Текст книги "Олимпия"
Автор книги: Федор Кнорре
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)
Кнорре Федор
Олимпия
Федор Федорович Кнорре
Олимпия
Длинный коридор коммунальной квартиры номер сто шесть с изгибом по самой середине, около кухни, прежде был похож на странную темную улицу поселка, где за каждой дверью как в своем доме жили отдельные семьи.
Но теперь минули те времена, когда по коридору трудно было пройти, не зацепившись за чей-нибудь сундук, педаль велосипеда или торчащие прутья разломанной корзины, а на кухне сквозь шум хлещущей из крана воды и громкое шипение вскипавших на тесной плите чайников и кастрюль все время слышны были крикливые, спорящие голоса.
Теперь в квартире народу поубавилось: ребята, когда-то игравшие в прятки по углам за шкафами и сундуками, выросли, уехали в другие города или получили квартиры в далеких новых кварталах.
В комнатах стало просторно, а кое-кому даже кажется, что пусто и одиноко.
Все давно уже знают друг про друга все, что можно узнать за двадцать пять лет совместной жизни.
Ссоры, обиды, яростные вспышки вражды и язвительные склоки, некогда так и кипевшие в стенах квартиры, ушли в глубь времен, и для сегодняшних жильцов они такая же темная, полузабытая история, как крестовые походы для современных европейцев.
На Первое мая и в ноябре все устраивают угощение сперва каждый у себя, а потом начинают приглашать соседей, и в конце концов собираются все за одним столом, куда стаскивают кто что может. Мужчины, крякая, выпивают по рюмке водки, а женщины поспешно подкладывают им на тарелки мягкие куски пирога с высыпающейся капустной начинкой и, похохатывая и поеживаясь, вытягивают по рюмочке цветной наливки.
После этого начинается разговор о том, как пела на праздничном вечере Валерия Александровна, все лица поворачиваются к ней, все улыбаются и делают вид, что похлопывают в ладоши:
– Будем просить!.. Будем просить!
И экономист Иван Сергеевич, муж Валерии, поймав ее взгляд, встает и приносит заранее настроенную гитару.
Валерия Александровна два-три раза коротко вздыхает, начиная, как всегда, волноваться, и кивает мужу, давая знак к вступлению.
Чаще всего первой она поет баркаролу – это ее любимая вещь. Поет вполголоса, тихонько покачиваясь и полузакрыв глаза. "О волшебная ночь!.. О волшебная ночь!" – поет Валерия Александровна и представляет себе волшебную луну над Венецией, темные отражения старинных дворцов в воде каналов, проплывающие гондолы, плеск длинных весел, цветные фонарики и все это старается вложить в свое пение.
А тетя Валя, теща, приехавшая из Калязина, видит совсем другую, свою луну с набегающим облачком над сырым лугом, темный пруд, вспоминает дорожку в мокрой траве и красные огоньки в низких окошках, к которым бежит через этот луг она – не толстоногая тетя Валя, а легкая девчонка Тинка, которой еще и не снился страшный сон про угрюмую, сварливую тетку Валю, растроганно всхлипывает, хлюпая носом, тянется и мокро целует Валерию в щеку, едва та кончила петь.
После этого Валерия Александровна охотно поет знакомые всем песни, и скоро ей начинают подпевать, а потом поют и без нее грубыми мужскими и визгливыми бабьими голосами.
Но все это только по праздникам. В будни квартира стала совсем тихой.
Несколько раз в месяц Иван Сергеевич, вернувшись со службы, сам открывает в прихожей дверь всем, кто в этот час возвращается домой – с работы или из магазинов.
Отворяя дверь, он любезно здоровается полушепотом, и все сразу понимают и тоже переходят на полушепот:
– А-а! Ей сегодня петь?
Валерия в это время отдыхает, набираясь сил перед спектаклем, где ей нужно петь, и все знают, что ее нельзя тревожить.
Иван Сергеевич долго прохаживается по коридору в ночных туфлях, поглядывая на часы, точно боясь прозевать отход поезда. Ровно в назначенный час он потихоньку приоткрывает дверь и заходит в комнату, чтобы объявить, что пора собираться.
