отреагировал на эту сцену словами одной из героинь бессмертных «12 стульев»: «Советские жены не могут изменять своим мужьям – это неправильно!». На что Чухрай ответил: «Советская жена, конечно, не должна изменять своему мужу, но обычные жены, некоторые, изменяли. Это, конечно, очень неправильно, но вот бывают такие нарушения».
Однако директора такая аргументация не удовлетворила. И когда Чухрай отказался вносить необходимые поправки, он вызвал к себе монтажера фильма. «Ваш режиссер возомнил себя Львом Толстым, – обратился Сурин к монтажеру, вернее, монтажерше (это была женщина). – Он отказывается вносить исправления в картину. Поэтому я официально лично вам приказываю вырезать из фильма эпизоды, которые я отметил». И директор протянул женщине список требуемых поправок. Но та даже не шелохнулась. «Вы что, не слышите?» – брови директора взметнулись вверх. И услышал в ответ совершенно неожиданное: «Товарищ директор, я вас не только не слышу, я вас не вижу! Это фильм памяти тех, кто погиб за нашу Родину, за нас с вами. И портить его я не буду». Наверное, в течение минуты в кабинете висела гнетущая тишина, после чего директор выгнал обоих посетителей вон, пригрозив им всеми возможными карами.
Слово свое директор сдержал: он пожаловался самому министру культуры СССР Николаю Михайлову, у которого были давние счеты с Чухраем – еще по «Сорок первому». Министр вызвал к себе на аудиенцию режиссера, а также сценариста Ежова и директора фильма Данильянца. И стал настойчиво требовать внести в картину те поправки, которые отметил директор студии, плюс добавил еще пару-тройку от себя лично. В частности, Михайлову не понравилось, что в конце фильма Алеша Скворцов погибает. «Такой пессимизм недопустим в наших фильмах о войне. Поэтому упоминать о том, что Алеша погиб, не надо. Вы меня поняли?» – и министр выразительно посмотрел на гостей. Чухрай и Ежов молчали, а вот нервы директора не выдержали.
«Я давно говорил Григорию Наумовичу, что так снимать фильмы нельзя! – заявил директор. – Например, в фильме есть эпизод, где солдаты передают свое мыло в подарок жене одного бойца. Но тогда возникает вопрос: а как сами бойцы будут потом мыться? Зритель может подумать, что наша армия нечистоплотна».
Услышав эти слова, Чухрай встрепенулся. Получалось, что человек, который всю войну просидел в тылу, в эвакуации в Средней Азии, вздумал учить его, фронтовика, у которого четыре ранения и который неоднократно десантировался в тыл врага, что такое фронт. Да еще обвинил его в неуважении к родной армии! Короче, Чухрай не сдержался и схватил директора за грудки. От неожиданности тот буквально потерял дар речи. Зато его не потерял министр, в кабинете которого подобное происходило впервые. Михайлов немедленно вызвал к себе секретаря и потребовал привести... милиционера. Дескать, надо арестовать хулигана. Но Чухрай не стал дожидаться, пока его скрутят стражи порядка, и покинул кабинет сам. А уходя, бросил министру слова, которым суждено будет стать пророческими: «Я уйду из этого кабинета, но сюда еще вернусь. А ты уйдешь – и не вернешься!». И ведь действительно: меньше чем через год, к вящей радости либерального лагеря, Михайлова сняли с должности министра и отправили послом в Индонезию. Но это будет чуть позже, а пока министр потребовал от руководства студии провести партийное собрание и рассмотреть на нем персональное дело коммуниста Чухрая. Студия взяла под козырек.
