Текст книги "Прабабушка (СИ)"

Автор книги: Федина, Наталья

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Наталья Федина, Сергей Игнатьев
Прабабушка

Прабабушка была сложным человеком.

Властной и величественной она выглядела даже сейчас, лежащая неподвижно на высокой кровати с кованым изголовьем. Уже месяц никто не слышал от Калерии Дмитриевны ни слова, но вся комната была заполнена ею. Её мнением, её харизмой, её запахом. Поверх одеяла выпросталась морщинистая рука с вишнёвым маникюром и большими фигурными кольцами. Уже месяц прабабушка не вставала с постели, но раз неделю к ней приходила маникюрша и подправляла лак, а как иначе?

Таня хотела бы состариться... вот так.

Чёртова старуха всю жизнь делала, что хотела. Повелевала, указывала, решала; вся жизнь Уштымцевых вертелась вокруг нее одной. По прихоти "бабы Кали", выгнавшей Танину мать из дома, девушка выросла не в Москве, а в Сан-Франциско. Не то чтобы Таня была недовольна этим фактом биографии, но... вот как, как бабке такое удается?! Она же развалила семью, но на её восьмидесятилетие весь клан собрался, как штык. И ведь не только из-за наследства. Прабабушку все ненавидели, но обожали. О ней и говорили-то исключительно с придыханием! И было бы из-за чего?! Жизнь прожила довольно скучную, хотя, говорят, изменяла мужу, генерал-майору Уштымцеву, направо и налево, и до самой старости слыла невероятной красавицей. Хотя Таня считала себя более симпатичной. Девушка обернулась в поисках зеркала и встретилась с насмешливым взглядом юной Калерии с фотопортрета. Да нет, хороша была прабабка, чего уж там. Яркая брюнетка с чёрными глазами и светлыми ресницами, которые всегда отказывалась красить. "И так неплохо", – надменно говорила Каля, и попробовал бы кто-то усомниться!

Таня перевела взгляд на прабабкино лицо, обтянутое сухой желтой кожей. Контраст одновременно пугал и завораживал Таню. У неё слегка закружилась голова. Девушка покачнулась, в коробке, которую она держала в руках, загремели предметы. Калерия велела передать эту большую картонную самоделку, выполненную в форме автомобиля, правнучке, как только приедет.

И зачем? Внутри была ерунда одна. Пуговицы какие-то, значки, кисет. Серёжка вот пластмассовая...

7. Серёжка

Наташа влюбилась.

Она и раньше плохо ела, а тут перестала совсем. И без того худенькая, она стала прозрачной, звенящей, как струна, рассеянной; все время улыбалась, и люди улыбались ей. Они со Славиком были классической "не парой", но любовь же, любовь.

"Я тааак хочу быть с тобооой... и я буду с тобоооой..." – эту песню Наташа включала столько раз подряд, что при первых же аккордах её брат Тоша начинал истерически колотить в стену своей комнаты.

Но наколдовать желанную тишину могла лишь бабушка Калерия.

– Это вы в консерватории такое проходите? – с иронией спросила она, появившись в дверях.

– Ну... – Наташа нажала "стоп" на кассетном магнитофоне "Днепр". Не могла же она сказать бабушке "это наша песня". Та не поймет. Да что она может понимать в любви – в семьдесят-то лет!

Калерия без труда прочла её мысли и досадливо покачала головой.

Её внучка была красивой девушкой, пылкой, чувственной, но глуповатой. Эдакая толстовская дура с сердцем и без ума. Но и это не было так страшно, как Наташины серьги – пластмассовая штамповка ядрёного фиолетового цвета. У Калерии начинали болеть суставы при одной мысли, что девушка из приличной семьи может нацепить на себя подобную безвкусицу. Но мысли эти она держала при себе – больше она не совершит этой ошибки. Жизнь научила её не давать оценочного мнения без запроса. Да и в конце концов, такая уж сегодня мода.

Хлопнула дверь. В комнату ворвалась Света, Наташина мама. Наскитавшись по свету, сменив двух мужей, она вернулась к маме под крыло – и детей привезла. Радостно высыпала из сумки длинные красно-белые пачки, завалила весь письменный стол:

– Народ, живём! Зарплату макаронами выдали.

