Текст книги "Бумажные книги Лали"

Автор книги: Федор Кнорре

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

Глава 20
ПОЗНАКОМИТЬСЯ ЛУЧШЕ ВСЕГО ПЕРЕД РАССТАВАНИЕМ

В укромной хижине на площадке стодвадцатого этажа совершенно переменился весь уклад жизни. Старики перестали регулярно собираться по четвергам. Они приходили теперь каждый вечер.

Порядок вечернего чаепития не изменился нисколько. Старики рассаживались на свои привычные места, неторопливо и очень вежливо разговаривали, но вокруг чайного стола неизменно все свободное пространство было занято ребятами, в самых разнообразных позах рассевшимися прямо на ковре или приткнувшимися с чашкой в руках на валик чьего-нибудь мягкого кресла.

Только Лали, конечно, не было. И слуху о ней не было. Сам очень опечаленный и притихший, Прат знал, что с ней не случилось ничего дурного. Конечно, если приговор Мачехи не считать дурным.

Во всяком случае, пылкие предложения Фрукти – отправиться, ворваться, штурмовать и освободить силой Лали, были вовремя погашены разумными доводами взрослых.

Никто не мог позабыть впечатлений от вечера в театре. Все жаждали продолжения… но Лали с ними не было, и в хижине царило уныние. Надежда, что она появится снова, конечно, не угасала совсем. С каждым оторванным листком календаря еще на один день сокращался Срок, ждать становилось все томительнее, и все-таки все собирались каждый вечер, лениво пили чай, хрустели печеньем и как будто чего-то ждали.

– У нас что-то уныло сегодня! Что должны делать, собравшись, порядочные люди, когда они знают, что скоро им предстоит навсегда проститься? – вдруг воскликнула однажды Прекрасная Дама.

– А чего? – вяло откликнулась девочка Оффи.

– Перед расставанием люди должны узнать друг друга, хотя бы познакомиться!

– Здрасьте! – остроумно промямлил Кетик.

– Я могу вам рассказать в нескольких словах. Вот перед вами сидит наш старый друг, которого мы зовем Чемпионом.

– Ну, сидит, а нам-то что?

– Вы, может быть, думаете, что он был каким-нибудь обыкновенным чемпионом, каких сотни в боксе, плаванье, беге, прыжках? Нет, этот человек поднялся на ступеньку выше, чем высшая ступень победителя.

– Да ну, вы только меня конфузите… – Чемпион беспокойно завозился в своем кресле. – Вот еще вспоминать! Да это было так давно… Что тут вспоминать?

– Ах, он, оказывается, боксер? Это дело! Здорово дядя дрался? – воскликнули мальчишки.

