Текст книги "Донья Росита, девица, или Язык цветов"

Автор книги: Федерико Гарсиа Лорка

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Третья девица. Мы там всегда собираемся – барышни Понсе де Леон, барышни де Эррасти и молодые баронессы де Санта Матильде де ла Бендисьон Папаль. Лучшее общество Гранады.

Мать. Да, они вместе воспитывались в монастыре Врат Небесных.

Пауза.

Тетя (встает). Не хотите ли закусить?

Все поднимаются.

Мать. Я ни у кого не ела таких прелестных пирожных!

Первая девица (Росите). Что нового?

Росита. Судя по последнему письму, надо ждать новостей.

Третья девица. Ты закончила белье из валансьенских кружев?

Росита. Вспомнила! Я уж кончаю другое, батистовое, с бабочками.

Вторая девица. У тебя будет к свадьбе лучшее приданое на свете.

Росита. Ах, мне все кажется мало! Говорят, мужчинам надоедает, когда женщина всегда в одном и том же.

Входит Няня.

Няня. Там пришли дочки Айолы, фотографа этого.

Тетя. Ты хочешь сказать, сеньориты де Айола?

Няня. Там пришли высокородные сеньориты де Айола, наследницы собственного его величества фотографа, награжденного золотой медалью на Мадридской выставке. (Выходит.)

Тетя. Приходится ее терпеть. Но иногда она мне действует на нервы.

Росита и девицы рассматривают ткани.

Эти служанки невыносимы.

Мать. Распустились. Ко мне ходила служанка, убирала по вечерам. Я ей платила, как всем: песету в месяц, и ела она, что от нас останется. По нашим временам это неплохо. Представьте – ушла, понадобился ей целый дуро. Не могу же я, в самом деле!..

Тетя. До чего мы только дойдем!

Входят барышни Айола, весело здороваются с Роситой. Одеты очень богато и подчеркнуто модно.

Росита. Вы не знакомы?

Первая Айола. Нет, хотя встречались.

Росита. Сеньориты Айола, сеньора и сеньориты де Эскарпини.

Вторая Айола. Мы часто видим, как они восседают в парке.

Сдерживают смех.

Росита. Садитесь.

Девицы садятся.

Тетя (барышням Айола). Не хотите ли пирожного?

Вторая Айола. Нет, мы недавно поели. Я съела четыре яйца и салат. Еле встала.

Первая Айола. Вот молодчина!

Смеются. Пауза. Барышни Айола не могут остановиться; смех передается Росите, но она старается их успокоить. Старые девы и мать серьезны. Пауза.

Тетя. Что за созданья!

Мать. Молодость.

Тетя. Счастливая пора.

Росита (ходит по сцене, как будто прибирая). Ради бога, перестаньте.

Они перестают смеяться.

Тетя (Третьей девице). Как ваш рояль?

Третья девица. Теперь я мало занимаюсь. У меня так много забот!

Росита. Я давно тебя не слышала.

Мать. Если б не я, у нее бы одеревенели пальцы. Но я начеку!

Вторая девица. С тех пор как умер бедный папа, она не хочет играть. Ах, он так любил рояль!

Вторая Айола. Никак не мог сдержать слезы!

Первая девица. Когда она играла тарантеллу Поппера.

Вторая девица. Или «Молитву деве Марии».

Мать. Он был так чувствителен!

Барышни Айола, все время сдерживавшиеся, начинают хохотать. Росита, стоя спиной к девицам, тоже смеется, но тут же берет себя в руки.

Тетя. Что за проказницы!

Первая Айола. Мы смеемся, потому что по дороге к вам…

Вторая Айола. Сестра оступилась и чуть не кувырнулась…

Первая Айола. А я…

Хохочут. Девицы пытаются засмеяться, но смех звучит устало и невесело.

Мать. Нам пора.

Тетя. Ну, что вы!..

Росита (всем). Отпразднуем, что ты не упала! Няня, принеси нам печенья «Кости святой Екатерины».

Третья девица. Какая роскошь!

Мать. В прошлом году они нам подарили целых два фунта.

Няня несет печенье.

Няня. Это угощенье для людей благородных. (Росите.) Почтальон уже в тополевой аллее.

Росита. Подожди его у входа!

Первая Айола. Мне есть не хочется. Я бы лучше выпила анисовой.

Вторая Айола. А я виноградной.

Росита. Ты такая пьянчужка.

Первая Айола. Когда мне было шесть лет, я ходила сюда, и Роситин жених приучил меня пить анисовый ликер. Помнишь, Росита?

Росита (серьезно). Нет.

Вторая Айола. А меня Росита с женихом учили азбуке. Сколько времени прошло с тех пор?

