Текст книги "Мрак покрывает землю"

Автор книги: Ежи Анджеевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Едва завечерело, но было уже совершенно темно, дул ветер, и накрапывал дождь, когда кортеж Великого инквизитора, целый день продвигаясь трактом вдоль подножья Сьерры де Гредос, достиг, наконец, перевала через Санта Анну и по извилистой, головоломной дороге стал спускаться к Старо-Кастильскому плоскогорью. Пустынная и дикая местность в довершение ко всему пользовалась дурной славой: окрестные бароны грабили и убивали путешественников, и сюда, в особенности, в ночную пору, не решались заглядывать даже солдаты Святой Эрмандады.

Великий инквизитор ехал в повозке с полотняным верхом. Хотя она подвигалась вперед очень медленно, ее то и дело подкидывало и бросало из стороны в сторону на предательских колдобинах; вся в рытвинах и камнях дорога была к тому же скользкой. За перевалом дождь прекратился, но сырой туман, поднимаясь из долины, становился все гуще. К уже горящим факелам прибавились новые, но это мало помогало: их свет едва мерцал в тумане белесыми пятнами. В темноте шумел поток.

Дон Лоренсо де Монтеса ехал рядом с повозкой, и лошадь ступала под ним так легко и уверенно, будто по гладкой дороге средь бела дня. Падре Дьего, заслонив плащом лицо от ветра, приблизил к нему своего коня.

– Дон Лоренсо, – сказал он, – боюсь, досточтимый отец не выдержит тягот пути. Он слабеет с каждым часом.

Де Монтеса сидел в седле свободно и прямо, будто не было на нем тяжелых доспехов, и взгляд его голубых глаз, казалось, зрит сквозь мрак и туман.

– Что прикажешь, преподобный отец? – спросил он.

– Ты знаешь эти места?

– Я родом из-под Авилы.

– Где здесь можно остановиться на ночь?

Де Монтеса протянул вперед руку.

– В четверти часа езды отсюда находится castello.[19]19
  Замок (исп.).


[Закрыть]

– Чей?

– Господ де Лара.

Справа, по невидимому отвесному склону, с грохотом скатывались камни.

– Если я не ошибаюсь, – в раздумье сказал падре Дьего, – потомок этого славного рода – дон Мигуэль де Лара?

– Да, отче.

– Это правда, что его отец женился на язычнице из рода Абенсеррагов?

– Да, преподобный отец, но она перешла в нашу веру.

– Этот дон Мигель, кажется, не пользуется хорошей репутацией?

– Я не знаком с ним, – последовал ответ. – Но говорят, он выше всего ценит свободу.

Лошадь преподобного отца поскользнулась, но он не дал ей упасть, с силой натянув поводья.

– Знаю я этот сорт людей, – презрительно заметил он. – Они ценят свободу, не зная или, что еще хуже, не желая знать, что такое истинная свобода.

– Именно это я хотел сказать, – поспешил прибавить дон Лоренсо. – Итак, что прикажешь, преподобный отец?

– Его преосвященство нуждается в отдыхе, – ответил падре Дьего.

Замок господ де Лара, действительно, находился неподалеку. Темной громадой навис он над дорогой, вздымая ввысь свои башни и стены. Подобно каменному гнезду, прилепился на краю отвесной скалы, а внизу под ним шумела бурливая река.

Тесно сбившиеся лошади скользили на узкой крутой дороге, ведущей к замку; туман был уже не такой густой, но в лицо дул пронизывающий ветер. Несколько лучников соскочили с коней, чтобы поддержать тяжелую повозку.

Оказавшись под стенами замка, падре Дьего, подавленный их суровостью, пожалел о своем решении, но отступать было уже поздно. Затрубили в рог, и, прежде чем смолк его звук, вверху раздался громкий голос:

– Кто вы такие и чего вам надо?

Сеньор де Монтеса, тронув коня, подъехал ближе.

– Именем короля и королевы, откройте! – прокричал он.

После долгой паузы другой голос спросил молодо и звонко:

– Кто говорит от имени короля и королевы?

– Его преосвященство досточтимый отец Великий инквизитор, – отвечал де Монтеса.

– Падре Торквемада? – удивленно прозвучал в темноте молодой голос. – Что могло привести ко мне да еще в такую позднюю пору высокопреподобного отца Великого инквизитора?

Де Монтеса нетерпеливо дергал поводья, и с губ его уже готов был сорваться дерзкий ответ, когда падре Дьего положил ему руку на плечо.

