Текст книги "Продается детская коляска"

Автор книги: Федор Кнорре

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

Старичок своим приятным слабым голоском, с ласковыми интонациями, с благодушным почмокиванием все продолжал, точно о самых приятных событиях, доставлявших ему тихую радость:

– Если хотите знать, и мужа-то настоящего у нее отродясь никогда не было! Не-ет, не было!

Стараясь поменьше слушать старичка, он все время стоял, повернувшись к нему спиной, и смотрел в черноту подъезда, ожидая появления Нинки. Но тут, не выдержав, со злобой резко спросил:

– Какого еще мужа? Про что это вы?

– Про мамашу Нинкину, про кого же! Мужа-то, говорю, нету и не было законного! А Нинка не иначе от наливки получилась... – Старичок, умиротворенно улыбаясь, плел свое, а он, глядя на него, мечтательно думал, как хорошо бы взять старичка за шиворот и трясти до тех пор, пока его улыбочка не свалится у него с лица, как шапка, на землю! Как приятно было бы узнать, что старичок этот бывший банкир или царский жандарм, и как мало надежды, чтобы это так и оказалось на самом деле. Вернее всего стопроцентный пенсионер, не пропускающий ни одной комиссии в своем жилуправлении.

– Да что вы привязались ко мне с какой-то Нинкиной матерью, – грубо сказал он вслух. – Мне-то какое дело?

– Сами выспрашиваете, – презрительно сказал старичок и отвернулся, удовлетворенно почмокивая.

Нинка выглянула из подъезда и сказала:

– Топайте за мной, никогда не пропадете!

Они стали подниматься по полутемной широкой лестнице. От перил, от стен, от щербатых ступенек так и пахло первой очередью на снос.

– Вам для кого, для мальчика? Для девочки? – спросила Нинка, шагая через две ступеньки с ним рядом. Он не понял вопроса, и она слегка подтолкнула его в бок. – Ну чего тут не понимать-то? Мальчишка у вас или девчонка?

– У меня?

– Нет, у меня! – Нинка засмеялась. – Для кого вам коляска нужна, спрашиваю. Кто ваш крысеныш? Мальчишка, девчонка? Для кого вам коляска нужна, спрашиваю.

Помедлив, он неохотно сказал:

– Для мальчика.

– А он маленький?

– Маленький, да.

– Это удачно, что маленький. Коляска-то маленькая... Вот, пришли, входите сюда, тут за порог не зацепитесь, а то нос разобьете. Слева тут сундуки, тихо, это велосипед, сейчас я вам свет запалю!

Высоко под потолком неясно зажглась желтая лампочка, еле осветив большую прихожую, заставленную рухлядью. Нинка куда-то исчезла и довольно долго не появлялась, потом дверь в глубине коридора распахнулась настежь, и оттуда, стукаясь и повизгивая колесиками, сначала выкатилась детская коляска, потом появилась Нинка и, поспешно захлопнув за собой дверь, подкатила коляску в прихожую под свет лампочки.

– Это ничего не значит, что немножко скрипит, я могу смазать! Вы еще погодите рассматривать, сейчас я оботру. Вот так... Ну?.. Люкс коляска! Что, неправда? Сама бы каталась. Ну?

– Постой-ка, – сказал он в недоумении, – кто коляску продает? Черникина? Это у нее Витя умер?

– Да не орите вы тут! Слышно же... – Нинка слегка ткнула его пальцем в живот и опасливо оглянулась на коридор. – Ну, у нее. А она сейчас... не может с вами заниматься, она мне поручила с вами торговаться. Ну, начинайте осматривать.

Если бы это был автомобиль или хотя бы танк, он бы знал, с чего начинать осмотр, но как осматривают детские коляски, никак не мог сообразить. Деловито нахмурившись, он заглянул снизу туда, где у машины должен бы быть дифер, слегка нажал пальцем на бортик, пробуя, как работают амортизаторы, потом чиркнул спичкой и разглядел маленький металлический квадратик с маркой и многозначительно хмыкнул.

– Нечего тут хмыкать, – враждебно сказала Нинка. – Не новая, а мы за новую и не продаем. Она подержанная, зато качественная!

– Хорошая марка, – сказал он.

– Я это и толкую. Хорошая?.. А где?

Он зажег спичку и осветил облупленную дощечку.