Тетя. Пятнадцать лет.

Первая Айола. Я еле-еле припоминаю, как выглядел твой жених.

Вторая Айола. Кажется, у него был шрам на губе?

Росита. Шрам? Тетя, был у него шрам?

Тетя. Неужели ты забыла, детка? Только это его и портило.

Росита. Это был не шрам, это был ожог, совсем бледный. Ведь шрамы – глубокие.

Первая Айола. Как бы я хотела, чтобы Росита вышла замуж!

Росита. Ради бога!..

Вторая Айола. Не глупи, я бы тоже хотела.

Росита. Почему?

Первая Айола. Чтоб пойти на свадьбу. Как только смогу – сама выйду замуж.

Тетя. Детка!

Первая Айола. За кого угодно, а старой девой не останусь.

Вторая Айола. И я так считаю.

Тетя (Матери). Что вы скажете?

Первая Айола. Если я с Роситой дружу, это потому что у нее есть жених. Девушки без женихов – все дохлые, все они какие-то вываренные… (Взглянув на девиц.) Ну, не все, некоторые… В общем, все они бесятся.

Тетя. Хватит.

Мать. Оставьте ее.

Первая девица. Многие не выходят замуж, потому что не хотят.

Вторая Айола. Вот уж не поверю!

Первая девица (подчеркнуто). Я это знаю наверное.

Вторая Айола. Кто не хочет замуж, не будет пудриться, и подкладывать грудь, и стоять на балконе, день и ночь глазеть на мужчин.

Вторая девица. Может быть, ей нравится дышать воздухом.

Росита. Ну, что за глупый спор!

Все вымученно смеются.

Тетя. Почему бы нам не поиграть на рояле?

Мать. Сыграй, дитя мое.

Третья девица (встает). Что мне сыграть?

Вторая Айола. Сыграйте «Вива Фраскуэло!».

Вторая девица. Баркаролу «Фрегат «Нумансия».

Росита. А почему не сыграть «О чем говорят цветы»?

Мать. Ах да, «О чем говорят цветы». (Тете.) Вы не слышали? Она играет и в то же время декламирует. Прелость что такое! Третья девица. Я могу прочитать еще: «Вернутся ласточки на темных крыльях, чтоб гнезда под твоим балконом вить».[3]3
  Первые строки известного стихотворения Густаво Адольфо Беккера.


[Закрыть]

Первая Айола. Это очень грустное.

Первая девица. Грустное тоже прекрасно.

Тетя. Начнем, начнем!

Третья девица (у рояля).

 
Возьми меня в поле, мама,
лишь утро свой свет затеплит.
Цветы раскрываются рано,
качаясь на тонких стеблях.
И тысяча, тысяча девушек
по тысяче скажут вещей,
а после ручей им расскажет,
о чем промолчал соловей.
 

Росита.

 
Раскрылась алая роза,
лишь утро над миром встало,
и, словно от нежной крови,
роса от нее бежала.
Пылала она так жарко,
что ветер обжег свои крылья.
Высоко и ярко сияла
и все лепестки раскрыла.
 

Третья девица.

 
«На свете тебя только вижу», —
значение гелиотропа.
«Любить тебя я не стану», —
твердят цветочки укропа.
«Я – холод», – белая роза,
«Я – робость», – ночная фиалка,
жасмин: «Всегда буду верен»,
гвоздика: «Огня мне не жалко».
 

Вторая девица.

 
Гиацинт – любовная горечь,
страданье, боль – страстоцвет.
 

Первая девица.

 
Презренье – цветы бабьих сплетен,
а ирис – надежды цвет.
 

Тетя.

 
«Я – друг», – говорит тубероза,
«Я верю в тебя», – страстоцвет,
поет колыбельную жимолость,
бессмертник – посмертный свет.
 

Мать.

 
Бессмертник – жизнь после смерти,
цветок в скрещенных руках.
О, как он хорош, когда ветер
звенит на могильных венках!
 

Росита.

 
Раскрылась доверчиво роза,
но вечера час наступил,
и шелест печального снега,
как бремя, ее придавил.
И вот темнота наступила,
и где-то запел соловей, —
она, как в смерти от горя,
застыла, снега белей;
Когда же ночь затрубила
в большой металлический рог
и ветры в горах заснули
в обнимку, свалившись с ног, —
опала она, не дождавшись,
чтоб вновь заалел восток.
 

Третья девица.

 
Ты срежешь цветы, и стонут
они в волосах твоих пышных.
Кинжалом крохотным машут,
огнем иль водою брызжут.
 

Первая девица.