– Он был чемпионом мира. Его называли суперчемпионом. Всех, кто выходил против него на ринг, он всегда укладывал в три-четыре минуты, больше ему не требовалось. Три минуты, и самые могучие и свирепые силачи лежали на полу тихо и смирно, как загорающие на пляже. А ведь он был очень добрый и всегда старался, чтоб кого-нибудь нечаянно не повредить. Но побеждать-то ему все-таки приходилось, ничего не поделаешь, он же был знаменитым чемпионом. Так продолжалось год за годом. И однажды ему попался необыкновенно сильный противник. Не будь на свете нашего Чемпиона, тот обязательно был бы чемпионом мира. Он отчаянно бился, тот бедняга, но наш друг сбил его четыре раза и выиграл, как всегда. И толпа ревела от восторга, он был ее кумиром. До чего же гордились им жирные пузаны с одышкой и хлипкие канцелярские жители, банковские клерки в широкоплечих пиджаках, но с макаронными мускулами, как вопили они от восторга, когда выносили его на руках из зала. Потом в самом роскошном отеле в его честь устроили шумный пир. Ему говорили, что он достиг вершины славы, но ему самому вдруг стало не очень весело, он задумчиво смотрел на красные морды и раскрытые ревущие рты нарядной толпы за столами, и странная мысль шевельнулась в нем: он спрашивал себя, а что орала бы эта толпа, если бы он хоть раз оступился и проиграл? И потом другая мысль: а что бывает с теми, другими, которые проигрывают бой, со всеми, кого он без конца побеждает? И он потихоньку встал из-за стола, в своей хрустящей белой крахмальной манишке, черном нарядном фраке, спустился вниз; и вот он в своей длинной, сверкающей серебром машине едет, поворачивая направо и налево, разыскивая нужный ему дом. И вот наконец темноватая грязная улица, и за ней еще более грязный и бедный переулок, и очень маленький садик, и скользкие ступеньки лестницы. Он открыл скрипучую дверь, и в лицо ему пахнуло горьким запахом бедности и беды. Он отворил еще одну дверь, которая не скрипнула, и увидел своего недавнего противника, который так смело и так безуспешно пытался устоять против него. Он увидел, что тот сидит, уронив тяжелую голову, закрыв лицо руками, а жена его, всхлипывая, нежно целует его большую сильную руку, и видно, что они очень давно уже так сидят, а рядом, ползая по полу, играют с тазиком двое ребятишек, и девочка, вытаскивая из тазика мокрые тряпочки, делает малышу примочку под глазом и приговаривает: «Ты выйдешь против него еще раз, и тогда тебе повезет», а малыш только отмахивается и тяжело вздыхает: «Выйду обязательно, но снова не продержусь больше четырех минут…» И тогда Чемпион отступил за порог и тихонько притворил за собой дверь. И в тот же вечер вдруг отказался от ответного боя со своим противником, так что тот получил весь денежный приз. А сам себе дал слово больше никогда не выходить на ринг, а это слово было очень трудно сдержать: его уговаривали, безудержно льстили ему, и обливали помоями презрения, и издевались, и опять соблазняли. Но он выиграл этот свой самый тяжелый и лучший бой. И с тех пор даже перестал обижаться, когда мы зовем его Чемпионом, не за все его прежние победы, а за эту, его главную, когда он сдержал свое трудное слово. С тех пор он не ударил ни одного человека.

Чемпион не знал, куда деваться от неловкости.

– Ну, хватит, хватит… – бормотал он, отмахиваясь не лучше того малыша, про которого рассказала Дама. – Все было не так, гораздо хуже… и вовсе не так уж все сразу. Это была долгая история, а рассказали как какую-то легенду!

– Может быть. Я не хотела засорять рассказ всякими подробностями. Вероятно, всякая правда, очищенная от мусора случайностей, самая сердцевина правды, складывается в легенду. Пускай это ваша маленькая легенда, она и есть самая большая правда о вас, друг мой!

– Я был бы очень рад, если б все со мной действительно произошло прямо так, как вы рассказали!

– К этому-то и должны стремиться люди!.. Всегда стремиться и никогда до конца не достигать!..

– Вот уж этого я, наверное, никогда бы не смог! – очень серьезно произнес Фрукти. – Быть чемпионом и вдруг… Но как подумаешь об этом маленьком чертенке с тазиком на полу… Не знаешь, что и думать… честное слово, но все равно это здорово!.. Вот! – Он протиснулся к Чемпиону и, натужившись изо всех сил, стиснул ему руку. После этого он так и остался около него стоять и долго пытливо вглядывался ему в лицо.

– А рядом с ним, – улыбаясь, сказала Прекрасная Дама, – тоже очень хороший человек и наш друг! – Прелестным жестом руки она обратила общее внимание на Розового Носа, как бы приглашая полюбоваться им с ног до головы.

– Ну уж!.. – сконфузился Розовый Нос. – Нашли про кого!

– Знаете, кто перед вами? Неудачник! С самой большой буквы. Прекрасный Неудачник!

– Ну да, ну да, – быстро розовея от смущения, весь съежился Розовый Нос. – Но не забывайте, что я был ужасно честолюбив! Ужасно! Постыдно честолюбив!