Жизнерадостность была ее главной чертой.

Калерия брезгливо отодвинула от себя макароны, поправила крахмальное жабо.

– Хорошо, Наталья. Приводи своего молодого человека к нам на чай.

– Я приведу Славика! – при имени "Славик" на Наташином лице сквозь тональный крем проступили красные пятна. – Какие вы все хорошие! Я так вас люблю. А обед готов? Я такая голодная!

Девушка кинулась на кухню, словно это не её звали обедать раз пять подряд.

– ...Слыхали? Кооператора сегодня пришили. Выдавал деньги бандюкам не долларами, а рублями, – домработница Люся разливала по тарелкам саксонского фарфора суп на бульоне из макарон. Морковка и картошка свои, с огорода. Наташа вынула из ушей серьги и положила между приборов. Пластмассовые, а тяжелые, сил нет! Но красота требует жертв. Суп кажется Наташе невероятно вкусным, она счастлива, счастлива!

Через неделю вся семья собралась на "смотрины".

Славик произвел благоприятное впечатление.

Очень красивый мальчик, не бандит, хотя немножко гэкает и одет в костюм не по размеру. Но лицо доброе и видно, что знает, чего хочет.

"Не надо разуваться", – испугалась Люся при виде белых Славиковых носков.

Уверенность на секунду пропала с его румяного лица, но он быстро надел кроссовки назад.

"А вот шапочку позвольте!"

Славик, уже усевшийся за стол, запунцовел щеками и подал Люсе серебристую норковую формовку.

Наташа комкала в руках китайский шелковый платок, принесенный Славиком бабушке в подарок. Он работает в кооперативном магазине, у них там можно достать любой дефицит. На столе – жареные куриные окорочка и чёрная икра – ее тоже принёс Славик.

И тут бабушка выдала.

– О чем вы мечтаете, Вячеслав? – спросила, глядя в лорнет. – Какие у вас планы насчет моей внучки?

Какой лорнет, у неё до сих пор отличное зрение! И зачем про планы, сейчас он уйдет, подумает, что его заставляют на Наташе жениться! А вдруг он скажет, что не хочет этого?! И зачем тогда жить?!

– Ну. Это... открою свой ларек, денег подниму. Того... ну, заживём, как люди. Цепочку золотую Наташке купим.

– Тоже в ларек хочу устроиться! Поможешь? – Тошина девушка Катя сидела напротив Славика. Свет играл на перламутровых бусинках, которыми была расшита её кофта из ангорки. Челка, закрученная с ночи на бигуди, уложена набок и щедро набрызгана лаком.

– Вы из дворян? – спросила Катя, разглядывая картины на стенах.

– Бабушка была известной пианисткой, – тараторит Наташа, – Потом в министерстве культуры служила. А наш дедушка – генерал-майор!

– А квартиру вы эту когда получили?..

Благодаря Кате и ее непосредственному любопытству ужин спасен.

– Ну что, что? – кинулась Наташа к бабушке, когда все расходятся.

Мама Славика одобрила, папа по телефону хмыкнул что-то неопределённое, мол, поступай, как знаешь. Мнение Калерии – самое важное. Как она скажет – так и будет.

– Всё васильки, васильки, сколько их выросло в поле?.. От этого поца толка не будет, – сказала бабушка, закуривая папиросу без фильтра. – "Ларёк открою" – вот об этом стоит мечтать в двадцать лет?

Наташа – её достойная внучка. Сразу взвилась.

– Знаешь, бабуля! Я уже взрослая, сама решу, с кем мне... встречаться. Вы меня своей квартирой не удержите. Мне этого всего, – Наташа обвела руками по сторонам. – Не надо. Я счастлива только с ним.

– Твое счастье не должно быть связано со вторыми и третьими лицами.

Наташа фыркнула и хлопнула дверью.

Через неделю Калерия попросит снова позвать Славика.

– Я переписала завещание, – скажет она. – Наталья, тебе же "всего этого" не надо? Значит, никто не в обиде. Ты не получишь ничего. Благославляю вас с Вячеславом, жить будете на съёмной.

– Конечно, не надо! Спасибо, бабулечка, – Наташа кинется Калерии на шею. Она провожает Славика, смущаясь, подает ему шарф. Ей нужно столько обсудить с бабушкой! Рассказать, что вчера Славик наконец сделал ей предложение.