 
Есть свой язык у цветов
для девушки нежно влюбленной.
 

Росита.

 
Слепота куриная – ревность,
георгина – сама непреклонность,
тубероза – любовные вздохи,
и улыбка – цветок анемона.
Желтый цвет – это ненависть злая,
красный цвет – это ярости сила,
белый цвет означает свадьбу,
синий цвет означает могилу.
 

Третья девица.

 
Возьми меня в поле, мама,
лишь утро свой свет затеплит.
Цветы раскрываются рано,
качаясь на тонких стеблях.
 

Девица за роялем играет последний пассаж и замолкает.

Тетя. Ах, что за прелесть!

Мать. Они знают еще язык веера, язык перчаток, язык печатей и язык часов. Меня мороз подирает по коже, когда они декламируют:

 
Двенадцатый час над землею
с зловещей точностью бьет.
Так вспомни же, грешник, что скоро
и час твоей смерти придет.
 

Первая Айола (с набитым ртом). Что за гадость!

Мать. А когда они поют:

 
Мы рождаемся ночью, в час
ла-ра-ла-ла,
и это рожденье,
ла-ра-ран,
как пробужденье,
лан,
в цветнике для нас,
в цветнике в этот час.
 

Вторая Айола. Старушка, кажется, напилась. (Матери.) Еще рюмочку?

Мать. С превеликим удовольствием, как говорили в мое время.

Во время всего разговора Росита внимательно смотрит на дверь, ждет почтальона. Входит Няня.

Няня. Почта!

Общее оживление.

Тетя. Принесли вовремя.

Третья девица. Он, наверно, высчитал нарочно, чтоб оно пришло сегодня.

Мать. Как тонко!

Вторая Айола. Открой письмо.

Первая Айола. Приличнее будет, если ты его прочтешь наедине. Может, там что-нибудь нескромное.

Мать. Господи!

Росита уходит с письмом.

Первая Айола. Письмо от жениха не молитвенник.

Третья девица. Это молитвенник любви.

Вторая Айола. Ах, как остроумно!

Барышни Айола смеются.

Первая Айола. Сразу видно, что она ни одного не получала.

Мать (с силой). К счастью для нее!

Первая Айола. Кому что нравится.

Тетя (Няне, которая хочет выйти вслед за Роситой). А ты куда идешь?

Няня. Что же мне, и шагу ступить нельзя?

Тетя. Оставь ее одну!

Входит Росита.

Росита. Тетя! Тетя!

Тетя. Что с тобой, девочка?

Росита (взволнованно). Ах, тетя!

Первая Айола. В чем дело?

Третья девица. Скажи нам.

Вторая Айола. В чем дело?

Няня. Говори же!

Тетя. Ну!

Мать. Воды!

Вторая Айола. Быстро!

Первая Айола. Скорее!

Общее волнение.

Росита (сдавленным голосом). Он женится…

Общий испуг.

Он женится на мне, потому что он очень тоскует, но…

Вторая Айола (обнимает ее). Ой! Вот так радость!

Первая Айола. Поздравляю.

Тетя. Дайте же ей сказать.

Росита (спокойнее). Но сейчас он приехать не может, и поженится его представитель, а потом он приедет сам.

Первая девица. Слава богу!

Мать (сквозь слезы). Дай тебе боже всего того счастья, что ты заслужила! (Обнимает ее.)

Няня. Ладно, а вот это – «представитель», это что такое?

Росита. Ничего. Просто в церкви вместо жениха будет другой человек.

Няня. А дальше как?

Росита. Так и поженят, и буду я замужем.

Няня. А ночью-то как?

Росита. О, господи!

Первая Айола. Очень хорошо сказала. А ночью-то как?

Тетя. Дети!

Няня. Пусть сам приезжает и женится. Еще чего, «представитель»! В жизни такого не слышала. Кровать и все подзоры трясутся от холода, а у невесты рубашка в сундуке. Сеньора, вы этого «представителя» в дом не пускайте.

Все смеются.

Сеньора, не нужен нам этот «представитель»!

Росита. Он скоро приедет сам! Он просто не может ждать, очень меня любит!

Няня. Нечего! Пусть сам едет! И пусть сам ведет тебя под ручку, и пусть сам размешивает сахар у тебя в чашке, и сам пробует, чтоб ты не обожглась.

Смех. Входит Дядя, в руках у него роза.

Росита. Дядя!

Дядя. Я слышал все и, почти не отдавая себе отчета в моем поступке, срезал единственную Розу Изменчивую, которая росла в моей оранжерее. Она еще была красная,

 
она распустилась в полдень,
алая, словно коралл.
 

Росита.

