Текст книги "Сильфида"

Автор книги: Федор Червинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц) [доступный отрывок для чтения: 1 страниц]

Федор Алексеевич Червинский
Сильфида

Разсказъ

I

Последние лучи солнца бросали розовые пятна на скошенный луг, серую ленту дороги и деревянный одноэтажный дом странной архитектуры. Владелица усадьбы Анна Власьевна Бобылева, полная и розовая дама лет 50-ти, сидела в гостиной, в кресле, и с страдальческим видом нюхала нашатырный спирт. Единственный сын ее Алексаша – длинный парень 22 лет, лежал на диване, смотрел в потолок и усилению дымил папироской.

– Скоро ли они, Господи! Поезд, чай, пришел давно, – заговорила после долгого молчания Бобылева. – Ох, опять нога затосковала.

– Не иначе, как что-нибудь печальное вспомнила, – пробормотал Алексаша.

– Что ты говоришь?

– Насчет вашей тоскующей ноги, маменька. Печальное что-нибудь вспомнила она.

– А, дурак?

– Не стоит благодарности, маменька.

– Хоть бы ты делом занялся; то табачищем дымишь, то на потолок плюешь.

– Когда же вы видели, маменька, чтоб я в потолок плевал? Это занятие бесплодное, а я, маменька, существо разумное.

– Разумное, видишь, существо! Где ты это разума набрался? В каком университете?

– Дайте срок, я и без университета мир удивлю.

– Ты бы лучше пошел да отца разбудил. Полно ему дрыхнуть.

– Это возможно! А, впрочем, вот и папенька – в натуральную величину.

– Слава-то, Господи, выспался! – обратилась Анна Власьевна к медленно входившему старику, смиренно и светло улыбавшемуся.

– Сейчас приехать должны.

– А? Так, так, так. Рад, матушка, рад.

Он сел на диван у ног Алексаши.

– Здоровье твое как, матушка? Все таково – ненадежно, а? – И, бросив беглый взгляд на сына, он весело и лукаво подмигнул ему, что доставило Алексаше, по-видимому, неизреченное удовольствий.

– У маменьки ноги тоскуют до чрезвычайности.

– Так, так, так…

– Едут! – крикнул вдруг Алексаша страшным голосом. Старичек вздрогнул. Анна Власьевна слабо вскрикнула и вскочила.

– Ох! Даже в сердце оборвалось. Этакий голосище оглушительный.

Она высунулась в окно.

– И врет – никто не едет.

– Стало быть, маменька, это мне почудилось.

– Ну и дурак!

– И правда, Алексаша, – заметил Бобылев, – голос, у тебя неумеренный. И маменьке при их слабой комплекции…

И он опять лукаво подмигнул сыну.

– Маменька, и она теперь, надо думать, красоткой стала, Валентнна Ниловна. И что только никто ее замуж не взял?

– Ну, как же ты не дурак? Она семерым отказала. И отец уговаривал, и тетки – нет, да и нет! Да и что ей торопиться? Ей и двадцати четырех нет.

– Девица, стало быть, в самом соку.

– Как ты выражаешься! И вот что это, Алексаша; не называй ты меня при них маменькой – все-таки, знаешь, они из Петербурга, а там этак не говорят. Зови меня maman.

– Маман? Извольте, маменька. Маман так маман. А папеньку – папан.

Старичок прыснул от смеха.

– Так, так… а, меня – папан, – забормотал он, хихикая.

Анна Власьевна посмотрела с них с подозрением и встала.

– Оба хороши, – сурово заметила она. – Пойти взглянуть, все ли готово. Я ведь хоть помри – за меня никто не не работает…

И она вышла, хлопнув дверью.

– Волнуется, – конфиденциальным шепотом заметил Бобылев. – Волнуется мамахон твоя: все ж, знаешь, богатые родственники… из столицы…

Алексаша затянулся дымом.

– Это Чибисов-то богат? С каких пор?

– Ну, все же, там хватить, – тут урвет… в трех банках числится или обществах каких… но знаю в точности. Тысяч до семи в год наберет – и их-то двое. – Старичок наклонился к сыну и прибавил испуганным шепотом: – Аферист! пустой человек!

– К нам-то они по надолго?