– Я позвоню, – скажет Славик.

Он больше никогда не позвонит. Через полгода Калерия встретит его на улице с девушкой, он сделает вид, что не узнал высокую старуху в шляпе с вуалью. Мало ли старух в большой Москве!

Наташа тогда перестанет есть, потом начнёт есть, как не в себя, и угодит в больницу.

Вскоре после последнего визита Славика к Калерии подойдёт Тоша и торопливо скажет:

– Бабушка, тебе же Катя тоже не понравилась? Не беспокойся, мы уже расстались.

– Но ты говорил, она беременна?

– Я дал ей денег на аборт.

Калерия посмотрит на Тошу, как на насекомое и смачно сплюнет. Люся охнет и вытрет пол.

Через год Наташа выйдет замуж и уедет в Америку. Она никогда не простит бабушку и не напишет ей ни одного письма. Не напишет ей и Калерия.

***

– Таня, ужинать!

Таня отдёрнула руку от пошлой пластмассовой серьги в форме сердца. В том месте, где она к ней прикоснулась, палец дымился.

Её мама, Наталья Васильевна Смитт, красивая статная дама в лиловом брючном костюме, стояла в дверном проёме.

– Мамми, я ещё тут с прабабушкой немного посижу, хорошо? – выпалила Таня и, едва дождавшись, когда мать выйдет, схватила следующий предмет – металлический значок.

6. Значок

Калерии уже почти исполнилось шестьдесят, а Димке, её младшему, как раз стукнуло восемнадцать.

Та страшная зима уже, казалось, осталась в прошлом. Три года минуло со смерти мужа... Васи. Грай галок, напуганных слитным винтовочным залпом на Востряковском. Накрытая черной горбушкой рюмка. Фотопортрет в траурном канте – генерал-майор Уштымцев был изображен на нём в парадной форме, при орденах.

Сидя во главе стола, она молчала под звон-вилок ложек, под гудение разошедшихся (от водки, от утраты, от того, что сами уже все немолоды) однополчан Василия. Она знала, что расплата придёт, но не знала, что так скоро. Хотя где там "скоро"? На целых десять лет смогла отсрочить неминуемое, выпросила их у времени. Но как же ему идёт... как ему шла военная форма! Как давно она не видела его таким, как соскуч... Калерия быстро вышла в ванную комнату, закрыла дверь и впервые разревелась. Конечно, очень скоро взяла себя в руки, достала из шкафчика нашатырь и валидол, привела себя в порядок. И это был единственный раз за всю ту страшную зиму, когда она Позволила Себе.

Димка тогда поддерживал её больше всех. Старшие, Светка и Серёжа, давно упорхнули из-под родительского крыла, бывали наездами, звонили, присылали открытки по праздникам. Пару раз привозили внуков, пару раз ездила она ездила к ним сама.

Но по большому счёту они с Димкой остались вдвоем. Он во всём помогал ей, уже совсем взрослый – её маленький мальчик, такой нахохлившийся и серьезный.

А потом Димка всё узнал. Сама рассказала в порыве откровенности. "Это ты убила папу? – страшным голосом кричал он. – Могла спасти и не спасла?" Отказывался понимать, что всё не так просто.

И – не простил.

Она понимала его. Её кровь, её гены. Упрямство, помноженное на бескомпромиссность, а мозги не отросли пока. Стал приходить поздно, оценки испортились, стал пропадать у каких-то новых друзей. Однажды заявился за полночь – с гитарой, в драной джинсе, патлы немытые торчат... От него отчетливо пахло спиртным. Калерия не стала ничего говорить. Она просто посмотрела на него так, как делала раньше. Как тогда, на старших, после инцидента с ракетой.

Но сын будто и не обратил внимания. Она теряла его, не могла контролировать его, а значит, и время... Димка уронил свою дурацкую гитару (раздражающе зазвенела струна) и начал стаскивать кеды, опираясь на стену, его шатало из стороны в сторону...

Поймав ее чёрный взгляд, он прошипел, неожиданно нагло, с вызовом:

– Вы меня душшшшите...

И сильнее всего оскорбило её это "вы".