– Не обращала внимания. Медвежонок какой-то? Ну и что?

– Да и надпись "БЭБИ".

– Так бэби означает – для ребятенков. Не мужиков же в ней возить! настороженно глядя ему в лицо, сказала девочка.

– Марка, марка такая. Понятно? Знаменитая марка, мне, пожалуй, подойдет.

– Ну так нечего тянуть кота за хвост, мы дешево не отдадим. Уж самое дешевое... самое маленькое, самое-самое! – набирая все больше воздуху с каждым словом, собираясь и не решаясь выпалить и боясь перехватить, она замерла, и тогда он положил руку ей на плечо.

– Постой, я торговаться не люблю. Сам назначу цену, а ты пойди узнай, согласна она или нет.

– Вот как?.. – недоверчиво сказала Нинка. – Ну, дуйте, послушаем, что вы за покупатель!

– Ты пойди, объясни. Цена для меня не имеет значения. А коляска мне нужна позарез и именно подходящей марки. Ясно? Через несколько часов мне улетать. Далеко. На восток, на север и так далее, это к делу не относится. Там детские коляски – товар исключительно редкий, и цены вольные. Короче... – он еще раз припомнил, сколько у него в той пачке, и назвал цифру, ту самую, что была обозначена на банковской бандероли пачки. – Вот так, это последнее слово!

Сказал и увидел негодующие, возмущенные глаза девочки, смотревшие на него в упор.

– Что это? Треп?

– Девочка, мне некогда тут твои грубости слушать. Иди спроси у владелицы, согласна она – я даю деньги, нет, пойду другую искать.

– Ты что? Может быть, контуженный? – спросила девочка. – На эти деньги десять колясок купишь прямо в универмаге.

– Возможно, но те меня не интересуют, мне марка нужна. Давай-ка я сам пойду у хозяйки спрошу, раз ты не хочешь.

Он шагнул в коридор, но она заслонила ему дорогу:

– К ней сейчас нельзя... Ладно, ты стой тут, я пойду спрошу... Только это серьезно? Подойди сюда к свету, я на тебя посмотрю. Дай честное слово, что не треплешься.

– Честное слово.

– Тогда стой.

Она бегом бросилась по коридору, опять хлопнула дверь, стал слышен ее громкий возбужденный голос, который то прорывался, то притихал в комнате, другого голоса совсем не было слышно. Потом она неуверенными шагами, медленно вышла в прихожую и грубо сказала:

– Ну, давай деньги.

Она взяла из его рук пачку, повертела, отщипнула, заглядывая между листиков банкнот и протянула ему обратно.

– Правда, – сказала она самой себе и заговорила, понизив голос: – Она ничего сейчас не может слушать. Она плохо понимает, какие деньги, сколько, кто дает, ей до всего дела нет... Все плачет. А деньги ей нужны, хотя она не понимает, потому что ей надо уезжать отсюда к своим, а она стесняется: они старики, у них у самих в кармане блоха на аркане. Понял? Так что нечаянно это подходяще получается, что ты явился. Я ей сказала только, что продала коляску, а сразу не скажу за сколько, а то она еще не возьмет и нас с тобой выгонит. А ты поскорей уезжай, а тогда я отдам ей деньги и скажу: чем я виновата, псих какой-то купил... или спекулянт колясочный, скупает их, возит и на Северном полюсе продает, да? Только я-то сама тебе не верю.

– Кончим мы когда-нибудь разговоры? – с досадой сказал он. – Мне ведь некогда. Самолет улетит!

– Давай!

Нинка осторожно, с опаской взяла пачку, взвесила на руке, надула щеки, сказала "у-фф!" и унесла деньги в комнату Черникиной. Через минуту неторопливо вышла, тихо притворила дверь и минуту стояла не двигаясь, настороженно прислушиваясь к тому, что делается в комнате. Потом подбежала к нему на цыпочках и, сделав страшные глаза, зашептала:

– Теперь живо, забирай коляску. Сматываемся быстренько... берись за ручку, я помогу!

Они вдвоем выкатили коляску на площадку, подняли, потащили вниз.

– Она и не поглядела! – таинственно сообщила Нинка. – Сказала: "Положи деньги на комод!.." А потом глянет, увидит – ахнет.

