Текст книги "Прабабушка (СИ)"

Автор книги: Федина, Наталья

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

Он рассеяно рассматривал то, что лежало у него на ладони – безделушка с фиолетовым камнем, в потемневшей от времени серебряной оправе из переплетных оленьих рогов, еловых ветвей и кабаньих голов.

А в голове его еще звучал захлебывающийся умоляющий плач этой немки: "фир ирре фрау, герр официр, фир ирре фрау..."

Много позже, когда он рассказал эту историю Калерии, когда передал ей, как умоляла та немка, эту брошь... Жена некоторое время рассматривала её, очень внимательно. Затем сказала:

– Какая отвратительная вещь. Я выброшу её, ты не против, Вася?

***

Не выбросила, сохранила.

Таня понимала, почему. Хотя ей самой брошка казалась не гадкой, а восхитительной. Девушка ласково щелкнула оленя по морде, и почувствовала, как в этот момент где-то далеко в Йессенштадте очень пожилая женщина улыбнулась и подкинула на коленях правнука.

Через полгода они встретятся, и проговорят до утра, перебирая вещи в коробке.

В том числе и о Калерии, которую обе не знали, но были бы рады знать.

2. Кисет

Так повелось, что курить за стеной госпиталя, где скукожились корявые кусты сирени, притулилась разбитая телега, а с крыши мерно капало в ржавую бочку, они выползали втроем.

Лейтенант-артиллерист, саперный сержант (два костыля на двоих) и таёжный человек с перебинтованной головой, раскосыми глазами и высокими скулами.

Лейтенант был совсем молоденький, с очками на носу, и вид имел не самый боевитый. Прочитав в газете заметку о соседе по палате, сержант уважительно присвистнул и задвигал усами, артиллерист в ответ лишь смущенно поморщился и качнул перебинтованной рукой – мол, пустяки.

А еще лейтенант, по неясной причине, курил вонючую махорку, а не папиросы. Сержант был тертый калач и бывалый служака с изрядной сединой на висках, помнивший еще Финскую, но любил послушать артиллериста. Тот, что свойственно его армейской специальности, был очень начитан.

Таежный же человек просто молча курил и непонятно было, слушает он или нет, да и понимает ли вообще по-русски. Соседи по палате считали его немоту следствием контузии.

Говорили поэтому вдвоем, а третий просто сидел рядом. Говорили о вещах от войны далеких и отвлеченных, и как-то все больше культурных. Никаких тебе похабных анекдотов и амурных побед – обсуждали прочитанные до войны книги, трофейные кинофильмы, артистку Любовь Орлову и артиста Марка Бернеса, песню про синий платочек и стихи про Тёркина.

Все переменилось, когда по радио сообщили, что наши войска овладели городом Киев. Пройдоха-сапер по случаю умудрился достать где-то абрикосового шнапсу. Хлопнули втроем (таежный человек молча чокнулся жестяной кружкой, молча выпил) за недалекую уже Победу, посыпались шутки про поджавшего хвост фрица, а потом и хлеще, и ядреней, но вот громкость разговора понизилась, и само собой всё как-то перешло на личное.

Сапер очень заинтересовался кисетом, из которого лейтенант извлекал свою вонючую махорку, столь не шедшую к его облику. Кисет порыжел от времени, но покрыт был тонкой вышивкой.

– От девушки гостинец?

– От жены, – лейтенант улыбнулся.

***

Василий и Калерия познакомились на пляже в Химках.

Очень худенький, узкоплечий Вася сидел под навесом с журналом "Огонёк" и смотрел, как она чайкой ныряет с мостков. У нее был слитный купальник с полоской на груди и... эта мысль, наверное, была недостойной советского студента, но у этой девушки были нечеловеческой красоты ноги! И изгиб бедра заставлял думать совсем не о комсомоле.

Крепкая, но не коренастая, очень высокая.

Накупавшись, девушка подошла к навесу. Стянула шапочку, стала вытирать темные волосы, рассыпающиеся по плечам. Василий заворожено смотрел, как мускулы ходят на её загорелой спине. Солнце окрашивало мокрые капли на бедре в золотисто-розовый.

– У вас тоже вода под шапочку попадает? – он не знал, почему спросил именно это. Просто знал, что если продолжит молчать, то взорвется.

Девушка оглянулась. Улыбка у нее была очень хорошей, а в глазах плясали солнечные чертенята.