Не говоря ни слова, она подошла и сорвала с его джинсовой куртки значок. Он воплощал всё то, что она не понимала в этом "новом Диме". Всё, чего она втайне боялась – эта его идиотская музыка, эта языковая тарабарщина (она прекрасно владела немецким и французским, а английский казался ей вульгарным), эти его новые друзья, такие же патлатые и расхлябанные, в такой же сальной замше. И этот значок у него на лацкане. Калерия сфокусировала взгляд на нём, и от увиденного потемнело в глазах – латинские буквы C и С, и между ними молния, в этом было что-то эсесовское, фашистское. Паршивец, я тебе покажу Эс Эс, мерзавец, у тебя же отец воевал!!

Она до боли сжимала значок в кулаке, потом, разжав пальцы, увидела что английская иголка вошла ей под кожу. Вытащила, погнув иглу, кровь из раны заливала ладонь. Калерия молча ушла в свою комнату, плотно закрыв дверь. А Димка всё стоял, покачиваясь, глядя ей вслед со смесью удивления и ужаса, и хмель стремительно отпускал его.

А дальше всё было плохо, она так и не смогла ничего исправить.

Кое-как, на трояки закончив школу, Димка не стал никуда поступать, хотя отбоя не было от предложений "пристроить непутевого пацана". Калерия только досадливо отмахивалась, морща всё ещё высокий лоб. Это не было нужно ни ей, ни сыну.

Димка ушёл служить и только потом, в письме сообщил, что подал рапорт в Афганистан. Она несколько раз перечитала эти строчки, пытаясь осмыслить, и вспоминала все их споры и препирательства, как ставила ему в пример отца-героя, как призывала взяться за ум. Вот, взялся. Она смогла достучаться.

Теперь они переписывались много и охотно, будто расстояния, разделившие их, сделали их очень близкими. Самыми близкими в мире. "Дорогая мама, теперь ты можешь мной гордиться..." Медаль за Отвагу, представление к Красной Звезде... Приезжал на побывки – высоченный, усатый, загорелый до черноты, в бежевом бушлате, сам на себя непохожий. Она обнимала его на пороге, всё никак не решаясь отпустить, а он бурчал смущенно: "Ну, что ты, мам, перед соседями неудобно..."

В одном из писем Димка сообщил, что решил остаться на сверхсрочную. Писал, что именно там его место. Что должен помочь тем мальчишкам, что приезжают туда впервые, разобраться, что к чему. Они не понимают еще, куда попали, и это его долг.

Калерия вертела в руках значок, доводивший её в свое время до белого каления. Который она сорвала с сына, да так и не выкинула. Значок AC/DC. Теперь она знала, что в аббревиатуре нет ничего фашистского или эсесовского. Что это означает всего-навсего: "ток переменный/ток постоянный".

Знала, потому что стала учить английский. Давно было уже пора. Она даже послушивала иногда Димкины записи – музыка по-прежнему казалась ей слишком громкой, злобной да и просто идиотской, но теперь она хотя бы понимала, о чём там кричат. И уже даже пару раз цитировала песни в письмах, чем сын восторгался. Писал, что в роте все без ума от его непревзойденной маман, зависающей по клёвому музлу!

Калерия крутила значок, думая, как начать письмо, какие слова найти, чтобы убедить передумать. От порыва ветра со скрипом приоткрылась форточка, заметались занавески – над новостройкой напротив сгущалась сизая хмарь.

Эй, мамочка, посмотри на меня.

I'm on my way to the promised land.

Я на шоссе в ад.

(Don't stop me!), – скрежетало из приёмника.

Стрелки на настенных часах закрутились как бешеные.

И Калерия поняла, что писать поздно. Ещё раньше назойливой и тревожной трели дверного звонка, раньше сурово-виноватых лиц сотрудников военкомата, их строго-успокоительного лепета, вовсе уже ненужного, лишнего...

Она уже всё знала.

***

Таня бросила значок.

Он подпрыгивал на месте, испуская искры.

Иголка до сих пор была погнута и... покрыта кровью. Этого не могло быть, прошло больше тридцати лет, как погиб Дмитрий, Танин двоюродный дед. Или как там называется бабушкин брат. Разумеется, Таня никогда его не видела – их разделило время, между его гибелью и её рождением прошло лет десять. Но слышала, что была на него очень похожа.