 
Дробится о стекла солнце,
чтоб отблеск на ней заиграл.
 

Дядя. А если бы я срезал ее двумя часами позже, она была бы уже белая.

Росита.

 
Она бела, как голубка,
как моря улыбка, бела,
бледна, холодна, как будто
слезами она изошла.
 

Дядя. Но сейчас она сохранила жар своей юности.

Тетя. Выпей со мной, дружок. Сегодня – можно.

Общее оживление. Третья девица садится к роялю и играет польку. Росита смотрит на розу. Первая и Вторая девицы танцуют с барышнями Айола и поют:

 
На берегу морском
тебя я увидал,
от хрупкости твоей
я так тогда страдал.
Но нежность та была
ошибкой роковой,
в лучах луны она
исчезла под волной.
 

Тетя и Дядя танцуют. Росита подходит ко Второй Айоле и Второй девице, приглашает Вторую девицу и танцует с ней. Первая Айола хлопает в ладоши, глядя на стариков. Няня входит и тоже хлопает в ладоши.

Занавес

Действие третье

Комната с низким потолком; окна, прикрытые зелеными жалюзи, выходят в сад. На сцене тихо. Часы бьют шесть. Через сцену идет Няня, она несет чемодан и большую коробку. Прошло десять лет. Появляется Тетя и садится на низенькое кресло в центре сцены. Молчание. Входит Няня.

Няня. Шесть часов…

Тетя. Где наша девочка?

Няня. Она наверху, в мезонине. А вы где были?

Тетя. Выносила из оранжереи последние цветы.

Няня. Я ее с утра не видала.

Тетя. С тех пор как умер муж, дом наш совсем опустел, он кажется вдвое больше, нам всем приходится искать друг друга. Иногда ночью, когда я кашляю, я слышу эхо, как будто бы в церкви.

Няня. Да, правда ваша, дом стал чересчур велик.

Тетя. И еще… если бы он был жив, такой чистый, добрый, такой умный… (Почти плачет.)

Няня (напевает). А-ля-ля-ля-ля! Нет, сеньора, плакать не надо. Он уже шесть лет как умер, и я не хочу вас видеть такой, как в первые дни. Хватит, поплакали! Держитесь, сеньора! Пусть у нас выглянет солнышко! Пусть он ждет нас там еще много лет, возится со своими розами.

Тетя (встает). Я очень старая, няня. И деньги скоро, выйдут.

Няня. Что-нибудь останется. Я тоже старуха!

Тетя. Мне бы твои годы!

Няня. Ненамного я вас моложе, только я работала и потому такая здоровая, а у вас от этого кресла скрючило ноги.

Тетя. Что же, по-твоему, я не работала?

Няня. Кончиками пальцев, все с нитками, со стебельками да с вареньями. А я работала коленями, ногтями, спиной.

Тетя. Значит, вести дом – не работа?

Няня. Мыть полы куда труднее.

Тетя. Я не хочу спорить.

Няня. А почему же не поспорить? Так и время пройдет. Ну-ка. Отвечайте! Что-то мы совсем онемели. Раньше все крик у нас был. То одно, то другое, то где сливки, то почему не гладишь…

Тетя. Я уж не та… День – суп, другой день хлебца поем, стаканчик воды, четки в кармане – так и ждала бы смерти. Но когда я думаю о Росите…

Няня. Вот наше горе.

Тетя (загораясь). Когда я думаю, как с ней поступили, как ее страшно обманули, думаю о низости человека, которого больше не хочу называть родственником, мне хочется стать молодой, чтобы сесть на пароход, и приехать в Тукуман, и схватить кнут…

Няня (перебивает ее). Тесак схватить, и отрубить ему голову, и разбить еще ее камнем, и руку ему отрезать, которой он клялся и писал свои письма.

Тетя. Да, да. Чтобы заплатил кровью за то, что стоило крови, хотя это все – моя кровь…

Няня…и развеять пепел по морю…

Тетя…и потом воскресить его, и привести к Росите, и вздохнуть наконец, что все у нас кончилось с честью.

Няня. Теперь видите, что я была права.

Тетя. Вижу.

Няня. Он искал богачку… Нашел – и женился. Ну, что бы сказать вовремя! Кому она теперь нужна? Ее время прошло. Сеньора, а не можем мы послать ему отравленное письмо, чтобы он его открыл и умер?

Тетя. Подумать только, восемь лет он женат и до прошлого месяца не писал мне правды, низкий человек. Я замечала по письмам, что-то было не так… Представитель этот все не ехал. Не хватало духу сказать… Ну, а потом он решился. Конечно, когда умер отец! А наша бедняжка…

Няня. Тш-ш-ш!