– Всегда попадает. Но без шапочки никак, она нужна для лучшего скольжения. Я занимаюсь плаванием в обществе "Кузнечик", на разряд иду. В конце сезона на соревнования поеду. Тренер говорит, у меня хорошие шансы.

– А я... я на пианино играю. Вообще не спортивный, – засмеялся Вася.

Он принес ей сладкой воды от тележки с надписью "Главфруктовод", а она не отказалась её принять.

Ее звали Калерия, Каля.

У них был самый настоящий взрослый роман, они читали вслух стихи Блока и катались наперегонки на велосипедах (она всегда выигрывала) и целовались у танцплощадки. Она не была похожа на других знакомых девчонок. Всё время повторяла, как ненавидит рукоделие, вышивку, все эти дамские штучки-дрючки, как не переваривает мещанскую пошлость – слоников на серванте и кружевные чехлы на креслах, тюлевые занавески и сервизы с цветочками. "Вышьешь мне инициалы на концертном костюме? Ты же девочка, значит, уме...", – как-то попросил Вася, а потом не знал, как скрыться от града её насмешек, самой безобидной из которых было "да ты с дуба рухнул!".

Ему хотелось стать для неё кем-то более смелым, сильным, решительным, чем был он, зубрила-ботаник Вася Уштымцев, внук знаменитого пианиста В.А. Уштымцева. Ради неё он ввязался в ту драку с Левобережными, жулившими на футбольном матче, и даже одержал победу (не один, дрался весь двор, а Каля – в первых рядах). Потом, в травмпункте, рассматривая забинтованные пальцы, Вася с горечью (но в то же время с бравадой) сказал:

– Ну, вот. И как я буду играть? Конкурс через два месяца.

– Тебе очень важно выиграть? – прищурилась Каля.

– Нет. Но понимаешь, какая штука, это конкурс имени моего дедушки. Музыкальной школе очень важно, чтобы от нас выступил человек с такой же фамилией. Вот смешные!

– Знаешь что, – решительно сказала Каля. – Я сыграю вместо тебя.

– Но ты же не умеешь.

– За два месяца научусь. Ты не представляешь, какая я способная! Первого места не обещаю, но фамилия твоя со сцены прозвучит.

– Но ты же не Уштым...

– Мы поженимся, – удивилась его непонятливости девушка. – Так и быть, возьму твою фамилию, Уштымцев, что ж ты непонятливый какой.

И действительно. Что ж он был какой непонятливый?

У Кали и до того было мало свободного времени. Институт, плавание, домашние дела, а тут ещё и музыка. Она засыпала на лекциях, а как-то раз это случилось даже во время свидания, в момент поцелуя.

– Наверное, мне придется оставить плавание, – решительно сказала она.

– Но ты так любишь плавать! – запротестовал Василий.

– Люблю? – Каля задумалась. – Да нет. Но я уже взяла на себя обязательства, нашему клубу нужна моя медаль.

– Знаешь что, Уштымцева? – засмеялся Вася. – Я выступлю вместо тебя. Плавать, как ты, я, конечно, не научусь, но вот в парашютном спорте я своё будущее вижу...

В том страшном июне сорок первого мало кто мог догадаться, что детство и юность бравый военный Василий Уштымцев провёл за фортепиано.

В поезде, отходящем от Белорусского вокзала, к фронту, он вспоминал дни знакомства и разглядывал её подарок.

На вокзал Калерия опоздала. Поезд уже тронулся, Уштымцев вглядывался в толчею на перроне – стриженые затылки ополченцев, мешки-сидоры, плачущие жёны и матери. Клочья паровозного пара, натужный грохот замерзшего простуженного оркестра, привычно выводящего "Прощание славянки". Калерия протолкалась, пробилась сквозь сутолоку, побежала по краю платформы. Они встретились взглядами, Василий чуть не вывалился из теплушки – товарищи поддержали за ремни вещмешка, втянули обратно. Каля успела передать прощальный подарок. Ничего не говорила, не кричала, не плакала – просто сунула кисет ему в руку и скрылась в толпе, уплыла от него вместе с вокзалом и Москвой, под набирающий силу перестук шпал и протяжные гудки. И товарищи одобрительно посмеивались "знатный кисет, видно жена твоя рукодельница..." А он рассеяно отвечал, улыбаясь собственным мыслям, убирая вещицу за пазуху.

Всё то время, пока Уштымцев был на краткосрочных артиллерийских курсах, она готовила ему этот кисет, расшивала почти идеально ровными васильками и маками.