– На три дня, братец… либо на четыре – как билет позволит. Нилушка писал, что у них прямого сообщения. Торопятся. В Крым уже и женишки наехали… Хи-хи-хи! Да, кстати, – продолжал Бобылев, мгновенно сделавшись серьезным, – ты, Алексаша, достань мне у мамоньки рублей пять. Либо из своих.

– Для машины?

– Винтики, винтики ей нужны, – заговорил Бобылев одушевленно. – Винтики, проволоки, гайки… Я Трофима в город пошлю – он привезет.

Жестикулируя и захлебываясь, он стал несвязно выяснять цель новых приспособлений, благодаря которым опасность трения маятника уничтожится и perpetuum mobile будет достигнуто. Алексаша, не вслушиваясь, смотрел на старика с улыбкой.

– Так пять рублей достаточно для вашей славы?

– Да, да, да… Видишь может быть, это пустяк… но ежели… Только мамахон ни слова, – понимает?

– Ну, натурально! Ах, папан, папан – большой ты фантазер!

– Ну ладно, ладно, ладно… Ты вот потом… ты сам потом скажешь… А? Что? Как будто едут?

Алексаша прислушался.

– И то едут.

Он вскочил с дивана и подошел к окну.

– О, уже они тут как тут, – говорил он, выглядывая из окна. – Во двор въезжают. Нил Нилыч сияет как медный грош, а прелестная Валентина мрачна, как принцесса, полоненная варварами.

– Знаешь, Алексаша, – прошептал Бобылев таинственно, – знаешь, что я тебе скажу: нам нужно их встретит, а то мамахен опять задаст нам фоферу.

Алексаша кивнул головой, поправил галстух, пригладил волосы, и они быстро вышли из комнаты.

II

В одиннадцатом часу Бобылевы и Нил Нилович с дочерью сидели уже за ужином. Валентина Ниловна – худощавая блондинка с длинною пепельною косою, зеленоватыми глазами и тонкими бледными губами, с скучающим видом поглядывала по сторонам, но вслушиваясь в многословные и оживленные рассказы отца – краснощекого, жизнерадостного и толстенького человечка, с хитрыми глазками и широкой улыбкой. Он и ел с аппетитом, и пил с жадностью, и говорил, говорил, говорил… Когда он обращался к Бобылову, старичок, чувствовавший на себе испытующий взгляд жены, смущался и бормотал с заискивающей улыбкой: так, так, так… Алексаша молчал, не спуская глаз с Валентины Ниловны, и пил красное вино стакан за стаканом.

После ужина пошли в сад – большой и запущенный. Звезды уже блеснули на томно-сером фоне безоблачного неба, пророчившего на завтра знойный день. Легкий ветер, приносивший с луга залах свежего сена, мягко шелестел дремавшими листьями старых лип и тополей.

– Как хорошо, – заговорила Валентина вполголоса, – как давно не видела и этого. Ведь я с детства не была в деревне.

– Ну, вы не долго восторгались бы деревней, – заметил Алексаша. Он с удовольствием чувствовал, что, благодаря красному вину, всякое смущение прошло, и он, как всегда, мог держать себя развязно.

Она, прищурившись, взглянула на него.

– Отчего?

– Ну, потому, что это не Петербург, не Ницца, не Крым.

– О, я очень равнодушна и к Петербургу и к Ницце. Крыма я не знаю. Что это, сторож? – спросила она, услышав мягкий и частый стук, доносящийся издали.

– Оно и видно, кузина, что вы не знаете деревни; это – аист. Он стучит клювом, с и a итого позволения.

– Аист! Я, кажется, никогда но видала аиста. Да! отчего – кузина?

– Потому что троюродная племянница было бы слишком длинно. Может быть, вам неприятно?

– О, мне решительно все равно. Кстати, что вы из себя изображаете?

– Молодого человека приятной наружности.

– И больше ничего? – спросила она, вглядываясь в него близорукими глазами, словно желая проверить его отзыв о собственной внешности.

– Пока ничего.

– А со временем?

– Со временем много. Я мечтаю о славе, которая раскрыла бы мне двери вашего салона.

– А у вас какие таланты?

– Пока никаких. Писал стихи, но впрочем, бросил. А в вашем салоне каким дарованиям отдают предпочтение?