Они выбрались на ступеньки подъезда со львом, и старичок еще издали закричал:

– Ну как, выторговали? Сколько дали?

– Вот жаба, – тихо проговорила Нинка и омерзительно слащавым голосом громко добавила: – А у вас, дедушка, на носу черти ели колбасу! Ах, извиняюсь, это каша, вы оботритесь, а то мухи заедят.

– Ну, прощай! – сказал он девочке и поскорее, чтоб больше ничего не слышать и не видеть в этом дворе, покатил коляску к воротам.

Вот уж этого он не предвидел, что ему придется пробираться по улице среди прохожих и катить совершенно неизвестно куда детскую коляску. Он об этом как-то не подумал. Казавшаяся очень простой мысль: закатить коляску в первый попавшийся подъезд, бросить там и поскорее уйти – оказалась неисполнимой. Почему-то на него с коляской все смотрели, повсюду по случаю хорошей погоды женщины прогуливали или покачивали в колясках ребят. Он никогда не думал, что человек с коляской так неловко себя чувствует среди обыкновенных бесколясочных людей, которые свободно идут, размахивая руками, не привлекая к себе ничьего внимания.

Стискивая от досады зубы, покатил он свою коляску по дорожке скверика. Навстречу ехала другая колясочка с малышом. Катили ее двое парней с одинаковыми челками, в черных модных пиджачонках – похожие на музыкантов из джаза.

В ту минуту, когда их коляски встретились на дорожке, парни разглядели, что его коляска пуста, и заулыбались.

– За пассажиром отправили? А?

Парни в дешевеньких вечерних костюмах, с модерными прическами – точно прямо с танцульки, да вернее всего и в самом деле недавно оттуда, – теперь так дружно и покорно вдвоем катившие колясочку, показались ему симпатичными, и неожиданно для себя он улыбнулся им в ответ.

– Приходится! – сказал он им в тон.

Парни сочувственно, понимающе подмигнули, и они разъехались.

И тут, случайно обернувшись, он с раздражением заметил, что Нинка неотступно следует за ним, отстав на несколько шагов.

– Чего ты мучаешься? – крикнула она. – Вон же такси стоит!

– Правильно, – сказал он с невольным облегчением и, выбрав момент, столкнул задребезжавшую коляску с тротуара, покатил через улицу к одинокому такси на углу.

Обогнав его, Нинка бегом пересекла улицу, отворила дверцу и с размаху плюхнулась на сиденье рядом с водителем и как раз успела с треском захлопнуть дверцу перед самым носом возмущенного до глубины души мужчины.

Он рывком распахнул дверцу, всунул голову и яростно кричал Нинке что-то невнятное, чего было нельзя расслышать, так как голова была вся в кузове машины. Можно было только понять, что он грозит ей чем-то несуразным и взбешен больше всего тем, что бежал наперерез Нинке и опоздал на три секунды вскочить и захлопнуть дверцу перед ее носом.

Тут подоспел он сам с коляской, распахнул заднюю дверцу и стал неумело складывать и вталкивать непослушную коляску. Шофер сложил руки на груди, как Наполеон, откинулся на спинку и объявил, что вообще никуда не поедет, раз трое пассажиров подняли у него такой скандал, но тут Нинка опять захлопнула свою дверцу и сказала шоферу, ткнув через плечо пальцем на заднее сиденье, где он все еще возился, устраиваясь с коляской:

– Все в порядке, этот со мной!

Шофер подумал-подумал, пожал плечами и включил счетчик. Машина тронулась, и Нинка еще успела свысока, презрительно прищурясь, холодно усмехнуться через стекло растерянно топтавшемуся на тротуаре неудачнику.

Когда они подъехали к дому, Нинка осталась сидеть с коляской в машине, а когда он принес чемоданы и ремни с одеялами, она сказала водителю:

– Чемоданы лучше всего в багажник, а сверток можно рядом со мной положить.

– Ты-то куда собралась? – наконец сердито спросил он, выбрав момент, когда шофер возился в багажнике.

– А тебе что, жалко? Тебе же за машину платить, а не поштучно, с носа. А я давно в аэропорту не была. Даже никогда.