А уже спустя трое суток их накрыл на марше немецкий десант. Кусок свинца ударился в левую сторону груди, где в кармане гимнастерки положено было находиться партбилету. Но он был беспартийный – у него там был спрятан кисет Калерии.

Свинец врезался-вплавился в расшитую кожу (он показал товарищам – сапёр недоверчиво цокнул языком, таёжный человек скользнул равнодушным, как обычно, взглядом). Это было немыслимо и неправдоподобно, но кисет задержал пулю, спас ему жизнь. И с тех пор (лейтенант в это твердо верил) спасал даже не раз, даже под Курском, где ему досталось изрядно, но все-таки вот он, стоит перед ними, живой и невредимый. И вот кисет, который подарила ему жена, которой он толком и не успел узнать, потому что началась война, но которую, как ему теперь казалось, понимать и чувствовать.

***

– Жена твоя удаган, лейтенант. Ресница у нее белий, волос чёрний?

Артиллерист и сапёр, вовсе не ожидавшие этой реплики, не сговариваясь, обвели взглядами пустырь за госпиталем, кривоватые кусты сирени, поглядели на ржавую бочку и сломанную телегу, и лишь потом – на своего товарища. Таёжный человек молчал так долго, что они и не ожидали его услышать.

– Белий, черний, – подтвердил лейтенант и переспросил, – Удаган?

– Женщина очень большой сила. Дома старики так говорят. Удаган зло не пускает, волю Урун Айыы Тойона исполняет. Богатырей Айыы оберегает. Сила в ней большой.

– Кто таковы эти богатыри? – ухмыльнулся сапёр.

– Ну как же, – таежный человек затушил сигарету о подметку сапога. – Мы и есть Айыы. Фашиста бьем. Гитлера не пускаем. Зло в мир не пускаем.

– Тебя как же звать, товарищ дорогой?

– Петр я. А фамилия Иванов. Так в паспорте написали.

– А чего ж раньше молчал?

– Говорить надо, когда есть что сказать. Теперь есть что сказать.

– Что ж ты хочешь сказать, Петя?

– Товарищ сержант... шнапс еще остался?

Иванов улыбнулся такой широкой улыбкой, что узкие глаза его превратились в две тоненькие щелочки. Все трое расхохотались. А, отсмеявшись, они вновь свели с глухим стуком жестяные кружки. На этот раз уже за знакомство.

***

Таня разгладила пальцем вышивку на кисете. Поблёкла, но цветы – как настоящие. Это у неё в прабабушку – тоже ненавидит шить, но может, если очень надо. Она всё может, прабабкина кровь. Она тоже немного... железная.

В коробке остался только один нетронутый предмет – большая белая пуговица. Таня чувствовала, что именно за ней скрывается история, которая даст ей ответы на все вопросы.

Последняя история. Первая история.

1. Пуговица

Каля делает мощный гребок обеими руками и уходит с головой под воду. Вдох-выдох. Каждое утро в любую погоду, пока Москва-река не замёрзнет, она проплывает три километра. В выпускном классе сложно учиться, она готовится к поступлению в МГУ, но каждое утро ровно в шесть звенит металлический будильник. Подъем, зарядка, обливания ледяной водой, пробежка до реки. И – три обязательный километра кролем, брассом, баттерфляем. Кале пророчат большое спортивное будущее, а она ненавидит воду.

Со стороны этого не скажешь. Выныривая из реки, облитая водой, как маслом, она похожа на касатку.

Гребя на пределе сил, Калерия никогда не вспоминает себя семилетнюю, она вообще почти забыла ту историю. Калька была самая маленькой в десятом отряде, отдыхавшем в пионерском лагере на щедром южном берегу.

В тот день никто не смеялся. Калька сидела, сжавшись в комочек, уткнув голову в колени. С волос из-под накинутой сверху панамки текла вода. На плечи Кальки набрасывают полотенце.

"Не спасли", – звучит в стороне равнодушный голос. Потом вступает хор неравнодушных: "Вытащил девочку", "Молодец, герой".