Действительно, одно лицо – с поправкой на пол, Таня убедилась в этом сама. Только что.

Что там ещё в этой чертовой коробке?! Кольцо! Ух ты, с бриллиантом...

5. Кольцо

Про нового министра культуры много болтали.

Утверждали, что он умён и удачлив, как дьявол. Недоброжелатели болтали, что он и есть дьявол.

Ну, и, конечно, всем не терпелось обсудить, что в министерство его перевели аж из Африки.

– Он там зулусов учил на барабанах играть? – сыронизировала Калерия, но девочки из Департамента культурного наследия не отреагировали на её насмешку.

Они смотрели вслед новому шефу так, словно по коридору шёл сам Игорь Костолевский.

Высокий – немаленькая Калерия с трудом достала бы макушкой до его подбородка, с благородной сединой на висках и ресницах, очень импозантный. Свет отплясывал на носках его лаковых ботинок, а костюм был пошит явно не в Москве.

– И не в Африке, – негромко отметила Калерия.

– Калерия Дмитриевна? – новый шеф остановился напротив, их глаза встретились. На секунду ей стало жарко, потом тело в тысяче мест пронзила острая боль, будто сломались все кости, причём одновременно. "Ку!.." – успела крикнуть кукушка, выбрасываясь из часов. Стены задрожали. У Калерии подогнулись ноги.

– Я помогу вам! – шеф подхватил её под руку. Прикосновение жгло сквозь кримплен, как тогда в детстве, когда бабушка била её раскаленной кочергой. – Я ваш новый начальник, Григорий Юрьевич Хвалыгин. Подвезти вас до дома? У меня "Волга" у подъезда.

– ...Да ей же лет сто! – с возмущением сказала Олечка из отдела музеев, глядя на удаляющуюся парочку.

– Пятьдесят, – поправила Галочка из планово-финансового. – Только ты в свои двадцать пять уже никому не нужна, а у КалерДмитны и муж генерал-майор, и любовников пачка, и шеф новый глаз сразу положил. Ох, ну и женщина!

– Красивая, – угрюмо согласилась Олечка. – Ей и тридцати пяти не дашь, если уж по совести. Но она не женщина, она робот. Чувств у неё нет.

Да, ей было пятьдесят, и она – «робот», «железная женщина», «машина за пианино» – влюбилась. Ну, как влюбилась. Увлеклась, немного потеряла голову. Принимала цветы и духи имени французского волшебника Кристина Диора ценой в треть средней зарплаты. Соглашалась пройтись по набережной и так долго хохотала

с Хвалыгиным в курилке, что Олечка с Галочкой пророчили Уштымцевой скорый развод.

Тем более, что сам Григорий Юрьевич был вдовцом.

Самой Калерии Дмитриевне такая мысль в голову даже не приходила.

– Замуж? – удивилась она, увидев кольцо на его ладони. – Но у меня уже есть муж.

– Разведёшься. Ты же меня любишь? – подсказал Хвалыгин.

– Люблю? Я... определённо потеряла голову. Наверное, я влюблена. Но люблю я Уштымцева. Всю жизнь, с семнадцати лет, его одного, – развела руками Калерия. – Семья для меня – самое главное.

– Но ты ему изменя...

– Никогда! – Калерия прижала руки к вискам. – С тобой вот могла, мы слишком близко подошли к черте. Хорошо, что вовремя опомнились. Гриша, милый, давай расстанемся!

– Что?! – Хвалыгин швырнул кольцо. Оно покатилось по паркету, звеня и оставляя огненный след. Белые ресницы начальника почернели. – Ты издеваешься надо мной? Я уже договорился, чтобы вас развели аккуратно, чтобы ни у кого не было проблем. Нам квартиру в высотке на Котельнической в следующем месяце выделяют. Банкет заказан в "Узбекистане", а не в "Советском", всё, как ты хотела?..

– Я хотела?.. – изумилась Калерия. – Да, я думала, что если бы выходила замуж сейчас, а не сорок лет назад, я бы... Но я же не сказала тебе "да"! Да ты и не спрашивал!!