– Не пристало нам, дон Лоренсо, отвечать заносчиво и грубо, – тихо сказал он и, слегка повысив голос, сказал со спокойным достоинством: – Слава Иисусу Христу.

Ответа не последовало. Тогда он спросил:

– Я говорю с господином де Ларой?

– Да, – ответили со стены.

Падре Дьего должен был сделать над собой немалое усилие, чтобы не показать, как возмутил его этот самоуверенный голос.

– Тяжелые и печальные обстоятельства понуждают нас просить у вас гостеприимства, – сказал он. – Досточтимый отец Великий инквизитор, сраженный недугом, направляется в Авилу, но мы опасаемся, он не выдержит тягот дальнейшего пути, если этой ночью не отдохнет.

– Господин Великий инквизитор в самом деле так тяжело болен? – спросил де Лара, даже не пытаясь скрыть своего безразличия.

– Дело обстоит так, как я сказал, – после недолгого молчания ответил падре Дьего.

– Войдите, – последовал ответ. – Десяти рыцарей достаточно для сопровождения его высокопреподобия?

На этот раз падре Дьего не удалось скрыть возмущения, и он воскликнул:

– Боже правый, ведь мы приходим в этот дом не с мечом, а со смирением и скорбью.

– Ладно, – отвечал де Лара. – Будьте все моими гостями.

Прошло немало времени, прежде чем опустили разводной мост и открыли ворота. Наконец, когда это было сделано, падре Дьего вместе с де Монтесой, опережая медленно катившуюся повозку, первыми въехали под низкие своды вратной башни. Когда они миновали ворота, их глаза, привыкшие к темноте, ослепил свет горящих факелов и смолистых лучин. Лишь мгновение спустя они разглядели в тени, за ярким заревом, множество неподвижно стоявших рыцарей и стражей, которые кольцом окружали двор. Несмотря на великое множество людей, во дворе было тихо; безмолвием веяло и от стен и башен замка, которые казались темней ночи, и лишь сухой треск горящих факелов нарушал тишину.

Улыбающийся и очень моложавый дон Мигель в окружении своры охотничьих собак встречал гостей у входа в галерею, ведущую во внутренние покои. Он был без оружия в свободного покроя красном кафтане с большим вырезом и голубых шальварах, наподобие тех, что носят арабы. Его наряд, а также смуглое лицо и разрез черных, горящих глаз делали его похожим скорее на мавра, чем на правоверного кастильского гранда.

Сойдя с лошади, падре Дьего с трудом подавил гнев, овладевший им при виде молодого отпрыска рода де Лара. Он рассчитывал, что, согласно принятому обычаю, тот встретит его как подобает его положению и сану. Но дон Мигель, все также приветливо улыбаясь, молчал и, казалось, нимало не смущаясь затянувшейся паузой, с беззаботным видом гладил ластившихся к нему собак. Тогда падре Дьего решился заговорить первым.

– Мир тебе, сын мой, – сказал он.

Тот молча поклонился, продолжая гладить собак. В это время неподалеку от них остановилась повозка Торквемады, и пустое пространство двора заполнила многочисленная свита инквизитора.

«Глупец! – подумал падре Дьего. – Все равно рано или поздно длань справедливости покарает тебя», а вслух сказал:

– Я полагаю, сын мой, ты понимаешь, какая это для тебя честь принимать в своем доме его высокопреподобие Великого инквизитора.

Дон Мигель оттолкнул огромную борзую, положившую передние лапы ему на грудь.

– Пошел прочь, – мягко и ласково проговорил он, а затем обратился к падре Дьего: Я не гонюсь за почестями, милостивый господин. К чему мне они? Как видите, у меня все есть. – И прибавил, сопровождая свои слова изысканно-светским жестом: – Прошу вас, пройдите в дом. Слуги проводят вас. Вы, верно, хотите, чтобы вас поместили с его преподобием?

– Да, – отвечал падре Дьего. – Его состояние требует того.

Затем дон Мигель обратился к капитану телохранителей Великого инквизитора. Тот стоял нахмурившись и молчал.

– Вы господин де Монтеса?

Дон Лоренсо вздрогнул.

– Откуда вы меня знаете?

– Кто же вас не знает, – отвечал тот и прибавил: – Прошу вас, входите.

И, отгоняя собак, спустился по узкой лестнице, чтобы уступить дорогу людям, которые выносили из повозки бесчувственное тело Великого инквизитора.