...Спустя час Иван Сергеевич под руку доводит жену до самого служебного подъезда во дворе театра, где еще совсем светло и двое рабочих сгружают с машины у открытых дверей склада большие куски русской печи и пальмы с пышными листьями.
Тут они расстаются. Он открывает перед ней обитую клеенкой дверь, и она переступает через порог своего загадочного, волшебного мира, доступного только ей.
Широкая длинная полка, испачканная разноцветными красками, где гримируется перед седьмым от двери зеркалом Валерия Александровна, освещена голым светом лампочек без абажуров.
Валерия Александровна тщательно вырисовывает ровные дуги черных бровей вместо своих белесоватых уголков. Она уже одета – на ней поношенное бальное платье по моде прошлого столетия. Оно даже со сцены выглядит поношенным, но это никого, кроме Валерии Александровны, не волнует, потому что в толпе оно почти незаметно.
Чтоб не беспокоить костюмершу, потихоньку она подшивает отпоровшуюся оборку у себя на плече я начинает завиваться, придирчиво оглядывая свою прическу сзади, снова что-то подвивает, поправляет грим и пудрится.
Опера начинается, и репродукторы негромко передают увертюру и все, что происходит на сцене. Она сидит и слушает оперу, которую в этом вот самом театре слышала в первый раз больше двадцати пяти лет тому назад.
Она видит свое лицо, изменившееся от общего тона и грима, слушает, как поют на сцене, как играет оркестр. Каждый такт ей знаком, и она чувствует, как разгорается в ней счастливое волнение по мере приближения второго акта, за которым начнется третий, а там уж скоро и ее выход. Ее будут ждать на сцене, к ней обернется дирижер с поднятой палочкой, от нее будет зависеть в эту минуту слаженность, даже судьба спектакля. И этой минуты она ждет, как испытания и праздника.
Начинается третий акт, сменяется картина, она со всеми "гостями" торопливо выходит на сцену за опущенным занавесом и занимает свое место. И вот пошел занавес, все заулыбались, затрепетали веера в руках дам. Они прохаживаются под музыку, обмахиваясь веерами, приседают, кланяются, встречаясь, делают оживленные лица, как будто разговаривая, и, наконец, начинают петь хором, повторяя восклицания солистов, потом поют куплет дамы, потом кавалеры, потом хор дружно подхватывает: "Какой, друзья, успех!" – а в это время она уже не помнит себя от страха, восторга и подъема. Весь мир на нее смотрит и ждет, и дирижер дает ей знак, хотя она все знает сама, и после того, как хор спел: "Какой, друзья, успех!" – она звучно и четко выпевает свою единственную сольную фразу: "Она прелестней всех!" – и снова уже успокоенно плывет в общем потоке хора. Ее великий момент прошел.
...На улицах поредели прохожие, фонари на бульваре освещают заснеженные скамейки и кофейного цвета дорожку, протоптанную в чистом снегу.
Возвращаясь домой, она устало опирается на руку мужа.
– Ну, как у тебя сегодня прошло? Устала? – спрашивает Иван Сергеевич.
Она задумчиво улыбается, припоминая:
– Не знаю, право... Я что-то не совсем довольна. Устала, да...
А на другой день утром, когда Валерия Александровна снова, как в обычный день, появляется на кухне у плиты, соседки говорят ей с сочувствием, что она сегодня что-то очень бледная...
Так, год за годом, идет жизнь в сто шестой квартире. Никто, собственно, не замечает, что она действительно "идет", так же как пассажиры самолета, не замечая, что они летят, занимаются своими делами, читают газету, закусывают, дремлют в отведенных им креслах и, только когда часа через два снова выходят на бетонную дорожку, точно такую же, как та, по которой их везли на посадку, обнаруживают, что они уже совсем в другом, далеком городе, что тут уже весна и вокруг все говорят на незнакомом языке.
В один из счастливых дней, когда у Валерии Александровны был спектакль, она, возвращаясь домой, несколько раз, как-то странно усмехаясь, начинала говорить, запиналась и наконец сказала мужу:
– Не знаю, с чего это? – Она деланно равнодушно, даже насмешливо пожала плечами. – Эта Дина Лузовая, ну, знаешь, которая теперь вместо Дроздовской? Ну так вот, она всегда как-то очень приветливо здоровается со мной, я тебе говорила?