– Да что тут спрашивать, всё было и так ясно! Мы одинаковые, с кем тебе жить, если не со мной. Кончай ломаться, Лерка, по-хорошему говорю. Выбора у тебя нет.

Хвалыгин ушёл, не оглядываясь.

Вечером уборщицы недоумевали, какой хулиган спалил ковровую дорожку на третьем этаже, и почему во всём здании повяли фикусы. И часы сломались.

Калерия пыталась начистить картошки к ужину. Она никогда не была умелой хозяйкой, и, как музыкант – пусть и бывший: она быстро пошла вверх по профсоюзной линии и оставила инструмент – привыкла беречь пальцы.

Но сегодня Калерия вызвалась сама – к большому удивлению домочадцев.

Вызвалась, и теперь сидела неподвижно, вперив взгляд в большую картофелину.

У неё не было выхода. Не было.

Здоровья мужа стремительно ухудшалось. Зашевелились осколки, засевшие глубоко внутри (хирург не решился трогать), после памятной маршальской инспекции (пропади она пропадом!) случился первый инфаркт. Потом второй. Было очевидно, что на этом Хвалыгин не остановится.

Он привык получать то, что хочет, а сейчас он хотел её, Калерию. "Мы одинаковые". Тогда впервые прозвучало слово, от которого она бежала всю жизнь – ведьма. Калерия вспомнила бабку, кричавшую страшно, ударяя её раскалённой кочергой. Нет. Нет. Она обещала.

Но выхода нет. Один раз. Один только раз...

Калерия до боли сжала нож в кулаке. Часы остановились. Картофелина, лежавшая перед ней, начала сморщиваться. В складках на клубне начали проступать черты Хвалыгина. Калерия не разжимала кулаков до тех пор, пока от картофелины не осталась только горстка мокрая лужица.

Была гололедица. «Волгу» понесло юзом – прямо в Москва-реку. Водителя откачали, а Григория Юрьевича – нет. А какой человек был! Вся Москва скорбила, даже Караченцев приезжал на поминки!

Калерия знает, что расплата неминуема, но надеется, что удастся её отсрочить. Она не могла потерять мужа. Может быть, время поймёт её. Она всю жизнь отказывалась вмешивать в его ход, и за это оно простит ей срыв... Черт, палец порезала. Дурацкая картошка, как людям только удаётся с ней расправляться и не ходить в шрамах. Да, милый, почисть лучше ты, у тебя тоньше шкурка снимается. И я тебя тоже люблю.

***

Таня жалеет, что брала кольцо в руки. Ей противно.

Если бы она могла, она утопила бы этого Хвалыгина ещё раз вместе с "Волгой" и седыми ресницами. Кольцо раскаляется, искрит зелёным и красным, а затем схлопывается в небольшой неровный комочек. Теперь о нём даже памяти не останется.

Так правильно. Так надо.

4. Осколок ракеты

Они были такие маленькие и такие непослушные! Светка и Серёга, её старшие, близнецы.

Тогда все болели космосом и они, конечно, тоже. Полетел Гагарин, полетел Титов. Николаев, Попович, Быковский, Терешкова... Самая лучшая, самая яркая эпоха. И СветкаСерёжка – так их, неразлучных, все звали – разделяя всеобщую эйфорию и увлечение космосом, решили строить свою ракету, забросив предыдущее творение – картонную коробку в форме автомобиля ЗИЛ.

Ей было немного не до них, потому что как раз появился Димка. За ним нужен был глаз да глаз, а постоянную няню попробуй, найди. Покоя не давал, голосил мощнейшим басом, просыпаясь по три раза за ночь.

А муж с утра до вечера был в части, с офицерами. А как ещё – это его часть, его забота и головная боль, его личная ответственность. Приходил уставший, на ходу снимал китель, расстегивал пуговицы на манжетах форменной рубашки. Механически ужинал, механически пил чай, затем падал и засыпал.

Концертировать пришлось перестать, но и одного только ведения дома хватало, чтобы голова пошла кругом. Решение родить Димку было непростым. Были, конечно, опасения, а им Калерия привыкла доверять. Но чтобы там не говорил ей наблюдающий врач – пожилой подполковник с орденской планкой, то есть человек не просто рассудительно-циничный, но рассудительно-циничный в двойной степени – как военный и как медик – она решила, что нужно рожать.