– Да, он мечтал сделать себе блестящую карьеру, добиться власти, стать крупным воротилой, или как это тогда называлось. Он очень умный, и талантливый, и ловкий! Но у него есть одно достоинство, которое разрушило всю его карьеру. Всегда в самый решающий момент, когда ему достаточно было только покривить душой, солгать и все улаживалось самым выгодным для него образом, он сопротивлялся изо всех сил, но ничего не мог поделать со своим носом: он неудержимо начинал краснеть от стыда, и всем как на ладони становилось видно: вот человек тужится, готовится, а соврать никак не может! Еще хуже было дело, когда его начальник произносил глупую речь, которой надо восхищаться, а его бедный, неумолимый нос начинает багроветь от возмущения! Он закрывал его платком, но это очень мало помогало: стоять, упрямо уткнувшись носом в платок в то время, как другие, задирая носы кверху, на все лады выражают восхищение, и восторг, и умиление!.. В конце концов он докатился до того, что стал простым коммивояжером. Но и тут его не ждало ничего хорошего: едва ему удавалось уговорить человека купить какой-нибудь насос или пылесос, он против воли вспоминал, отчего и как эти насосы-пылесосы выходят из строя и портятся, и нос у него вспыхивал, как сигнальная лампочка, и у него ничего не покупали. Человеку с таким чутким носом так трудно добиться успеха на этом свете!

Нос у Розового Носа во время рассказа Прекрасной Дамы прямо-таки сиял от умиления, как роза, за которой спрятана лампочка.

– Ужасный нос! – воскликнул он с отчаянием и нежностью.

– Хочу такой! – неожиданно страстно выкрикнул Телик. – Он мне первому понравился, когда я даже ничего про него не знал. Я не желаю быть подхалимом или заниматься насосами-пылесосами! Пускай бы все видели, что у меня на уме. Я бы ходил, задрав нос кверху, и гордился!

Глава 21
УЗНИЦА БАШНИ

Голубое платье, слегка лопнувшее под мышкой, превратилось в дырявое платье с полуоторванным рукавом. И Лали, презрительно оглядев образовавшуюся дыру, дергала плечом: «Можешь хоть совсем оторваться, мне на тебя наплевать!»

Уже много дней она томилась в полном одиночестве, изнывала от безделья, а от досады не желала ничем заниматься. Она была в отчаянии. Расхаживая по громадным, заброшенным залам Пункта Связи, превратившимся в склад негодного старья, она пинала ногами любимые книги, валявшиеся как попало на полу.

Еду ей подавали снизу по кухонному малому лифту, и каждый раз, открывая шкафчик, она находила ловко спрятанное под салфеткой пирожное или сладкие пирожки – это был привет от Робби. Потом она подкладывала под пустые блюда записку «Спасибо!» с толстым восклицательным знаком.

От скуки она включила однажды стереовизор, но очень скоро поругалась с ним и выключила, назвав его старым занудливым ослом.

Вдруг издалека она услышала знакомый голос. Маленькая коробочка откуда-то из соседнего зала негромко окликала ее ласковым голосом Прата.

Лали опрометью бросилась бежать, споткнулась, чуть не упала, схватила коробочку радиотелефона и поцеловала ее.

– Почему ты так дышишь? Что это за звук?

– Это я тебя поцеловала. Тебе Робби принес?

– Только что. Сейчас стоит и любуется, как я с тобой разговариваю.

– Скажи ему, что он молодец!

– Я ему передал. Он считает, что все отлично просеяно, перемолото и прекрасно просочилось, поднялось и зарумянилось. Словом, он согласен, что он молодец. Ты скучаешь там в одиночестве, бедняжка?

– Нет-нет, я совсем не скучаю, наоборот, я беснуюсь!

– Это не очень на тебя похоже. Как именно ты это делаешь?

– Ну-у… по-разному! То я ругаюсь со стереовизором и топочу на него ногами, то начинаю реветь, знаешь, такими мерзкими, злобными слезинками, точно старая ведьма, у которой украли помело как раз в тот момент, когда она собралась вылететь в печную трубу! Ты не смейся, я правду говорю! Я очень противная… А как ты живешь?

– Все по-прежнему. У нас каждый день теперь четверг, собирается целая куча народа, и нам очень не хватает тебя, чтоб почитать нам…

– Ты думаешь: сказки? С этим все кончено. Я ненавижу сказки. Я их позабыла и никогда больше не вспомню. Я одумалась!