Конечно, она говорила, конечно, он все знал.
– Так вот, – сказала Валерия. – Сегодня она ко мне вдруг подходит и просит разрешения прийти к нам домой!
– Что значит: домой? Она напросилась в гости?
– Не напросилась вовсе. Она очень скромно попросила разрешения зайти, когда мне удобно. Как я могла отказать?
– Зачем же отказывать? – Иван Сергеевич сам очень поражен, и ему не хочется показывать, до чего ему это приятно.
– Я пригласила ее в субботу, часов в пять. Как ты думаешь?
– Послезавтра? Да, конечно, все-таки нужно кое-что убрать. Приготовить. Как ты думаешь: чай или, может быть, легкая закуска?
– Не знаю, надо будет подумать.
– Я дома составлю списочек. Не надо ничего такого, но все-таки чтобы было прилично. Как ты думаешь: торт?
– Ничего покупного! Торт она сама себе может купить. Надо домашнее... Пирог, может быть?
– Не знаю... Это будет похоже на именины, будто уж очень обрадовались, пирогов напекли, мещанство какое-то!
– Да, да. Хороший салатик. И что бы еще?
Они всю дорогу оживленно обсуждают, что надо купить и как приготовить, увлекаются, радуются и вдруг испуганно вспоминают, что надо обязательно выколотить во дворе ковер, прибить оторванную обивку кресла и что давно не натирали пол.
В квартире, конечно, на другой же день, задолго до того, как Валерия Александровна начинает печь кулебяку, а Иван Сергеевич без пальто, в старом пиджаке, шапке и кашне отправляется на мороз выколачивать ковер, догадываются, что они готовятся к приему гостей.
– Да ну, какие гости! – небрежно отмахивается Валерия Александровна. Так, одна сослуживица. У нас в театре работает. Диночка Лузовая. Может, вы ее даже слышали когда-нибудь?
Тетю Аню вдруг осеняет:
– Это которая в тот вторник в телевизоре пела? Придет?.. Вы ее в гости позвали?
– Да так, напросилась, приходится, видите, возня какая. Но вообще-то ничего, она милая очень, у нас хорошие отношения!
В пятницу вечером, когда закуски уже куплены, а тесто подходит в теплом месте на кухне, ковер выколочен, в кресло забито шесть гвоздиков вместо тех трех, которые уже года два все собирались забить и все забывали, они оба, успокоенные и усталые, усаживаются отдохнуть и еще разок подумать.
– Закуска – это вопрос гостеприимства. Я не совсем понял, почему Дине (Иван Сергеевич уже многое простил Лузовой и за глаза зовет ее Диной) так захотелось к тебе прийти, повидаться, поговорить.
– Я тоже не знаю, но тут и знать, собственно, нечего! Это так естественно! Наверное, расспросить хочется. Как мы жили все годы, как работали в театре. Ведь было столько интересного, трудного, захватывающего!
– Ну еще бы!.. Ты ведь покажешь ей альбом? По-моему, обязательно надо.
Иван Сергеевич достал из ящика завернутый в плотную бумагу альбом, в который вклеены фотографии, афиши и узкие полоски газетных столбцов, где были напечатаны отзывы о спектаклях, постановления о награждениях театра почетными грамотами, список награжденных орденами и медалями работников.
Фамилии Валерии Александровны в списке нет: сначала она занимала маленькое положение и была молода. Сейчас она занимает то же положение и уже очень не молода, но она хранит список в альбоме, потому что гордится им: ведь награждали ее театр!
На фотографиях, где толпится много народу и только двое-трое премьеров стоят отдельно, протянув друг другу руки, ее совсем нельзя разглядеть. На других видна ее голова из-за чьего-то плеча среди девушек в "Евгении Онегине" и работниц в "Кармен".
Но для них эти фотографии полны глубокого смысла. Это запечатленные документы ее участия в жизни театра. И на самых маленьких отпечатках видно радостное, торжествующее выражение ее лица в дни премьер.