Но трудно пришлось – ох!

Старшие, к счастью, были вполне самостоятельны, после школы пропадали на улице до самой темноты. А город, к счастью, был безопасным. Во-первых, как советский город. А во-вторых, после названия у него шел индекс с двумя цифрами, и попасть в него можно было только одним путем, через офицерский КПП. Чужие здесь не ходили.

Тайга обступала его со всех сторон. И лес был тоже очень-очень безопасным. Идя за грибами, невозможно было в какой-то момент не упереться носом в ряды колючей проволоки с предупреждающими надписями. Трудно было не столкнуться нос к носу со знакомым старшиной – в плащ-палатке и с автоматом через плечо, с овчаркой на поводке, за спиной которого маячило ещё трое солдат в таких же плащ-палатках и с автоматами. И всех Калерия знала в лицо, и все с ней были очень вежливы. Кажется, даже немного побаивались.

Это был очень безопасный город. Но главную угрозу, таившуюся в непослушных характерах собственных отпрысков, она проглядела.

Оказалось, свою каверзу СветкаСерёжка готовили прямо у неё под носом. Долго, тщательно, продуманно. Загодя рробрались на Полигон, нашли гильзу подходящего калибра – корпус для будущего звездолёта, затем готовили адскую смесь из селитры, серы и активированного угля. Смешивали, пропитывали, высушивали... Но в расчёты её умных детей закралась явная ошибка.

Прямо за пятиэтажкой раскинулся пустырь, его даже вернее было бы назвать вырубкой. Тайга отвоёвывала у людей свои территории незаметно, но неуклонно.

И вот на этом самом пустыре, прямо за домом Уштымцевых, ракета и взорвалась.

Раскаленный кусок металла врезался в сосну – в считанных сантиметрах от Серёжкиного малинового уха. Но не зацепил, не задел.

СветкаСерёжка выглядели как герои комедий, в которых что-то взрывается. Чумазые, как чертенята, в рваной одежде. Но было не смешно, совсем не смешно.

Их могло убить осколками. Калерия почувствовала, что сейчас произойдёт за миг до взрыва.

Вперила взгляд часы, хотела остановить время.

Добавить минут, чтобы успеть добежать, остановить, спасти...

А потом остановила сама себя. Нельзя вмешиваться, нужно верить, и оно не подведёт.

Их должно было убить осколками, но они даже не пострадали.

К пустырю она прибежала не одна, в толпе соседей – бабахнуло преизрядно.

Добежав, остановилась – с побелевшими губами, в одной туфле – вторую надеть не успела. В руках – ревущий Димка. По лбу пролегли морщины – раньше СветкаСерёжка их не замечали. Мама всегда казалась такой молодой.

Она не стала их ругать. Просто замолчала на две недели. Без слов выставляла перед ними тарелки с борщом, нарезала хлеб, разливала по стаканам морс, который молоденький сержантик приносил в бидоне из офицерской столовой. Даже домашнее задание проверяла молча. И это было горше и страшнее любых кар.

Отцу она так ничего и не сказала.

***

"Молодец, сдержалась! " – Таня оглядывается на бабушку.

Смогла. Железная женщина!

Она бы Таня ни за что... Но сперва нужно досмотреть истории остальных предметов.

3. Брошка

Список трофеев, что вывез гвардии майор Уштымцев из Германии, составил три позиции: превосходная "рихтеровская" готовальня, кофемолка-мельница и потемневшая от времени серебряная брошка.

Василий Уштымцев потом только посмеивался, когда слышал невероятные слухи о вагонах барахла, награбленных победителями в Германии, про пять наручных часах на каждой руке у русских варваров и несчастных немках, обобранных до белья. Быть может, слухи эти и имели под собой основание, но в части Уштымцева все трофейные приобретения сводились к губным гармошкам и перочинным ножикам.

Ехидные языки поминали брошку, но до объяснений Уштымцев не снисходил. Говорил "это личное", что рождало слухи о родовитой немке-любовнице. Украшение отличала необычная композиция: аметист в оправе из серебряных кабаньих голов, оленьих рогов, хвойных ветвей – что-то охотничье, эдакое залихватское.