Так они молча, ни слова друг другу не сказав, приехали в аэропорт и выгрузились вместе с коляской, и пока он ходил отмечать свой билет в кассе, Нинка сидела и, по-видимому, стерегла его вещи, а потом с ним вместе стояла, внимательно следя за весами, пока взвешивали его вещи и прикрепляли ярлыки.

Уже с того момента, когда он неожиданно оказался вместе с Нинкой в такси, он понял, что ему не так-то легко будет от нее избавиться. В тот момент, когда все его чемоданы были уже на весах, он чуть не вздрогнул, услышав ее голос:

– А вот еще коляску не позабудьте!

Коляску тоже взвесили и навесили на ручку ярлычок с изображением самолета.

Даже если бы Нинка и не ходила за ним все время по пятам, он ничего не мог уже поделать. Здесь, в аэропорту, отделаться от коляски нечего было и пытаться, все кончилось бы чем-нибудь вроде объявления по радио: "Гражданин с билетом на рейс такой-то, позабытая вами коляска находится у дежурного..."

До отлета самолета оставалось больше двух часов, и они молча начали ждать. Уселись на скамейке так: слева он, посредине вещи, справа Нинка. Он набрался решимости и твердо начал:

– Слушай-ка, что тебе тут, собственно, надо? Ехала бы ты домой...

– Ничего не надо! – она строптиво передернула плечами. – Так!

– Ну, я пойду за папиросами в буфет.

– Сходи, конечно.

Он вошел в одну дверь, а с папиросами вышел через другую и не сразу нашел глазами, где Нинка сидела с вещами, и теперь точно в первый раз ее разглядел.

Она сидела слегка сутулясь и смотрела на дверь, куда он ушел. Он подходил к ней с другой стороны, и она его не замечала. Тонкие ножки в потертых узеньких брючках еле доставали до полу, потому что она полулежала боком, облокотившись на его вещи, – наверно, придерживала, чтобы что-нибудь не утащили, обветренные губы в поперечных морщинках полуоткрыты, глаза ждут, не отрываясь от двери, куда он ушел за папиросами. На том месте, где большие пальцы упираются в носок, на стареньких кедах уже побелела резина и пошли трещинки там, где они скоро совсем прорвутся. И почему-то именно это показалось ему ужасным, – стольких детей видел он за эти годы и не замечал, как они обуты. Даже этого не замечал, а ведь просто невозможно спокойно жить на свете, когда есть хотя бы плохо обутые дети. Старая его мысль о запаянных консервных банках мелькнула снова, но тоже показалась ужасной: вот сидит эта Нинка, сейчас притихшая, но готовая взъерошиться и царапаться, и никому не доверять, и все замечать и взвешивать, и недоверчиво криво усмехаться. Маленькая запаянная консервная баночка, которая будет жить под этикеткой, какую наклеят, но что там на самом деле, не поинтересуются узнать.

Она почувствовала, что кто-то подходит к ней со спины, и мгновенно повернулась и прикрыла рукой место рядом с вещами, где он прежде сидел, уже готовая сгрубить, сцепиться, не уступать, но тут же усмехнулась уголком рта:

– Откуда ты выскочил, не заметила!

Они опять уселись рядом, прислонившись к вещам. Кругом сновали пассажиры, выкликало пассажиров радио, время медленно текло, но все приближалось к моменту отлета, и они оба отчетливо чувствовали это утекание оставшегося времени.

– Что это ты там на крыше делала? – вдруг спросил он.

Она поежилась плечами, равнодушно проговорила:

– Барбосничали!.. Так!.. Ну что, не понимаешь? Барбоса гоняли! Ничего не делали. Барбоса никакого нет, понял? Ну, мы сами барбосы! Вот и гоняли. Ну?

– Отчего же, понятно, – примирительно сказал он, понимая, что это глупо и, собственно, ничего не доказывает, и все же продолжая смотреть на трещинки в носках, куда упирались большие пальцы.

– А где твои провожающие? – спросила она. – Все тут?

Он усмехнулся:

– Все тут.

– Ну да? И встречающих небось будет такая же толпа?

Он промолчал.

– Ну, скажи-ка мне честно. Откуда ты про Черникину узнал? Кто тебе сказал?

Он молчал, и она быстро сказала:

– Много будешь знать, скоро состаришься! И всякую такую чепуху я лучше тебя знаю, можешь не говорить. Скажи, ты знал про нее или ты так, наобум?