Они медленно листают альбом, напоминая друг другу то, что знают наизусть, пока не доходят до самого главного – поездки в Крым. Это совершенно особенное воспоминание.
Заболел гитарист Маслюков, и Ивана Сергеевича взяли в поездку вместо него.
Они вместе были в Крыму, и главный режиссер Валентин Иванович сказал ей: "Начинайте понемногу готовить партию Олимпии, я думаю, вы справитесь". И она готовилась, разучивала. Она была совсем готова, и ее чуть-чуть не выпустили дублершей, но в поездке было всем некогда, произошли какие-то перемещения, откуда-то прислали Кантарскую, и пришлось ее ввести, потому что по своей ставке и разряду она имела право на Олимпию... Потом началась война, и петь приходилось больше всего в разъездных бригадах, в клубах на концертах, потом умер режиссер Валентин Иванович. А после всего, когда наладилась спокойная работа, Валерия, словно сойдя с самолета на бетонные плиты дорожки, увидела в своем театре совсем других людей, услышала новые голоса и поняла, что ее лучшее время, когда были силы и надежды, пускай несбыточные, все осталось далеко, на том аэродроме, с которого начинался ее путь и куда самолеты не возвращаются.
– Ах, если бы не умер Валентин Иванович. Какой это был художник! Я записывала все его лекции об оперном искусстве. Даже все, что он говорил на репетиции, помню наизусть! Я поделюсь всем, мне ведь не жалко, мне это радостно. Я помогу Дине всем, чем можно. Ведь она не знает, что он говорил про ее партию, а это так смело, так верно.
В субботу, минут за двадцать до назначенного часа, кулебяка, мисочки с салатами, тонко нарезанная ветчина и тарелка с кусочками сыра, выложенными узором, и масленка, полная особенным способом выделанных шариков масла, все скромно накрыто салфетками, и столик отодвинут в сторону, чтобы все это не было похоже на вульгарные именины, альбом лежит под рукой на книжной полке, но не с самого верху, а под небрежно брошенными сверху брошюрками. Иван Сергеевич надевает перед зеркалом парадную белую рубашку. И тут раздается звонок.
– Это она! – испуганно восклицает Иван Сергеевич. Подхватив на ходу галстук, он бросается в коридор и едва успевает добежать до кухни.
– У вас коммунальная? – весело говорит, проходя мимо кухни, где жмется к стене Иван Сергеевич, Дина Лузовая. – Я сама столько лет прожила в коммунальной. А у вас пахнет уютно: пирогами! Это вы печете? Чудесно пахнет!
Иван Сергеевич, крадучись, отправляется в ванную и там, вздернув подбородок, тщательно, несколько раз переделывая, повязывает галстук.
– Я все думала-думала, к кому мне обратиться, и вот решила: только к вам, и ни к кому другому. Как я раньше не додумалась? Никому я так не верю, как вам! – оживленно говорит Дина, с любопытством осматриваясь в комнате. Какая у вас чистота!
– Чем уж я так заслужила ваше доверие? Чем я такая особенная? улыбаясь, спрашивает Валерия Александровна, усаживая гостью в кресло.
– Я ведь давно на вас смотрю-смотрю и никак не догадаюсь именно к вам обратиться.
– Я тоже к вам присматриваюсь давно, – с радостью подхватывает Валерия Александровна. – Да, странно бывает. Встречаешься долгое время с человеком, и ничего... А потом вдруг оказывается, что ты всегда про него думал хорошее и тебе хотелось с ним поговорить. А ты как-то стеснялся. А он тоже, может быть, хотел и тоже стеснялся. Не правда ли?
– Вот-вот. Может быть, это потому, что вообще-то людям верить опасно. Это мне и мой Булахович твердит: никому нельзя! А вам я доверяю: вы такая добросовестная, приходите раньше всех, гримируетесь! Сама аккуратность! Прелесть! – Дина вздохнула, ласково улыбаясь. Тогда Валерия потянулась и тихонько стеснительно погладила ей руку.
– Просто вы сама хорошая, вот вам и я кажусь такой. Я самая обыкновенная. Самая, самая. Правда, я честно отношусь к делу. Для меня это свято!
– Вот-вот! А другие не то, другие только обманывают. Я столько обмана видела в жизни, что уже никому не верю.