– У меня нет салона. Впрочем, собираются иногда литераторы, художники. Папа со всем миром знаком.

– А у вас какой талант?

– Я рисую.

– Хорошо?

– Недурно.

– Скромность есть украшение добродетели.

Валентина не отвечала. Они шли быстро, и Бобылевы с Нилом Ниловичем давно отстали от них.

– Завтра вы произведете смотр, кузина.

Она вопросительно взглянула на него.

– Завтра воскресенье и к нам съезжаются ближайшие соседи. Так заведено искони. Наша семья издревле славится гостеприимством. А вам мой папан понравился?

– Папан?

– Я так с нынешнего дня отца называю. Мне маменька настрого приказала, чтобы по случаю вашего приезда ее «маман» называл. Ну, так я вот его… Он хороший старик, ничего, хоть и с придурью.

– Оригинальный отзыв об отце. С какою же придурью?

– Perpetuum mobile изобретает.

– А! Ну, а maman?

– Маман не столь симпатична. Если вы хотите ей понравиться…

– О, я не стремлюсь к этому.

– Ну, а если вдруг застремитесь – так пособолезнуйте ей об ее здоровьи.

– Она больна?

– Здорова, как бык. Но обожает, когда ее считают больною.

– Однако, кузен, вы из стремления к оригинальности не слишком выбираете выражения.

– Вы очень скучаете тут.

– До чрезвычайности.

– Осенью в Петербург?

– Как это вы угадали? Да, собираюсь, если подготовлюсь к экзамену. Хочу прямо на третий курс института инженеров махнуть. Не знаю только, допускается ли это.

– А я еще меньше. Ну пора и домой. Я устала.

Они пошли назад. За ними двинулись и старшие. Бобылев очень обрадовался окончанию прогулки. Супруга его делала вид, что очень утомилась, но Нил Нилович не замечал этого.

– О, биржевая игра имеет свои тайны, – говорил он вдохновенно. – Тут нужен особый нюх, талант нужен, – иначе в них и не проникнешь. Да вот Зейбиц – так себе жидок – а у него теперь шестьсот тысяч. И будь у меня время, у меня было бы миллион! Да, да, не возражайте, – еще оживленнее заговорил он, хотя никто и не думал возражать – да вряд Бобылевы и слушали его. – Нет, не спорьте, миллион, не больше и не меньше. Но… нет времени! я в семи обществах. День разъезды, ночь работаю…

– Папа, домой! – устало и капризно напомнила Валентина, видя, что он свернул с главной дорожки, ведущей к дому.

– Что? А, да, пора. Устала? Ну, ничего, выспишься – отдохнешь. Так, Геннадий Андреевич?

Бобылев вздрогнул, улыбнулся и закивал головою, так, так, так…

Скоро все разошлись по своим комнатам, и всюду воцарилось молчание. Только аисты будили изредка тишину своим мягким стуком.

III

Гости начали съезжаться рано. Уже к завтраку приехал земский доктор Хомяков – мужчина атлетической внешности, в очках, хмурый, застенчивый и молчаливый, – с братом, товарищем Алексаши по гимназии, ныне студентом-естественником, крепким широкоплечим молодым человеком с грубыми чертами лица, громадной бородой, кроткими голубыми глазами и конфузливой улыбкой; потом приехала г-жа Пулина – полная дама с дочкой – краснощекой провинциалочкой с нарочито наивными глазами и вздернутым носом – и ближайший сосед Кобылкин, богатый землевладелец, бывший кабатчик, добродушный субъект лет сорока, с красным лицом и подслеповатыми хитрыми глазками.

Бобылев встречал гостей восторженно, Анна Власьевна – благосклонно.

Алексаша – небрежно. Впрочем, с Кобылкиным он поздоровался не без почтительности. Нил Нилович быстро перезнакомился со всеми и был очень мил. Особенно нежно поглядывал на землевладельца из кабатчиков; он узнал уже, что у того один завод дает сорок тысяч чистого дохода. В свою очередь, и Кобылкин, наслушавшись рассказов Нила Нилыча об его петербургских связях, рассказов отчасти фантастических – посматривал, на него весьма благосклонно. Девица Пулина, узнав, что Валентина приехала из Петербурга, что у нее там – салон, с литераторами и художниками, и что она сама рисует – и превосходно рисует, по словам Нила Ниловича, – мгновенно заобожала молодую девушку и прилипла к ней, как выразился потом Алексаша.