– Наобум в общем. Так, показалось, что тут что-то может быть такое...

– Ну да? Ты прямо по объявлению пошел? Посмотреть, в чем дело? Ну да?

По радио объявили посадку, они замолчали, прислушиваясь; это был еще не его рейс.

– А ты надолго туда?

– Туда на недельку не ездят... На два года, а там видно будет.

– А квартира у тебя здесь! – раздумывая, сказала она, сосредоточенно покусывая от напряжения обветренную нижнюю губу.

Снова ожило радио, и Нинка, вздрогнув, подняла голову и уставилась на громкоговоритель, хотя он еще ничего не говорил.

– А вдруг я тебе туда напишу? – небрежно проговорила она.

– Напиши.

– И ты обрадуешься?

Он подумал, соображая, как ответить правду, и кивнул:

– Обрадуюсь.

Вызывали на посадку его рейс. Пассажиры всполошились и потянулись к выходу на летное поле, и вещи уехали куда-то на тележке. И так они дошли до барьера, за который провожающим выходить не разрешалось, и тут он заметил, что Нинка по-детски уцепилась ему за кончики пальцев и, толкаясь среди пассажиров, почему-то волнуется, будто ей самой лететь.

В последнюю минуту они старательно пожали руки, и она сейчас же вцепилась в перекладину барьера, чтоб ее не оттеснили, и во все глаза смотрела, не улыбаясь, точно все еще чего-то не разобрав.

Он неопределенно ей улыбнулся на прощание и пошел к самолету, но тут же услышал окрик дежурной и, обернувшись, увидел Нинку, которая, прорвавшись через барьер, мчалась по полю. Она догнала его и ухватила за рукав:

– Ты что, нарочно? – Зло усмехаясь, она смотрела исподлобья. – Нарочно адрес забыл? Тогда и не надо! Черт с тобой!

– Нет, – сказал он. – Да нет же!.. Да честное слово нет! У меня в голове что-то спуталось сегодня.

– Теперь я и сама у тебя не возьму!

– Ну что ты на меня смотришь и не веришь? Разве я тебе буду врать?

– Мало ты мне сегодня врал?

– Ну, это когда было. Да я и не врал.

– Про мальчика врал.

– Нет. Это-то правда. Был и мальчик, – за много лет он впервые выговорил эти слова.

– Ой! – сказала она тихо. – Ну, давай, пиши скорей, пиши.

Он крупными буквами написал адрес в записной книжке, вырвал страничку и сказал:

– Даже если потеряешь, я тебе все равно сам напишу. Твой дом я знаю, только номера квартиры не знаю. Ни одного номера там не знаю, кроме четырнадцатого.

– Меня весь дом знает. Ну, квартира два. Иди скорей, на тебя все смотрят, ждут!

Он поднялся по лесенке в самолет, нашел свое место, сел и припал к окну.

Нинка опять стояла у барьера, крепко держась за перила, чтоб не оттеснили другие провожающие, смотрела, вглядываясь, но его в окошке она не видела.

Моторы заработали, и самолет медленно двинулся, окошко стало поворачиваться, но Нинку он еще видел. Криво усмехнувшись одним уголком рта, она передернула плечами, глядя на медленно двинувшийся по полю самолет, потом, точно с трудом оторвав руку, вцепившуюся в перила, она в тяжком раздумье подняла и два раза несмело качнула раскрытой ладонью в воздухе, все так же пытливо и напряженно глядя вслед уходящему самолету...

Уже лес, проваливаясь и ложась набок, унесся куда-то назад, окна заволокло белой мутью, и потом поплыло взрыхленное снежное поле облаков под окном. Город остался позади. Город, где у него теперь есть что-то, чего не было раньше. Что? Потрескавшиеся губы в поперечных шершавых рубчиках, с этой недоверчивой улыбкой одним углом рта: "Ну да?.." Какие-то жалкие полосатые брючонки на тоненьких ножках. Кеды, которые вот-вот лопнут на тех местах, где упираются большие пальцы, и почему-то никак нельзя допустить, чтобы они порвались совсем.

Какой-то новый город оставался у него за спиной, в котором впервые за все эти годы что-то изменилось, сдвинулось с места... Кажется, она все-таки подняла руку на прощанье? Кажется, да. Просто невыносимо было бы подумать, что нет!

1967