Она, Калька, не умела плавать. Бабка никогда не водила её на речку. Калька не умела плавать, но знала, что, если захочет, может поплыть, это совсем несложно. Калька раскинула руки, представила себя дельфином – и стала дельфином. Это было несложно, она сроду такое умела, с рождения, хотя бабка всегда запрещала ей колдовать, а однажды даже выпорола горящей кочергой, когда Калька хотела наворожить конфет, а в результате сожгла дом соседей вместе с коровником. Сама же потом и лечила обожженную кожу корешками и притирками, причитая "сила огромная, не справиться тебе с ней, всегда придет расплата". Вскоре бабка умерла, а Кальку забрали родственники из Москвы. Колдовать она больше не решалась, но сейчас увидела дельфина и так захотела стать такой же, как они... Захотела – и стала. Поплыла на глубину против течения, подныривая под волны и смеясь. "Калерия! Держись за меня!" – Калька никак не ожидала увидеть вожатого Игоря, кинувшегося её "спасать". Он почему-то не видел, что она дельфин, ему казалось, что она семилетняя худышка, которую сейчас поглотит, сожрёт страшное море. Каля испугалась, запаниковала и действительно перестала быть рыбой. Волны швыряли вожатого и девочку из стороны в сторону, больно хлестали им по щекам...

Вожатый всё таки спас её, дотащил до буйка, заставил схватиться. А сам не выплыл. Устал.

"Не углядел за ребёнком, того в море понесло! Его вина", – роняет всё тот же равнодушный голос.

Тело Игоря, накрытое узорчатым покрывалом, уносят на носилках.

Вожатая Ниночка, рыдая навзрыд, собирает его вещи. Она была влюблена в Игоря, а вот был ли он влюблен в ответ, было непонятно. А теперь уже и не узнать. Ниночка сгребает в кучу старые кеды, штаны, парусиновую вожатскую куртку. Одна пуговица висит на длинной белой нитке.

Калька сверлит её взглядом. Пуговица отрывается и падает в траву. Это не колдовство, это так пустяки, но Калька не станет больше делать даже так.

Девочка подбирает пуговицу и прячет в кулак.

Её никто не обвиняет. Винят стихию. Время, которое словно растянулось и не дало спасателям доплыть до утопающих на лодке. "Его нельзя было спасти", – говорят люди.

Но Калька знала, что она – могла. Это она испугалась. Она запаниковала. Она не умела плавать просто так, без чародейства. Тогда девочка поняла, за что её лупила бабка. И приняла два решения, определивших её жизнь.

Нельзя бояться. Нельзя не уметь.

Она проживёт эту жизнь без помощи волшебных сил. Они помогут ей, если захотят. Но просить она не станет. Сама, она всё сделает сама.

Калерия широко загребает воду руками.

– Калерка, дьяволова дочь, загонишь ты себя! – кричит грузный тренер с берега. – Не выдержишь нагрузки!

Она выдержит. Она не сорвётся.

Больше никто не умрёт.

***

Таня закрывает коробку.

Теперь ей всё ясно.

Прабабушка могла всё, а выбрала... ничего. Как если бы супермен, способный летать, устроился клерком в офис, гулял по вечерам с собачкой парке, а потом вышел на пенсию. Да она эту войну предотвратить, наверное могла!.. Хотя потом пришла бы расплата... Но всё равно, как можно было не попробовать!.. Таня трясет коробку, и чувствует, какая в той скрывается сила. А это всего лишь сила предметов, которые были прабабке чем-то дороги. О чём-то напоминали... Не волшебных, вообще-то вещей!

Она, Таня, не такая. Она – попробует, и пусть мир горит. Если натворит дел, попробует всё исправить, но не рискнуть невозможно, нельзя, impossible.

Таня трёт веки руками, на ладонях остаются чёрные полосы.

Всю жизнь она ненавидела свои белые – при смоляной-то косе! – ресницы, а сейчас сама не понимает, зачем ей хотелось казаться кем-то другим, не собой.

Прабабушка не пыталась. Женщина-удаган, старушка-супервумен, выбравшая дом, семью, детей, внуков, правнуков. Она хотела немного – чтобы каждый из них прожил свой век. И ей это удалось – почти со всеми...

Таня вновь открывает коробку.

Берет в руки старенький, но ещё блестящий значок AC/DC. Вытирает кровь и распрямляет иглу. Это было так просто, не потребовалось никаких усилий...

6 (2). Значок

Калерии уже почти исполнилось шестьдесят, а Димке, её младшему, как раз стукнуло восемнадцать.

Та страшная зима уже, казалось, осталась в прошлом. Три года минуло со смерти мужа... Васи. Гвалт ворон, напуганных слитным винтовочным залпом на Новодевичьем. Накрытый черной горбушкой гранёный стакан. Фотопортрет в траурном канте – маршал Уштымцев был изображен на нём в парадной форме, при орденах...

***

Громко бьют сломанные много лет назад напольные часы.

Калерия Дмитриевна Уштымцева открывает глаза.