– Ну что, Хомяк, какова у меня кузина?

Студент промычал что-то неопределенное.

– То-то, брат! Смотри, не втюрься. Папенька ее намекал уже, что на нее кто ни взглянет, тот и зачахнет от любви. Папенька сей, правда, великий враль – что только он о своей близости к министрам говорил! – ну, а все ж, как хочешь…

– Я от сентиментальностей застрахован, – прибавил Хомяков, стараясь придать лицу свирепое выражение. – И ничего я в ней не вижу!

– Да, строго рассуждая, – натурально… Но есть в ней что-то… ядовитое. На других не похожа. Другие – этакие, понимаешь, красные, густые – а она – чужая и того… Тьфу ты, выразить не могу.

– Задекадентствовал.

Сели завтракать. Бобылевы действительно – не смотря на ограниченность средств – отличались большим хлебосольством. Завтрак был обильный и хороша приготовленный. Алексаша, больше пивший, чем евший, наблюдал за Валентиной. Сегодня она была оживленнее и очень мило шутила со своими соседями – студентом и обожавшей ее девицей Пулиной. Хомяков морщился, чтобы скрыть смущение, но она так просто и искусно навела его на разговор о его специальности, что он – неожиданно для сардонически улыбавшегося Алексаши – вдруг заговорил горячо и бессвязно. Она слушала его с загадочной полуулыбкой, отпивая маленькими глотками мадеру. Пулина смотрела на нее испуганно-восторженными глазами и иногда шептала ей что-то, вызывавшее улыбку на бледные губы Валентины.

Vis-à-vis сидел Кобылкин, рядом с Нилом Ниловичем, рассказывавшим что-то с значительным видом Бывший кабатчик благосклонно внимал ему, кушая с аппетитом и не без приятности поглядывая на Валентину Ниловну.

– Н-да, конешно, – заговорил он, когда сосед его, замолчав, сам занялся кулебякой. – Конешно же, у кого свободные суммы, то предприятия найдутся. Но тоже большие тыщи бросить в дело, а там, либо барыша ждать, либо нет – весьма затруднительно. Ну вот мы, люди маленькие, и держим деньгу в земле, да в заводе.

– Э, не то, не то! Я о себе скажу: я враг всяких этаких воздушных замков. Да вот – недалеко ходить – на прошлой неделе просили у меня… и ведь незначительную сумму – четырнадцать тысяч. Верите ли – пятьдесят процентов барыша сулили. И что же? Я отказал. Да, да, наотрез отказал, – повторил Нил Нилович с такой искренностью, что сам мгновенно поверил своему рассказу.

– Тэк-с.

– Но ведь тут… тут как дважды два. А, впрочем, мы как-нибудь со временем. Господа! предлагаю тост за любезных хозяев.

Он потянулся через стол, взял ручку Анны Власьевны, кушавшей с великою жадностью, и звучно поцеловал ее.

– Ну, здоровьице как нынче? Полегчало, а? – обратился он к ней с родственной фамильярностью.

Анна Власьевна сообщила своему розовому лицу страдальческое выражение и улыбнулась.

– Как будто лучше. Вот, – продолжала она, указывая с томной улыбкой на остатки кулебяки, – вот даже аппетит кое-какой есть.

– Ну, слава Богу, слава Богу!

Бобылев, лукаво взглянув ка Алексашу, заметил вполголоса:

– Матушка, при твоей комплекции… хорошо ли кулебяку кушать? Вы, доктор, как того… как насчет этого, а?

Доктор, сконфуженный тем, что все взглянули на него, густо покраснел и, проглотив рюмку мадеры, забормотал:

– Да, ежели в излишестве… Но впрочем… К-ха, к-ха…

Он притворно закашлял, быстро налил себе мадеры и опять выпил рюмку залпом.

IV

После завтрака молодежь пошла в сад.

– Предложите мне руку, – обратилась Валентина к студенту.