– Ну-ну! – со смешливой укоризной воскликнула Валерия, ей доставлял огромное удовольствие задушевный тон разговора. – Зачем такой мрачный взгляд на жизнь, это на вас не похоже, вы должны быть жизнерадостной и веселенькой, ведь у вас все так хорошо идет в театре, вы молоды, хороши собой... Наконец, у вас муж. Ведь ему-то вы верите?
– Булаховичу? Верю, конечно... Верю, пока вижу. А с закрытыми глазами? Нет, так никому не верю. А в вас я уверена. Вы столько лет в театре, вас все знают, и все хорошо про вас говорят. Я пришла умолять вас помочь, дайте только слово, что не откажете!
– Ах, боже мой, ну, конечно, я все сделаю, мне самой приятно поделиться всем, что накопилось...
Иван Сергеевич давно уже прохаживался по коридору, и соседи по дороге на кухню шепотом спрашивали: "Пришла?" – и он утвердительно кивал головой.
– А что же вы туда не идете?
– Ну, сейчас у них там свои разговоры. Они друг друга понимают, у них свои интересы...
Дина уже отказалась от предложенного чая и теперь сидела и, быстро доставая из тарелки, грызла крендельки с маком, а Валерия Александровна, задумчиво улыбаясь, говорила:
– Вы, наверное, слышали, что Валентин Иванович собирался в свое время меня выдвинуть, и я разучивала партию Олимпии?
– Да что вы! Как интересно, – хрустя крендельком, сделала большие глаза Дина. – Подумать только! Ну, это давно было?
– Давно, еще перед войной. Я знала Валентина Ивановича, я свято храню все его указания, удивительные указания, которые он делал актерам на репетициях!
– Вы обязательно мне все расскажете! – быстро проговорила Дина. – Я и хочу так сделать, чтоб у нас постоянно было время поговорить, поболтать о чем угодно.
Но Валерия Александровна не сразу поняла, что ее прервали, и, все еще растроганно и задумчиво улыбаясь, продолжала:
– Вы говорите "давно", и правда, давно, но часто это давно кажется мне гораздо ближе, чем то, что со мной было вчера.
– Я у вас все крендельки поела, – сказала Лузовая. – Вы сами печете? Счастливая, а я так бездарна... Ах, милая, в театре мне многие завидуют, что выдвигаюсь – ах-ах! – что у меня такой муж и мордочка. А жизнь у меня на самом деле нелегкая. Булахович – ведь он пожилой и избалованный. А какая я хозяйка? Я не могу, я не должна тратить время на домашние дела, на эти дрязги, ведь правда? Вы меня понимаете? И теперь на меня обрушилось еще одно: мне приходится расстаться с моей роскошной Лизкой, и я остаюсь как подкошенная.
– Я ее видела. Такая тихая. Она приносила в театр ваши вещи, да?
– Да, да, да, вещи приносила и с виду такая, а на самом деле грубая и недобросовестная. Булахович видеть ее не может. Словом, Валерия Александровна, никто во всем свете спасти меня не может. Вы моя спасительница.
– Диночка, я что-то не... ведь Лиза у вас была... Она домработница?
– Так это Лиза, а вы будете совсем другое! Вы будете у нас полноправной... полномочной... ну, полновластной хозяйкой дома!
– Я?.. – спросила Валерия. – У вас? – отводя в сторону взгляд, чувствуя, что все лицо у нее сейчас начнет неудержимо заливаться краской стыда – не за себя даже, не за Дину, а за невыносимо неудобное, какое-то постыдное положение, которое вдруг изменило все в комнате, переставило значение произнесенных слов, наполнило чем-то тягостным воздух, от чего хотелось скорей убежать и спрятаться.
– Я давно мечтаю о таком человеке, как вы. Я говорила о вас Булаховичу. Показывала вас издали, и он сказал, что вы подходите, а он очень опытный и недоверчивый. Вы подумайте. У вас жалованье совсем маленькое в театре, и на пенсию вы можете хоть завтра, я у администратора узнавала – он говорит: "Пожалуйста!" У нас вы будете получать больше, хоть ненамного, но ведь на всем готовом, и летом будете на даче, а когда мы будем уезжать на Кавказ, вы можете там жить с мужем. Продукты таскать не нужно, у Булаховича машина, вам понравится, вы увидите... Подумайте, посоветуйтесь с мужем... Я объелась вашими чудесными крендельками!