– Длинная у тебя была беседа с Мачехой?

– Ужасно длинная. Меня чуть не стошнило. И дедушка Ив, пока она все мне вдалбливала, так грустно кивал головой, ему за меня было стыдно, а она пилила как будто бы меня, а перепиливала-то его. И все я виновата.

– Вот насчет пилки я не совсем понял…

– Ах, это очень просто. Ему вовсе не хотелось меня пилить, он ведь добрый и меня любит, но она умеет сделать вид, что он тоже пилит меня. Она тянет за одну ручку, он за другую, а ему этого ужас до чего не хочется! И он мучается. Понял?

– Я знаю, ему не легко приходится.

– Хорошо еще, он не все знает. Она меня увела к себе в комнату, чтоб его не расстраивать, – сказала она, – и там мне показала, как это все выглядело на самом деле, когда я там выдрючивалась, в театре. Вот ужас-то!

– В театре? Там, по-моему, было все прекрасно.

– Ты же не видел. Это мы с тобой, двое, воображали, что всем интересно и дух захватывает, и все такое. А она мне показала, как это все выглядело по-настоящему, кто-то все заснял на обыкновенную пленку. И я увидела себя. Все во мне перевернулось от стыда. Сижу, у всех на виду, как идиотка, на каком-то облезлом кресле, одна на сцене, кругом голые доски. И вот, промямлю какую-нибудь фразочку, другую и совсем завяну, молчу-молчу и опять вякну. А из зала несется хохот, свистки, выкрики: «Стыд-позор, стыд-позор, уберите девчонку!..» А я не слышу и вот дальше чего-то воображаю, сияю и тяну, все распинаюсь… О-й..

– Ты что, плачешь?

– Нет, это у меня такое хрюканье получается в горле, когда я вспоминаю: расселась и воображает! Фу! И платье под мышкой зашить не потрудилась!

– Я сидел вместе со всеми в зале, но платья твоего я действительно видеть не мог, потому что я слеп. Однако я не глухой. В зале стояла тишина. Никто не кричал: «Стыд-позор!» Вообще никто ничего не кричал. Все затаив дыхание слушали и видели прекрасно всю повесть Тристана и Изольды и…

– Только не напоминай мне про них. Я-то как дура их так любила, волновалась за них, сочувствовала им, а теперь оказывается, их просто никогда и не было! Это же ясно: нет, и все!

– Откуда же может взяться то, чего нет?

– Откуда? Пустые выдумки! Пф-ф!

– Мачеха хорошо с тобой поработала, бедняжка!

– А раз это правда? Ведь она мне пленку показала. А пленка уж не соврет. Уж она-то что видит, то и показывает.

– О, да, она увидит высокое дерево и показывает нам потом дерево, каким оно было в ту минуту. Но ведь на пленке не видно даже, каким оно было час назад, вчера или год назад. Пленка ничего не знает о том, как оно было маленьким ростком, не знает и того, кто много лет назад бережно посадил этот росток в землю. Так что ж пленка может узнать о человеке? Она снимает портрет некрасивого человека с растрепанной бородой или другого, чернявенького плюгавого человечка с бакенбардами, вот и все, что она может. Ей ведь не видно, что один из них создаст «Войну и мир», другой – «Евгения Онегина». Вот чего стоит твоя пленка!

– Ой, я чувствую, что ты опять мне задуриваешь голову!.. Да, я помню, как мы читали с тобой эту длинную прекрасную цепочку сказок, названную «Война и мир», и там была девочка, потом она стала девушкой, ее звали Наташа… Мы читали и воображали, как она жила. Давным-давно, в 1812 году, когда там была война… А жила она на самом деле? Была она или нет? Живая, настоящая?

– Такая же живая и настоящая, как десять тысяч Наташ, которые жили в 1812-м и в 2012 году и о которых бы мы ничего так и не узнали, если бы не было ее!

– Да-а, когда ты со мной говоришь, я опять начинаю путаться! А Мачеха ведь мне доказала, что стоит только трезво взвесить и проверить достоверность всех историй, о которых писали в бумажных книжках и сказках, просто видно, до чего все неправдоподобно. Неправдоподобно, а?.. Как по-твоему?