Он покраснел, нахмурился и неловко округлил правый локоть. Она, улыбаясь, взяла его под руку.

– У вас и пруд есть? И лодка? Ах, как хорошо! Я хочу кататься. Как это я вчера не заметила, что пруд?

Девица Пулина радостно взвизгнула.

– Мы с вашего позволения в сю сторону не ходили, – заметил Алексаша, с великим удовольствием поглядывая на смущенного Хомякова.

Сели в лодку. Греб Алексаша. Валентина, прислонившись к корме, cмoтрела в небо. Хомяков усиленно курил и изредка поглядывал на нее смущенно и мрачно. Пулина взвизгивала при каждом колебании лодки. Разговор не клеился.

– Что ж вы молчите? Расскажите что-нибудь, – обратилась Валентина Ниловна к студенту. Тот вспыхнул и еще больше нахмурился.

– Я не мастер, вот Саша может.

– Он вечером расскажет про звезды, – заметил Алексаша.

– Про звезды? Отчего про звезды?

– Он звездочет. Всякую крупинку на небе знает.

– Вы занимаетесь астрономией?

– Между прочим. Моя специальность химии – я ведь не чистый математик, а естественник. А в астрономии я диллетант.

– Вечером вы мне расскажете о звездах, повелительно сказала Валентина. – Ах, как хорошо, – воскликнула она, щурясь и всматриваясь в даль.

Все оглянулись.

– Где? Что хорошо? – спросила mademoiselle Пулина.

– Облака. Вон замок… там вершины снежные, а вон профиль великана. Когда вглядишься, так жалко возвращаться на землю. А звезды я не люблю; они – страшные…

– Чем же они вас напугали, кузина?

Хомяков и Пулина недовольно покосились на него. Но Валентина не слышала вопроса и продолжала говорить вполголоса, ни к кому не обращаясь:

– Они страшные, потому что такие огромные и такие далекие. Тысячи лет идет свет от них… Свет из другой вселенной… Вам не жутко думать об этом? – обернулась она неожиданно к Хомякову.

– Да… иногда, может быть… Нет, я рад, когда смотрю на них и думаю о них. Я рад, что разум наш… т. е. не наш, а вообще человеческий… Словом, что он постиг вечные законы движения планет, расстояния… величины. Так что выходит… как бы сказать? Выходит…

– Что мой разум постичь этого не может, любезнейшая Большая Медведица.

– Не придирайтесь, кузен. Мысль ваша мне совершенно ясна, – опять обратилась она к Хомякову. – Но… но все-таки человек порядочное ничтожество. И было бы еще ничтожнее, если бы у него не было бессознательного и смутного стремления к иным таинственным мирам. Впрочем, не у всех есть такое стремление, – прибавила она, улыбнувшись. – Вот у прозаического кузена моего, кажется, преобладает стремление ко всему земному.

– Пока вы живете на земле, поэтическая кузина.

– Ну, теперь домой, довольно, – скомандовала Валентина, после нескольких минут общего молчания.

Алексаша круто повернул лодку.

– Домой – так домой! И я предлагаю партию в крокет. Нас как раз четверо, – заметил он, взглянув на Валентину.

– Крокет? Отлично, – решила она. – Я отвратительно играю, но это все равно.

К дому она шла под руку с Алексашей.

– Как зовут вашего друга?

– Хомяк, Большая Медведица, Кассиопея, звездочет…

– Нет, серьезно?

– Михаил Иванов.

– Он – милый. Я люблю диких.

– Приручать любите? А как вам наш богатей понравился, Кобылкин?

– Этот – с разноцветным лицом и зелеными зубами? Довольно противным.

– Это у нас первый нумер. В свое время много ему повезло и теперь у него около миллиона. Впрочем, он малый добрый.

– А Бог с ним! Ну что же, ставьте крокет.

Кобылкин и Нил Нилович, сидевшие на балконе – доктор уехал после завтрака – и потягивавшие кофе с коньяком, умоляли принять их в игру. Оба были красны и очень оживлены – результат «упоения», как объяснил Алексаша. Бобылев, дремавший около тучной madame Пулиной, тоже изъявил желание играть; Анна Власьевна грозно посмотрела на него, и он мгновенно стушевался, а увидев, что супруга его заговорила с Пулиной – тихо встал, отошел в сторону, а потом и совсем скрылся в комнату, к великому, хотя и недовершенному изобретению.