– Крендельками? Да... крендельки... – суетливо проговорила, глядя в сторону, Валерия. – Я сию минуту... Сейчас!
Она выскочила в коридор, и Иван Сергеевич, услышав, как стукнула дверь, обернулся и сделал заранее приготовленное выражение лица: вежливо-обрадованное, но без чрезмерного восторга – и двинулся ей навстречу.
– Посиди на кухне, – тихо сказала Валерия Александровна. – Она сейчас уйдет. Иди на кухню, пожалуйста.
Иван Сергеевич, очень удивленный, но, как всегда, сдержанно-молчаливый, с самым корректным видом постоял около кухонной раковины, глядя на чешуйки от селедки, которую тут недавно чистили, до тех пор, пока не услышал, что гостья ушла и Валерия, проводив ее до двери, быстро прошла по коридору в свою комнату.
Только после этого он, сохраняя ради соседей невозмутимо-благодушную улыбку, тоже пошел к себе.
Валерия стояла спиной к двери и смотрела в окно, где видеть было с пятого этажа решительно нечего.
– Она куда-нибудь торопилась? – небрежно спросил Иван Сергеевич, стараясь как можно дольше ничего не замечать. – Быстро что-то ушла, правда?
Валерия обернулась, и он увидел ее лицо.
Он мгновенно узнал это ее выражение, вспомнил, когда его видел: шла ранняя городская весна голых деревьев, грязных сугробов и тусклых в тумане фонарей, подтаявших луж. Ветреный вечерний перекресток, мимо которого со звоном, дребезжа, несутся переполненные трамваи с желтыми окнами, и около чугунного фонарного столба, на этом насквозь продуваемом перекрестке, где они в те дни встречались украдкой, – ее лицо, совсем еще молоденькое, худенькое лицо, покрытое неровными красными пятнами с вот точно так улыбавшимися дрожащими губами: ее только что ударил по лицу и выгнал из дому отец. Не совсем выгнал, потому что было уже не старое время, когда можно было по-настоящему проклинать и выгонять, но смертельно обидеть, унизить и ударить по лицу все-таки еще было вполне можно, и отец так и поступил... Она стояла, отвернувшись от окна, как тогда под фонарем, и улыбалась жалкой, отчаянной улыбкой, храбро повторяя:
– Ну что ты смотришь, ничего, ничего не случилось!.. Просто-напросто артистка Дина Лузовая сделала мне предложение: пойти к ней в домработницы! – И она, улыбаясь все той же беспокойной улыбкой, смотрела ему в глаза.
– Что она? Взбесилась?! – нервно поправляя очки, и едва не смахнув их на пол, сдавленным голосом еле выговорил Иван Сергеевич, чувствуя, как в нем просыпается то самое чувство, что и тогда, когда он хотел бежать драться с ее отцом. – Взбесилась она, эта дрянь? Ты сказала ей, что она дрянь? Выскочка несчастная! Ты сказала?
– Нет, я ей не сказала, я ничего не сказала, мне стало так невыносимо неловко... Как мы готовились! Я ей совала в руки наш альбом, а она сказала: "У нас еще будет время!" Ты понимаешь, когда я буду на кухне, она зайдет, и мы поговорим!.. Я ничего не хотела, только бы она ушла поскорей.
– Ну так я ей скажу! Я с ней поговорю!
Иван Сергеевич долго свирепо шагает по комнате, изобретая самые язвительные ответы Лузовой, он то кричит на нее, то цедит ледяным тоном:
– Вы еще девчонка перед моей супругой! Вы сумели увести вашего Булаховича от жены и детей, так сумейте сами его нежить и баловать! И ставить ему компрессы, не знаю уж там куда!
– Это неблагородно, – тихо говорит Валерия Александровна.