Тетя. Возьми оба кувшина.

Входит Росита в светло-розовом платье по моде 1910 года, волосы уложены крупными локонами. Она очень постарела.

Няня. Росита!

Росита. Что вы делаете?

Няня. Ворчим понемногу. А ты куда?

Росита. Я в теплицу. Унесли горшки?

Тетя. Там еще несколько штук осталось.

Росита уходит. Обе женщины утирают слезы.

Няня. Так вот – и все? Вы руки сложили, и я тоже? И собрались умирать? И нет на него управы? И нету сил, чтобы стереть его в порошок?

Тетя. Замолчи, не надо.

Няня. Не могу я терпеть такое. У меня и так сердце мечется, как загнанный пес. Когда я мужа похоронила, я сильно горевала, а все-таки рада была – нет, не рада, – просто чувство такое, что вот не меня хоронят. Когда я дочку похоронила, – слушаете? – у меня как будто все внутри растоптали, но ведь мертвые – мертвые и есть. Они умерли, мы поплачем, дверь закроем, а сами-то живы. А вот это, с моей Роситой, оно – хуже. Любит, а любить-то и некого; плачет, и не знает по ком; вздыхает, а он того не стоит. Это как свежая рана, и кровь сочится, и никого нет, никого на свете, кто бы принес корпии, или бинтов, или холодного снега.

Тетя. Что же мне делать, как ты думаешь?

Няня. Что тут сделаешь? Будем жить, как жили.

Тетя. Когда старишься, все от тебя отворачиваются.

Няня. Пока у меня руки есть, вы нужды не узнаете.

Тетя (молчит; потом очень тихо, как будто стыдясь). Няня, я не могу теперь платить тебе жалованье. Тебе придется от нас уйти.

Няня. У-ух! Какой ветер подул к нам в окно! У-ух! Глохну я, что ли? Чего ж мне так хочется петь? Как ребятам после ученья!

Слышатся детские голоса.

Слышите, хозяйка? Хозяйка моя, самая что ни на есть хозяйка. (Обнимает Тетю.)

Тетя. Послушай…

Няня. Пойти постряпать… Натушу вам рыбы полную кастрюлю и приправлю укропом.

Тетя. Слушай!

Няня. И воздушный пирог! Воздушный пирог вам сделаю – снежную гору – и украшу цветными карамельками.

Тетя. Ты послушай…

Няня (кричит). Я свое сказала. А вот и дон Мартин! Дон Мартин, заходите! Ну-ка! Развлеките немножко нашу сеньору! (Быстро выходит.)

Опираясь на костыль, входит дон Мартин, старик с рыжеватыми волосами; одна нога у него короче другой. Он полон благородства, держится с большим достоинством, но во всем его облике есть что-то печальное.

Тетя. Я так рада вас видеть.

Мартин. Когда вы переезжаете?

Тетя. Сегодня.

Мартин. Что поделаешь!

Тетя. В новом доме все не так. Правда, там из окон хороший вид, и есть дворик, в нем растут два фиговых дерева, можно будет цветы развести.

Мартин. Здесь у вас лучше.

Садятся.

Тетя. А вы как живете?

Мартин. Обычной моей жизнью. Я только что провел урок словесности. Это был сущий ад. Я взял исключительно благодарную тему: «Понятие и определение гармонии». Но этих детей ничто не интересует. И что за дети! Меня они хоть немного щадят – видят, что я никуда не гожусь, ну, воткнут иногда булавку в кресло или прицепят куколку на спину. Но с моими коллегами они проделывают поистине ужасные вещи. Это все сыновья богатых людей, и, поскольку за их обучение платят, наказывать их нельзя. Так нам обычно говорит директор. Вчера они заключили между собой пари, носит ли корсет бедный сеньор Канито, наш новый преподаватель географии. Дело в том, что у него удивительно прямая спина, даже несколько отогнуты назад плечи. И вот, когда он находился один на школьном дворе, ученики старших классов и пансионеры пришли туда, обнажили его до пояса, привязали к одной из колонн галереи и вылили на него с балкона кувшин воды.

Тетя. Бедный!

Мартин. Всякий день, входя в училище, я дрожу от страха и жду беды; хотя, как я уже говорил, они относятся с некоторым уважением к моему несчастью. Недавно у нас был огромный скандал, потому что сеньор Консуэгра, превосходный знаток латыни, обнаружил кошачьи испражнения на своем классном журнале.

Тетя. Это сущие черти.