V

Игра шла оживленно, Валентина, Кобылкин и m-lle Пулина были в одной партии, остальные в другой. Алексаша блистал своим искусством, остальные играли довольно ровно, только Нилу Ниловичу ни один шар по удавался. Он задумывал сложнейшие комбинации, горячился, намечал для крокирования шары недосягаемые, – а в результате сидел еще на вторых воротах, когда все шли обратно, а Алексаша был уже разбойником.

– Погодите! – кричал он, красный, целясь в чужого шара, стоявшего ни позиции сажен за шесть от собственного, – погодите. Мне стоит войти в удар, и я… Лет пять назад я первым игроком в крокет был. В Англии взял однажды приз. Ну что, как? Промах?

– О, маленький, – замечал Алексаша, – всего на аршин мимо.

Кобылкин играл тихо, аккуратно и подвигался довольно быстро, не отставая от Валентины. Она мило улыбалась ему за всякий хороший удар – и он весело подмигивал, приговаривая: «А вот теперь мы, стало быть, с энтого шара… Во! В правую щеку аккурат!»

– С вашим папенькой обо всем переговорили, – заметил он Валентине, выжидая своей очереди. – Оченно приятное знакомство! Папенька ваш на удивленье человек! И то, и се, и прочее – все постиг, – говорил он, хитро подмигивая и оглядывая молодую девушку маслеными глазками.

Она улыбалась.

– А вы папе понравились?

– Чего-с? О, и надсмешница же вы. Где уж нам. Папенька ваш – орел: он и туда и сюда… а мы что ж? Мы как дятел: все в одно место долбим.

– И надолбили миллион?

Он испуганно и серьезно взглянул ей в глаза, потом усмехнулся.

– Э-эх, барышня! Шутите вы все! Впрямь вы как… вот и забыл, как это прозывается… Сильфида. Во! Эх, боюсь просит только, – а пожаловали бы вы с папенькой в мое монрепо, я бы и лошадок прислал сюды – и такой бы пир устроил…

– Вам играть, – строго сказала Валентина и отошла.

– Что напевал вам этот ловелас? – спросил Алексаша, подходя и отирая платком раскрасневшееся лицо.

– Он меня сильфидой назвал. Но Боже, как он противен!

– Сильфидой. Се тенатан, как говорит маман. Сильфида. Нет, это, правда, хорошо. В вас есть именно что-то…

– Я – разбойник, – пробасил Хомяков.

– Значит один Нил Нилыч слегка запоздал у нас, – заметил Алексаша. – Вам вторые?

– Мне? Да, но… погодите. Я сейчас – мне только в удар войти. Бац! Что, мимо? Ну значит кривой молоток. Валя, дай мне свой! О чем это ты с Кобылкиным беседовала, а? О, знаю, ты и его погубить решила, бесчувственная, – шепнул он дочери, обмениваясь молотками.

– К себе в имение звал нас.

– О! Но ты как хочешь, а я поеду. Он человек нужный, а у меня такой план созрел – ах! Пальчики оближешь.

Валентина насмешливо посмотрела на него.

– Не даст, – сказала она.

– Чего? Чего не даст?

– Да денег не даст. Ведь вы же не прочь занять?

– Дерзкая девчонка, – полусерьезно шепнул он и отошел.

Партия Валентины преуспевала. Противники не могли уже надеяться на выигрыш, благодаря глубокомысленным комбинациям Нила Ниловича, все еще сидевшим на вторых воротах. Наконец, и Хомяков, более других отставший, стукнулся о палку – и игра была закончена.

К обеду приехали новые гости – два артиллериста из ближайшего местечка, где стояла их батарея, и исправник, один из офицеров – высокий и застенчивый капитан Подронников, немедленно после обеда уселся за карты – вместе с Нилом Ниловичем, Кобылкиным и самим Голубевым, – а другой, молодой поручик Сузиков, франтоватый, с печатью разочарования на лице и томностью по взгляде маленьких светлых глаз, присоединился к сидевшей на террасе молодежи; Хомяков с неудовольствием покосился на него, девица Пулина радостно вспыхнула, а Алексаша расцвел.