– По-моему, проверять сказку на правдоподобность так же нелепо, как требовать от дельфина зачета по арифметике, прежде чем допустить его к соревнованиям по плаванию. Арифметика не его дело. Пустите его в вольную воду, вот там он вам себя покажет.

Лали неуверенно рассмеялась:

– Ладно, я попробую думать о дельфинах… Да, знаешь, это секрет, но дедушка Ив, по-моему, решился меня отсюда потихоньку выпустить и переправить в загородный дом к Непомнику!

– Это будет чудесно! Мне так без тебя нехорошо!

– И мне тоже. Не знаю только, соглашаться ли, ведь это ему даром не пройдет. Она ему покажет пленку, и он будет кряхтеть, и краснеть, и собираться с силами, чтоб взбунтоваться, да только он не умеет бунтовать, вот беда!

Глава 22
ПЕРВОЕ ЗНАКОМСТВО

Лали стала думать о дельфине. Удивительное дело, стоит сказать себе: «Об этом и думать даже не смей!», как просто оторваться не можешь, ничего тебе в голову не лезет, кроме того самого, о чем «не смей!» А теперь вот твердо решила думать о дельфине, но все усилия ее были напрасны: не думалось.

Она смотрела, как снег падает за окнами, этот странный, неспешный, спокойный, неправдоподобный снег, откуда-то взявшийся задолго до зимы, задолго даже до осени. Он вдруг почему-то появился над городом, пошел в городе по всем улицам, и площадям, и мостам, пролетел мимо окон всех домов, всех этажей, старый, вечный, беззвучно объединяя людей, напоминая им, какая общая у них жизнь.

Лали невольно стала думать о снеге… Скатанный из двух шаров, большого и поменьше, снеговик с угольками вместо глаз и морковным носом ухмылялся, сидя посреди двора. Такой грозный в сказке, Дед Мороз маленьким беззлобным человечком примостился среди разноцветных зеркальных шариков и праздничных огоньков маленьких витых свечек на защипках, в гуще пахучих веток новогодней елки, опутанной стекающими с вершинки золотыми ручейками канители… Снег, кругом был снег!.. «Бразды пушистые взрывая»… Откуда это? – подумала Лали… —Ах, да… стихи!.. И еще стихи… «Уж темно, в санки он садится»… Да, да… «Морозной пылью серебрится»… – дальше она великолепно помнила, стихи уже легко и празднично, как волшебные сани, заскользили будто вместе с ней самой.

Она мельком почувствовала, что, кажется, опять готова совсем «распуститься», но сани скользили в летящем стихотворном ритме, увлекая ее все быстрее, уже возникал из сверкающих, окутанных снежной пылью глубин уснувший темный город у замерзшей реки… И тут она услышала знакомое тишайшее, отдаленное живое жужжание, подняла голову и вдруг увидела невысоко у себя над головой три, потом больше и, наконец, двенадцать полушарий, обращенных срезами прямо на нее. Знакомые спиральки, цветные точки и непрерывно беззвучно пыхавшие взрывчики, такие крошечные, что и муравья бы не напугали, пыхни они у него перед самым носом, – все было знакомо Лали.

Истомленная одиночеством, молчанием, запутавшаяся в сомнениях, Лали ужасно обрадовалась, позабыла про стихи.

– О-о! А я думала, вы меня совсем бросили! Полусферы жили, мерцали, жужжали тихонько.

– Ты нас совсем замучила, – тихо прозвучало в жужжащей тишине. – Почему ты совсем пропала, мы потеряли твой след!

Лали внимательно оглядела повисшие в воздухе над ней полусферы. Нет, голос исходил не от них.

– Пожалуйста, не пугайся, – немножко растягивая слова, мягко проговорил чей-то голос.

Лали глянула на установку связи – на этот давным-давно вышедший из строя и отключенный, громоздкий, старинный «орган» – и ахнула: мертвая махина всем своим видом показывала, что она ожила. Чутко вздрагивали стрелки десятков засветившихся циферблатов, датчиков, указателей.