– Хорошо! – рычит, налетая на стол и потирая ушибленную ногу, Иван Сергеевич. – Я подойду к ней и изысканно вежливо скажу: "Гражданка Лузовая, вы предложили моей жене, артистке оперы, пойти к вам в кухарки? А знаете ли вы, что в те годы, когда на сцене замерзала вода, она вместе с другими, бледная от голода, выходила в легком платье и весело пела ради того, чтобы..."
– Она это знает, – упавшим голосом сказала Валерия. – Она это все знает, и ей это совершенно неинтересно. Я очень устала, давай помолчим.
Немного погодя она неожиданно спокойно спросила:
– Что сегодня по телевизору? – и сама повернула ручку выключателя.
Экран ожил и зашумел.
– Что это они делают? – спросила Валерия.
– Ты не станешь смотреть какие-то соревнования по поднятию тяжестей...
– Нет, нет, пускай поднимают... Давай посмотрим.
Они смотрели поднятие тяжестей, последние известия, виды речки в Сибири, каких-то плясунов до тех пор, пока не кончились передачи и им не пожелали спокойной ночи.
На другой день, вернувшись с работы, Иван Сергеевич узнал, что они идут в театр. Удивился и обрадовался, наспех поел не тронутой со вчерашнего дня кулебяки и салата, побрился, надел лучший костюм, и через час они уже прохаживались по кругу по знакомому фойе среди публики.
Каждый раз, как они проходили мимо большого зеркала, Валерия чуть задерживалась, и Иван Сергеевич это заметил. Он вопросительно кашлянул, но она ответила, не дожидаясь вопроса:
– Странно, правда, тут полное фойе народу, и все видят всех. И каждый не видит только одного: самого себя...
– Ну и что же? – сухо проговорил Иван Сергеевич. Со вчерашнего дня он был все время настороже и очень побаивался всяких размышлений.
– Ничего... Как мы с тобой выглядим для других? Какие мы в их глазах?
– А мне и знать совершенно неинтересно. Ну, вот звонок. Пойдем!
Они посидели немного молча на своих местах в зале, постепенно наполнявшемся публикой, и только когда появился дирижер, приготовляясь дать знак начинать увертюру, Валерия шепнула мужу:
– Я поняла кое-что и решила... Ничего, я тебе после скажу. После спектакля...
И тут на них хлынул поток музыки, все смывая, затопляя, и повернул зал и сцену, сегодняшний день, и прошлое, и то, что их ожидало еще в жизни, своей волшебной стороной. Они без памяти любили эту музыку, и музыка любила их. Они это чувствовали и знали, что в эти минуты они почти равны тому, кто ее создал. Иначе, вероятно, и не стоило бы ее создавать.
Опера шла акт за актом, и в том месте, где звучали первые ноты вступления партии Олимпии, которую когда-то Валерия Александровна должна была петь, но так и не спела, он тихонько прижал к ручке кресла ее руку своей ладонью, и она, не отрывая глаз от сцены, благодарно улыбнулась.
Олимпию пела Дина Лузовая, и, слушая ее, Валерия старалась подметить что-нибудь очень плохое, но очень плохого ничего не было.
Только в одном месте, когда Лузовая, напряженно форсируя звук, понизила на полтона в том самом критическом месте, которое они ждали, Валерия сжала губы и нахмурилась, а Иван Сергеевич мстительно усмехнулся, но тут же забылся, слушая музыку.
Когда в последнем акте по венецианскому каналу поплыла гондола с цветным фонариком, в оркестре зазвучала баркарола, а в кулисах появились трое гитаристов, Валерия прикоснулась к его руке, и он поспешно ответил благодарным пожатием. Тогда, во время летней поездки в Крым, Иван Сергеевич выходил в этом месте третьим гитаристом. Правда, его самого почти не было видно из публики, только гриф гитары с лентами и локоть в расшитом рукаве высовывались из-за кулисы, но играл он очень правильно, и все говорили, что, если бы он не был экономистом, из него вышел бы хороший гитарист. Они в первый раз в жизни были в Крыму, в первый раз в жизни видели море... Им, городским жителям, не видавшим ничего, кроме домов, улиц, дворов, скверов и трамваев, все казалось чем-то вроде сна, который они старались получше запомнить, пока снится, и больше всего боялись позабыть, проснувшись. В эти дни она готовилась петь Олимпию, и Олимпия, сливаясь для них со всей их жизнью, была таким же сбывающимся сном, как тропинки, убегающие в горы, морской простор и тоненькое персиковое деревце во дворе около кухни.