Последний свой бой майор принял, когда уже была подписана капитуляция. Их гвардейский реактивный артдивизион с выжженных дотла Зееловских высот перебросили к Эльбе, к Виттенбергу. Стоял там такой тихенький городок Йессенштадт, ничем ранее не прославленный, на оперативных картах не отмеченный. В нём окопались остатки эсэсовского танкового полка. С остервенением рвались они навстречу союзникам, чтоб сдаться им, а не русским, но попали в котёл. Дрались как черти, пощады не ждали.

Уштымцев дважды лично ходил парламентером на руины городка. Встречался со штурмбанфюрером, командовавшим обороной. Они побеседовали на развалинах кирхи, остроумно обменявшись парой цитат из Гёте. У штурмбанфюрера были глаза мертвеца – пустые и равнодушные.

На второй раунд переговоров Уштымцева отговаривали идти все: подчиненные офицеры, водитель. Адъютант чуть не хватал за рукава шинели, не хотел отпускать. Но Василий всё равно пошел.

Он знал, что в части давно ходят слухи о его "заговоренности", неуязвимости. И за последний год не упускал случая дать этим слухам подтверждение. В этом можно было усмотреть что-то мальчишески-хвастливое, но Уштымцев поступал так из педагогических соображений. Из него, мальчика-очкарика, все детство которого прошло средь книжек и нот, получился дельный и бравый офицер. В те победные майские дни он ясно решил для себя, что если будет жив – останется в армии. Он понял, что это дело для него.

Когда эсесовцы ответили отказом во второй раз, заговорили "Катюши" артдивизиона. Начатое ими довершили приданная Уштымцеву мотопехота.

Йессенштадт был взят за считанные часы, наши потери составили трех раненных. Но когда "виллис" Уштымцева уже подъезжал к тому, что осталось от эсесовского штаба – затрещало, плеснуло огнем из разбитого окна жилого дома напротив. Лобовое стекло покрылось паутиной трещин.

Адъютант буквально вытолкал майора на усыпанную гильзами и битым кирпичом брусчатку, накрыл собой. Шофер матерился, зажимая пробитое плечо, адъютант рвал из кармана трофейный люгер...

Мальчишку взяли быстро. Притащили к Уштымцеву за шиворот. Гитлерюгендовец последнего набора. Оттопыренные уши, короткие ресницы. Мальчишка. Уштымцев велел запереть его в подвале.

В покоях покойного штурмбанфюрера нашёлся недурной французский коньяк.

Уштымцев, наплевав на субординацию, разлил в жестяные кружки – себе, адъютанту и водителю. Он не считал себя заговоренным, думал, просто дьявольски везет. Но не был уверен, распространяется ли его удачливость на тех, кто находится рядом.

Они выпили, и тут за дверями раздался шум. Караульный вступил с кем-то в перепалку, он ругался басом, "окая" по-вологодски, а в ответ звучал захлебывающийся женский плач.

Это была мать пацана из гитлерюгенда. Женщина упала перед Уштымцевым на колени. Сбитый платок, старое драповое пальто с чужого плеча, уродливые мужские сапоги. Черные волосы, белые, как у Калерии ресницы.

Она не была похожа на дойчен фрау. Она выглядела как все матери тех страшных лет.

Уштымцев спустился в подвал, распахнул дверь – пацан вжался в стенку, втянул носом сопли, блеснул воспаленными красными глазками. Майор вытащил его наружу, передал матери. Та, перестав плакать, вдруг стала ругаться по-немецки – отборным солдатским матом. Влепила пацану звонкую пощечину.

Уштымцевские подчиненные – лихие гвардейцы в сбитых набок пилотках, с судаевскими автоматами на груди, с папиросами в сложенных "ковшом" по-фронтовому ладонях, посматривали на сцену с удовлетворением.

Надавав сыну по щекам, женщина бросилась к Уштымцеву, и она снова плакала, но теперь это были слезы благодарности. Она порывалась целовать ему руки, он вяло отмахивался, говорил "идите, да идите вы..."

И она все равно умудрилась что-то сунуть ему напоследок в ладонь. И посеменила, таща за шкирку, как котенка, ревущего навзрыд пацаненка, не веря своему счастью, не веря милосердию русского Бога Войны в шинели с черными петлицами.