Мартин. Они платят, и мы зависим от них. И, поверьте мне, родители смеются, когда узнают об этих гадостях; ведь мы только репетиторы и не будем принимать экзамены. Вот они и смотрят на нас как на существа, лишенные человеческих чувств. Мы находимся на самой низкой ступени в ряду тех, кто еще носит галстук и крахмальный воротничок.

Тетя. Ах, дон Мартин! Тяжела наша жизнь.

Мартин. Тяжела наша жизнь. Я всегда мечтал быть поэтом… у меня даже находили природный дар… Однажды я написал драму, которая так и не увидела сцены.

Тетя. «Дочь Иевфая»?

Мартин. Да.

Тетя. Мы с Роситой читали эту пьесу. Вы нам давали. Мы читали ее четыре или пять раз!

Мартин (с тревогой). И как она?…

Тетя. Она мне очень понравилась. Я вам всегда говорила. Особенно то место, где героиня, умирая, вспоминает о матери и зовет ее.

Мартин. Это трогает, правда? Настоящая драма. Написана по всем правилам высокой трагедии! И никогда не увидела сцены. (Декламирует.)

 
О мать моя! Склони с небес свой взор:
терзаюсь я в ужасном сновиденье;
прими дары бесценные мои
и страшный хрип последнего сраженья!
 

Разве это плохо? Разве не хороши звучание и цезура этого стиха – «и страшный хрип последнего сраженья»?

Тетя. Это превосходно! Превосходно!

Мартин. А когда Глуциний встречается с Исайей и поднимает полу шатра…

Няня (прерывает его). Сюда!

Входят двое рабочих в плисовых костюмах.

Первый рабочий. Добрый вечер.

Мартин и Тетя (вместе). Добрый вечер.

Няня. Вот этот. (Показывает на большой диван в глубине комнаты.)

Рабочие медленно выносят его, как выносят гроб. Няня идет за ними. Молчание. Пока они идут, раздаются два удара колокола.

Мартин. Сегодня день святой Гертруды Великой?

Тетя. Да, звонят у святого Антония.

Мартин. Очень трудно быть поэтом!

Рабочие уходят.

Я хотел быть аптекарем. У них спокойная жизнь.

Тетя. Мой брат, царствие ему небесное, был аптекарь.

Мартин. А я не смог. Я должен был поддерживать мать и стал учителем. Вот почему я так завидовал вашему супругу. Он занимался тем, что любил.

Тетя. И разорился.

Мартин. Да, но моя судьба хуже.

Тетя. Но вы ведь еще пишете.

Мартин. Я не знаю, зачем я пишу, ведь у меня нет иллюзий, ведь я ничего не жду, просто это одно мне мило. Вы читали мой последний рассказ во втором номере «Гранадской мысли»?

Тетя. «День рождения Матильды»? Да, мы читали. Прелестный рассказ.

Мартин. Правда, хорошо? Этот рассказ – в новой манере; хотелось написать о современной жизни. Там есть даже аэроплан! Ведь надо идти в ногу с веком. Но сам я, конечно, больше всего люблю свои сонеты.

Тетя. «Девяти музам Парнаса»?

Мартин. Десяти, десяти. Разве вы не помните, что десятой музой я назвал Роситу?

Входит Няня.

Няня. Сеньора, помогите мне сложить простыню.

Складывают простыню вдвоем.

Дон Мартин, рыженький дон Мартин! Почему вы не женились, божий вы человек? Были бы не один в этой нашей жизни!

Мартин. Меня никто не любил.

Няня. Значит, не было у них вкуса. Такого-то златоуста – и не любить!

Тетя. Уж не собралась ли ты его покорить?

Мартин. Пусть попробует!

Няня. Когда он объясняет уроки в нижнем зале у себя в школе, я захожу в лавку, чтоб его послушать: «Что есть идея?» – «Умственное представление о вещи или предмете». Так я сказала?

Мартин. Смотрите-ка, смотрите-ка!

Няня. Вчера он так громко говорил: «Нет, здесь инверсия». И потом – «триумфальная ода»… Хотелось бы это понять, а я не понимаю, и меня разбирает смех, а угольщик сидит со своей книжкой «Развалины Пальмиры» и глазами на меня сверкает, а глаза у него – словно бешеные кошки. Но я хоть смеюсь, невежа такая, а вижу, что наш дон Мартин многого стоит.

Мартин. Теперь ничего не стоят ни риторика, ни поэтика, ни университетское образование.

Няня быстро уносит сложенную простыню.

Тетя. Что поделаешь! Недолго осталось нам действовать в этой комедии, которая зовется жизнью.

Мартин. Но то, что осталось, посвятим Добру и Самопожертвованию.

Слышатся голоса.

Тетя. Что там случилось?

Появляется Няня.