– Знаете, кузина, мосье Сузиков – поэт! О, и распрезамечательный! Отчасти в декадентском стиле.

– Да? – процедила сквозь зубы Валентина, прищуриваясь.

– Помилуйте, – осклабился поручик, – Александр Геннадиевич шутит. Я пишу – но для себя, исключительно, – как говорится, только для души. Впрочем, несколько вещиц было напечатано, – прибавил он небрежно.

– Дорогой, осчастливьте! – взмолился Алексаша, – прочтите какой-нибудь злодейский стишок.

Сузиков усмехнулся.

– Не все любят стихи. И притом вы как будто… э-э… слишком к этому шутливо относитесь. То есть, как бы с насмешкою. Хотя, – прибавил он, – я не дал, кажется, повода.

Алексаша придал лицу торжественное выражение.

– Можете ли вы думать! Вы знаете, что я поклонник вашей музы. Поэма «В кустах сирени» производит гигантское впечатление. А эта баллада из рыцарской жизни! Какая сила!

 
Лишь посеребрила стены башен,
Сиянье лунного луча,
Явился он – и дик и страшен,
И загремел удар меча!
 

– Вот! Даже наизусть помню!

– Ну это юношеское произведение, – заметил Сузиков, покосившись на Валентину. Она смотрела на него с улыбкою.

– А из более зрелого – ничего не прочтете?

– А вы любите стихи?

– Хорошие – очень.

– Но их так мало. Вот Александр Геннадиевич сказал о силе; этого элемента очень мало у наших поэтов, если не считать двух-трех. – Сузиков помолчал, потом прибавил, смеясь: – капитан Подронников находит, что в моей балладе есть что-то лермонтовское. Но я понимаю, что это он по-товарищески.

– Отчего же, – сказала Валентина, прищурившись и не глядя на Сузикова. – Сам автор не судья. Я действительно вижу силу в этой строфе: «и дик, и страшен»… «и загремел удар меча». – Она замолчала, продолжая смотреть вдаль, сохраняя серьезное выражение лица, и только кончики губ ее дрогнули едва заметно.

Сузиков расцвел, крякнул и придал взгляду мечтательное выражение. Радостно вспыхнула и девица Пулина.

– Ваша похвала особенно ценна, – галантно заметил поэт. – Мне Александр Геннадиевич говорил о вашем личном знакомстве с нашею «солью земли»… Я разумею писателей и артистов. Да вы и сами…

– О моих талантах, надеюсь, кузен ничего не рассказывал вам? И хорошо сделал: в области искусства он, по-видимому, совершеннейший профан.

– Га! Никто не знает, сколько дивных поэтических созданий сохранено здесь! – Алексаша ударил себя кулаком в грудь. – Вот почтенная Кассиопея можете засвидетельствовать.

– Да, я читал кое-что. Не помню, впрочем, теперь, – заметил Xомяков.

Сузиков слушал с снисходительной улыбкой.

– А нынче перестали писать? Убоялися премудрости? О, если б все умели во время переставать. Я читал современных поэтов; так иногда кое-что как будто блеснет… но редко! Очень редко. Впрочем, я вообще строг. Я признаю только Лермонтова и отчасти Пушкина…

– Вы действительно строги, – улыбнулась Валентина.

– Зато счастливы поэты, которых он признает, – заметил Алексаша. «Большая Медведица» – твое мнение.

Хомяков конфузливо улыбнулся.

– Я не все стихи понимаю. А те, которые понимаю, очень люблю. И, кажется, больше всех из второстепенных – Тютчева.

Валентина оживленно взглянула на него. Сузиков фыркнул.

– Правда, Тютчева? Только зачем вы называете его второстепенным? В вершинах творчества все большие таланты равны. А Тютчев, громадная величина. Ну довольно о поэзии, – закончила она.

– Да, довольно, – поддержал Сузиков, огорченный, что его не заставили прочитать его поэму, и смущенный тем, что, как оказалось, фыркнул не вовремя.

– Я вас оставлю теперь? – сказала Валентина, поднимаясь, – мне нужно написать шесть писем, вот что значит жить в Петербурге.

Она мило улыбнулась всем, кивнула и вышла.