– Где ты сидишь-то? – неуверенно спросила Лали, осматриваясь по сторонам.

– Я тут, только ты совсем не бойся.

– Заладил! Ничего я не боюсь. Как ты сюда пролез? Я же тут сижу взаперти.

– Мы тебя совсем потеряли. Ты так долго ничего не передавала.

– Ты хочешь сказать: не рассказывала? С меня хватит. Из-за меня такие неприятности… Я тебя спрашиваю, кто ты такой и как сюда пролез? Это очень трудно.

– Как только ты как следует включилась, мы тебя сразу обнаружили. Если б ты не молчала, давно бы я был здесь.

– Что-то ты врешь. Я и сейчас ничего не говорила. Ну-ка, вылезай из своего угла. Ты что, гуда, в компьютеры, забрался и запустил все стрелки? Как ты меня отыскал?

– Сперва появилась снежная баба, но довольно неясно. Потом мелькало много снега, елка, санки и, наконец-то, совсем отчетливо… Ты не совсем веришь? Ну, хочешь, я тебе самой покажу? Смотри.

И тут же Лали увидела, нет, не увидела, сама очутилась, возникла в бесконечно далеком городе, уснувшем в глубоких снегах, в глухой морозной тьме старинной ночной улицы темных, без единого огонька, домов. Только над одним подъездом какие-то прелестные своей нелепой, неуклюжей старинностью плошки коптили на уличном морозе фитильками. За освещенными квадратами цельных, без переплетов, окон, прозрачной, точно призрачной стеной отгородивших от ветра, тьмы и ледяной стужи, возникают, мелькают, плавно движутся, приседают, низко раскланиваются и вдруг пропадают тени, силуэты – важные, потешные, уродливые и очаровательные, и самое удивительное: радуги! По белому снегу радуги от этих, никогда ею не виданных и тем несказанно заманчивых фонарей черных карет, и вот она уже слышит: «Морозной пылью серебрится его бобровый воротник». Сейчас подлетит в санях он, Евгений… непростительно-несчастный, с кем Лали может помириться только ради письма, которое ему написала бедная Таня. Как раз на этом месте Лали перестала скользить в стихах, заметила полушария и окликнула их. Теперь она во второй раз увидела и пережила все, что чувствовала три минуты назад.

– Все верно… – поежилась, нехотя соглашаясь, Лали. – Вообще-то я давно уже догадалась, что эти твои полушарики меня подслушивают. При них мне почему-то очень все легко дается. Они что, помогают, да?

– Помогают? Конечно. Очень помогают. Кроме того, это и усилители, и передатчики.

– Значит, когда я про себя нечаянно стала вспоминать «Евгения Онегина», тут-то ты сразу и услышал, куда меня запрятали?.. Ну это еще ладно. А то, что ты вернул меня в тот темный город, где радуги и тени в окнах и коптящие плошки?.. Я как будто попала обратно в свое воспоминание… Нет, второй раз прошла сквозь него, а?

– Ты сразу не поймешь… Представь себе, когда-то в старину была стерео-видеозапись… считай, что мы ее снова видим, когда ты думаешь, представляешь, рассказываешь!

– Не такая уж я дура, – строптиво сказала Лали. – В старину все записывали в книги. Потом на пленку. А ты умеешь прямо, минуя пленки? От меня?

– Да, когда передача совсем чистая, сочная, яркая, хорошо организованная и четкая. У тебя полная чистота. Мы поздно тебя отыскали, и теперь времени мало. У тебя большой запас новых передач? Надо торопиться. Только не волнуйся, а то, когда у тебя плохое настроение, вся передача смазывается.

– Да где ты прячешься-то?! Вылезай наружу, противно ведь разговаривать с какой-то стенкой, хоть по ней и суетятся всякие стрелки и черточки. Ты что? Очень уж страшный? Как зеленое чудовище? Если ты добрый, то ничего, я немножко испугаюсь и привыкну.

– Меня пока нет здесь. Я могу только разговаривать с тобой и принимать твои передачи. И я, конечно, вижу тебя. А ты видишь маленьких черненьких, как они работают?