Няня. Дон Мартин, идите скорей в училище, дети расковыряли гвоздем водопровод, все классы затопило.

Мартин. Надо идти. Мечтал о Парнасе, а приходится чинить трубы. Только бы меня не толкнули, и не поскользнуться бы мне…

Няня помогает встать дону Мартину. Слышны голоса.

Няня. Идет он! Подождите там! Хоть бы так залило, чтоб все ихние мальчишки перетонули!

Мартин (уходя). Помилуй нас, господи!

Тетя. Какая печальная судьба!

Няня. Посмотрел бы на себя в зеркало! Сам себе воротники крахмалит и носки штопает, а когда болел, я ему сливки носила. Простыни у него были черные, как уголь, а стены-то, а умывальник – у-ух!

Тетя. А у других так много всего!

Няня. Потому я всегда говорю и говорить буду: проклятье всем богачам! Пусть от них ноготка не останется!

Тетя. Перестань!

Няня. Я верю, они сразу в пекло попадут. Где же будет, по-вашему, дон Рафаэль Сале, кровопийца, вот что третьего дня хоронили (прости ему господи!) и столько было попов и монашек и столько пения? В пекле! И он скажет: «У меня двадцать миллионов песет, не рвите меня щипцами! Я вам дам сорок тысяч дуро, только уберите эти угли от моих пяток!» Но черти и слушать не станут – и там его щипцами, и тут его щипцами, и там его копытом, и тут его по морде, пока у него вся кровь в угольки не превратится.

Тетя. Все мы христиане и все знаем, что богатому не войти в царствие небесное. Но смотри, как бы за такие разговоры ты сама не угодила прямо в ад.

Няня. Это я в ад? Я как толкну котел у нечистого – всю землю зальет кипятком. Нет, сеньора, нет. Я силой влезу в рай. (Мягко.) С вами вместе. Будем обе сидеть в шелковых креслах небесного цвета, в таких, что сами качаются, и будут у нас веера из пунцового шелка. А посередине, на качелях из жасмина и розмариновых веток, качается наша Росита, а сзади – ваш муж, весь в розах, как был он в день похорон, и так же он улыбается, и такой же лоб у него белый, как из фарфора; и вы качаетесь так, а я – вот так, а Росита – еще вот так, а сзади сам наш сеньор сыплет розы на нас, будто мы все три – перламутровые фигурки, как те, что в церкви, с подвесками и восковыми свечами.

Тетя. А платки, которыми утирают слезы, пусть останутся тут, внизу.

Няня. Вот-вот, пусть поскучают. А мы на небе повеселимся!

Тетя. Да, здесь у нас совсем перевелось веселье.

Первый рабочий. Где вы там?

Няня (идет из комнаты, за дверью). Входите. Ну, смелей.

Тетя. Благослови тебя боже. (Медленно садится.)

Появляется Росита, в руке у нее пачка писем. Молчание.

Диван уже вынесли?

Росита. Сейчас выносят. Ваша кузина Эсперанса прислала мальчика за отверткой.

Тетя. Они, должно быть, приготовляют нам кровати. Надо было уйти пораньше и сделать там все по-нашему. Сестра поставит мебель как попало.

Росита. Мне больше хочется уйти отсюда, когда стемнеет. Если бы было можно, я потушила бы фонарь. Все равно соседки будут смотреть. Целый день в дверях толклись ребятишки, как будто в доме покойник.

Тетя. Если б я знала, я никогда бы не разрешила дяде закладывать дом со всей обстановкой. Мы берем только самое нужное – стул, чтоб присесть, и кровать, чтобы вздремнуть.

Росита. Чтобы умереть.

Тетя. Да, хорошую игру он сыграл с нами! Завтра приезжают новые хозяева. Ах, если б дядя это видел! Старый дурак! Такой беспечный! Помешался на розах. Никакого понятия о деньгах! Он разорял меня каждый день. «Там пришел такой-то», а он: «Пусть зайдет», – и входили с пустыми карманами, а выходили с набитыми, и всегда «только бы жена не узнала!». Разбрасывал деньги, никому не мог отказать… И не было случая, чтобы он не помог в беде… и не было ребенка, которого бы он не приласкал… потому что… потому что… у него было самое большое сердце… самая чистая душа… Нет, нет, замолчи, старуха! Замолчи, старая болтунья, и уважай волю господню! Разорены! Это ничего, надо молчать, но я смотрю на тебя…

Росита. Обо мне не думайте, тетя. Я знаю, он заложил дом, чтобы оплатить приданое, от этого мне так горько.

Тетя. Он хорошо сделал. Ты это заслужила. И все, что мы купили, достойно тебя и будет очень красиво, когда ты начнешь всем этим пользоваться.