...Но вот спектакль кончился, и они в общей толпе вышли из освещенного подъезда.
– Ты что-то хотела сказать? Что-то придумала, а? – спросил Иван Сергеевич.
– Да, Ваня. Давно надо было догадаться... Надо кончать, нужно мне уходить.
Он возмущенно фыркнул, презрительно засмеялся:
– Ну, уж такого малодушия, такого... настроения я от тебя не ожидал!.. О, я знаю, из-за чего это! Все из-за дрянной бабы...
– Да, да, я знаю все, что ты скажешь. Но это не то. С этого только началось. Я точно посмотрела в зеркало. Постой, не перебивай. Тяжело вдруг узнать, как ты выглядишь, даже в глазах такой Дины. Я посмотрела на себя такими же чужими глазами. Ну что ж, Дина, по-своему, в общем, права. Разве нет? Я почти ничего не добилась в жизни. То есть только очень малого, это же правда, я должна в этом убеждаться каждые две недели, когда расписываюсь в самом конце ведомости на получение зарплаты. Я не ленилась, не теряла зря времени, я работала и сделала, вероятно, все, что могла. И все-таки не добилась. Вот и хватит, больше я петь не буду. Меня отпустят с облегчением и подарят мне почетную грамоту и фарфоровую вазу. Не буду, не буду, ни в хоре, ни "Она прелестней всех!", – ни в клубе домоуправления. Баста. Сегодня мы были с тобой в последний раз на этой опере. Потому я тебя туда повела, что в последний раз. Ну, что ты хочешь сказать? Утешить меня?
– Напротив! Нет!.. Я ничего этого не принимаю! Отбрасываю! – горячился Иван Сергеевич, понимая, что ему сейчас нужно быть сухим, насмешливым, мужественным, рассеять, высмеять свысока все эти настроения и рассуждения, как он их называет. Но ни мужества, ни насмешки в нем нет ни капельки, а только страх, рвущая сердце жалость и беспомощное отчаяние перед надвигающейся переменой всей жизни.
– Нервы и... настроения! Чепуха какая-то! Надо это... встряхнуться. У тебя сейчас... ты сейчас просто в отчаянии, вот и все. И... пройдет! бодрится Иван Сергеевич, чувствуя, что сказал вовсе не то, что надо.
Но она уже ухватила это слово. Она остановилась посреди протоптанной в снегу по бульвару дорожки, обняла его и прижалась лбом к его плечу.
– Ваня, я в отчаянии, в покорном отчаянии, Ваня... Зачем себя обманывать?
Неожиданно она быстро выпрямляется, виновато отворачивая лицо.
– Прости, пожалуйста. Пойдем.
И они идут дальше.
Глухо похрустывают вокруг шаги прохожих, пушистый медленный снег садится на черные веточки зимних деревьев, освещенных фонарями, покрывает белым ковром скамейки, сглаживает следы.
– Ты что? – робко спрашивает Иван Сергеевич. Ему кажется, что она улыбается, и это его пугает.
– Когда я шла с первого спектакля, тут, на бульваре, вот так же шел снег. Вот и все... Снег все еще идет. Мы уже прошли, а снег все еще идет и будет идти...
– Ну и что он доказывает, этот снег? – возмущенно спрашивает Иван Сергеевич и слышит, как она тихонько усмехается:
– Ничего. Разве снег должен что-нибудь доказывать?
Ночью они лежат молча рядом в полутьме и смотрят на стену, освещенную косым углом света уличного фонаря, похожего на остановившееся солнце.
Иван Сергеевич несколько раз громко, демонстративно вздыхает, давая знать, что не спит и готов разговаривать, но Валерия о чем-то думает и все молчит. Наконец, чутко уловив ее дыхание, он издает страдальческий стон:
– Так я и знал, ты сейчас начнешь плакать. И из-за чего? Стыдно признаться, из-за чего!
– Наверное, заплачу... Вчера мы смотрели телевизор...