– Ой, это ты их сюда напустил? Какие-то муравьишки тут копаются в установке связи.

– Они сейчас закончат. Все переоборудуют, и тогда я могу тебе показаться. Вот и все. Теперь ты не пугайся, ладно? Дело в том, что я уже тут. Они все тут закончили.

– Ну-ка, постой. Все-таки предупреди, вроде чего ты покажешься. На человека ты похож?

– Ох, как вы задурили себе голову, тут, на Земле! «Зеленые человечки» в «кастрюльках». Вы себя считаете людьми и воображаете, что вы одни такие в Космосе и что вокруг вашей единственной, к тому же неуправляемой планеты все населено какими-то кактусами и осьминогами. Ну, так посмотри, мы так же не похожи на людей, как люди не похожи друг на друга… Добрый день!

Лали вдруг увидела, что от прежней установки связи ничего не осталось, только нечто вроде вполне безобидного неглубокого грота из матового, чуть серебристого металла. И посреди этого грота на какой-то сетчатой штуке, похожей на гамак, чуть покачивался и молча улыбался ей смуглый, гладко выбритый человек с миндалевидными глазами. На нем очень нелепо выглядел зеленый суконный камзольчик и широкие штаны, засунутые в толстые чулки. Здоровенные туфли его были застегнуты серебряными пряжками.

– Ой… Ну и ну! – изумленно ахнула Лали. – Откуда ты такой взялся? У вас там на планете, что же, чуть ли не Средние века?

– Ах, это! Ты же сама часто показывала нам гномов. Они всегда получались у тебя очень симпатичными. Я так и оделся для первого раза, чтоб тебя не испугать.

– Да ведь ты совсем человек!

– Да ведь и ты тоже! Теперь мы вместе можем вести передачи до самой последней минуты, пока катастрофа не обрушится на вашу планету. Я, знаешь ли, решил остаться с тобой до конца, так что мы погибнем вместе и одновременно. Мне никто не приказывал. Это я сам так решил. Ничего не поделаешь, ведь вы – развивающаяся планета! Прошли век металлов, век электричества, век пластмасс, химии, электроники и так далее, но ведь вы все еще живете на неуправляемом космическом корабле и не умеете избегать катастроф.

– А вы умеете?

– Конечно. Мы задолго предвидим все возможности и всегда можем принять нужные меры. Да они не каждый миллиард лет и случаются!.. Наш космический корабль уже давно управляем… Ах, если бы ваши ученые сумели вовремя заинтересовать своей информацией наших исследователей! Все могло бы быть по-другому. Вас можно было бы спасти!

– Что же они могли сделать? Посадить нас всех в ракету и увезти к себе?

– Нет, это древний, кустарный способ. Когда-то, миллионы лет назад, наши предки, правда, им воспользовались. Они тогда тоже еще не умели изменять орбиты небольших планет, но спасти свою-то цивилизацию они сумели. Перенесли жизнь на Новую, вовремя предвидя надвигающуюся катастрофу… Но у вас-то теперь время уже упущено, ах, сколько времени зря упущено, пока ваши чудаки все предлагали поделиться с нами своими техническими секретами. Старались нас удивить прекрасными, но такими древними достижениями, своими первыми, достойными всяческого уважения, смелыми шагами в познании Космоса и самой природы! И это тогда, когда у вас в руках была такая ценность! Чтоб ее спасти, мы бы попытались… Да нет, если б было достаточно времени, мы бы могли отклонить обе орбиты – Земли и черной кометы.

– Вас же об этом просили, а вы, как свиньи, отвечали: «Нет заинтересованности». Уперлись и перестали отвечать.

– Да, так было. Так было, – горестно кивнул человечек в камзольчике. – Я виноват, я передавал фиксации твоих пестрых сказок, и они, как вся информация о Земле, шли в склады-архивы для последующей расшифровки и обработки. А там считали, что спешить с этим нечего. Земля снова, во второй раз, превратится в безжизненное тело, но пройдут опять миллиарды лет, и возродятся, разовьются на ней разные формы жизни, а мы, не торопясь, систематизируем всю массу накопленного материала.

И вот вдруг все перевернулось…