Росита. Я начну этим пользоваться?

Тетя. Конечно! В день твоей свадьбы.

Росита. Не заставляйте меня говорить.

Тетя. Вот недостаток порядочных женщин в наших краях. Не говорить! Мы и не говорим, а надо бы. (Кричит.) Няня! Почта пришла?

Росита. Что вы хотите сделать?

Тетя. Я хочу, чтобы ты посмотрела на меня и поучилась.

Росита (обнимает ее). Не надо.

Тетя. Иногда мне нужно говорить громко. Открой двери настежь, девочка. Не поддавайся горю.

Росита (на коленях перед Тетей). Я привыкла жить не там, где живу, жить далеко, мечтая о том, что не здесь, а теперь, когда это ушло, я все кружусь и кружусь, и все пусто, и все мертво, я ищу выхода и не найду никогда. Я все знаю. Я знала, что он женат. Мне сказали… нашлась добрая душа… И я получала письма, в мечтах и в слезах жила и сама тому удивлялась. Если б люди не говорили, если б вы ничего не знали, если бы знала только я, – его письма и его ложь держали бы меня, как в первый год. Но знали все и показывали пальцем на меня, и скромность моя казалась смешной, и девичий веер казался насмешкой. Годы шли, и каждый ушедший год отрывал частицу сердца. Вот сегодня выходит замуж подруга, вот – другая, вот еще одна, а завтра у нее ребенок, растет, показывает мне отметки, строят новые дома, поют новые песни, а я все та же, все так же дрожу и жду, все та же. Я, как прежде, срезаю ту же гвоздику, вижу все то же небо. И вот приходит день, я иду на прогулку и вижу, что все чужие. Молодые обгоняют меня, потому что я устаю, и кто-то из них говорит: «Вот старая дева», – а другой, красивый, кудрявый: «Да, на эту никто не польстится». И я слышу и не могу кричать, мы идем дальше, так горько, все, точно выпила яду, так хочется бежать, сбросить туфли, отдыхать, не двигаться больше, никогда не уходить из дому, из моего угла.

Тетя. Доченька! Росита!

Росита. Я старая. Вчера я слышала, няня говорила, что я могу еще выйти замуж. Это не так. Не надо об этом думать. Я не выйду замуж за того, кого любила всей моей кровью, кого любила… и кого люблю. Все кончилось… и все-таки, утратив веру, я ложусь и встаю каждый день с самым ужасным чувством – с чувством погибшей надежды. Я хочу бежать, я хочу не видеть, я хочу успокоиться, ни о чем не думать, – разве нет права у меня, бедной, вздохнуть свободно? И все-таки надежда преследует меня, она окружает меня, кусает. Как умирающий волк, вонзает зубы в последний раз.

Тетя. Почему ты меня не слушала? Почему ты не вышла замуж?

Росита. Я не была свободной, да и – кто из мужчин приходил в наш дом с чистым сердцем? Таких не было.

Тетя. Ты совсем не смотрела на них. Ты с ума сходила по этому лжецу и обманщику.

Росита. Я была верна.

Тетя. Ты была упряма, и не видела, что вокруг, и не думала о будущем.

Росита. Такая я есть. И не могу измениться. Теперь у меня осталась только гордость. А то, что внутри, – это для меня одной.

Тетя. Вот это мне в тебе и не нравится.

Быстро входит Няня.

Няня. И мне не правится. Ты говори, выговори все, мы поплачем вволю и втроем разделим горе.

Росита. Что же мне вам говорить? Есть вещи, о которых не скажешь, – нет слов, чтоб сказать о них. А если бы нашлись слова, никто бы их не понял. Вы меня понимаете, когда я прошу хлеба, или воды, или даже ласки, но никогда не поймете меня и не отведете темную руку, которая сжигает и леденит сердце всякий раз, как я остаюсь одна.

Няня. Вот говоришь же ты сейчас.

Тетя. На все есть утешение.

Росита. Если б я заговорила, это никогда бы не кончилось. Я знаю, глаза у меня не постареют, но знаю еще, что спина каждый день будет сутулиться все больше. И, наконец, то, что случилось со мной, случалось с тысячей женщин.

Пауза.

Зачем я говорю все это? (Няне.) Няня, пойди собери вещи, через несколько минут мы уйдем. А вы, тетя, не беспокойтесь обо мне.

Пауза.

(Няне.) Иди! Мне неприятно, когда ты так смотришь. Мне неприятно, когда ты глядишь на меня, как верный пес.

Няня выходит.

Глядишь и жалеешь меня, а я начинаю злиться.