На лице падре Торквемады почила тень смерти. В первую же ночь в дороге его частично парализовало, и он лишился сознания и речи. И сейчас, когда его вносили на руках по лестнице, он не подавал признаков жизни. Колеблемое ветром пламя факелов отбрасывало на его неподвижное, безмолвное лицо пятна света и тени. Один глаз у него был открыт: страдальчески сосредоточенно устремленный ввысь, в беспредельную ночную тьму, он казался незрячим, словно земные дела уже больше не существовали для него.

Сеньор де Монтеса с помощью оруженосца снял доспехи и тотчас отослал его: ему хотелось побыть одному. Но когда, подсев к камину, чтобы согреться, он представил себе, что ему предстоит одинокая ночь, его охватило беспокойство. Несмотря на усталость, спать не хотелось.

Отведенная ему комната была невелика, но, подобно остальным, через которые он проходил, обставлена с роскошью, какая не часто встречается в замках самых богатых и знатных вельмож. Тут все претило аскетическим привычкам сурового воина. Пол устилали дорогие ковры, древние стены украшала разноцветная мозаика, до неприличия много места занимало низкое ложе; напротив камина красиво инкрустированный стол овальной формы полукругом окружала покрытая узорчатой тканью софа со множеством мягких подушек. Веяние Востока чувствовалось даже в воздухе, напоенном благоуханием розового масла.

На столе был приготовлен для гостей ужин: немного холодного мяса, хлеб и фрукты. Дон Лоренсо, не притрагиваясь к еде, налил себе вина. Сладкое и ароматное, оно было очень крепким. Но, выпив, он не ощутил желаемого результата… После нескольких бокалов на сердце стало еще тяжелей, и мысли, от которых он хотел отделаться, назойливо лезли в голову.

Вокруг царила тишина. Блики огня, играя на сложенных перед камином доспехах, казалось, были единственными признаками жизни. И хотя было еще не поздно, создавалось впечатление, будто замок погружен в глубокий сон.

Де Лара вошел так тихо, что дон Лоренсо только тогда повернул голову от камина, когда увидел в полосе света перед собой тень человека. При виде де Лары он вскочил слишком резко и поспешно. Но дон Мигель сделал вид, словно не заметил этого.

– Я пришел узнать, не нужно ли вам чего-нибудь? – сказал он.

На нем был темно-пунцовый балахон с затейливым златотканым узором, и этот домашний наряд делал его в глазах Монтесы еще более чуждым. На какой-то миг он почувствовал себя в присутствии этого человека чуть ли не варваром. Но пробудившаяся гордость тотчас прогнала эту унизительную мысль, и он небрежным тоном сказал:

– У тебя превосходное вино. Садись и выпей со мной. Ты живешь в этой глуши, как в сказке.

– Ты полагаешь? По правде говоря, мне трудно судить, можно ли назвать это сказкой или нет. Просто я живу, как мне нравится.

Дон Лоренсо громко рассмеялся.

– Однако излишней скромностью ты не отличаешься. И говоришь об этом таким тоном, словно даешь понять: только ты один можешь себе позволить жить, как хочется. Ты в самом деле так думаешь?

– Нет, – отвечал дон Мигель. – Я не ставлю себе этого в заслугу. Просто одни люди живут согласно своим склонностям, а другие – вопреки им.

– Конечно, первых, как я догадываюсь, по-твоему, отличают всевозможные добродетели, в том числе необычайная храбрость.

– Ты угадал. В наше время, чтобы иметь собственное суждение, надо обладать храбростью.

– Как видно, нынешние порядки тебе не слишком по вкусу?

– Напротив, я отдаю должное их беспримерной справедливости.

– В самом деле?

– До сих пор, как известно, между людьми не было равенства. Одним судьба благоприятствовала больше, другим – меньше. А сейчас страдание уравняло всех.

Дон Лоренсо нахмурился.

– Ты рассуждаешь, как еретик.

– Я говорю то, что думаю.

– Тем хуже для тебя, если ты так думаешь.

– А не кажется ли тебе, сеньор, что посреди всеобщих бедствий меньше страдает тот, кто умеет их предвидеть?

– Не знаю. Я привык считать, что побеждает тот, кто вообще даже не помышляет о неудаче.

– Я не сомневался, что ты именно так думаешь. Но ведь дороже надежды нет ничего.

Дон Лоренсо наполнил вином кубок и, поднеся его ко рту, твердо сказал:

– Надежда не знает поражений.

– Тем хуже, – сказал дон Мигель.

– Для надежды?

– Нет, для тех, кто ею обольщается.

Дон Лоренсо сделал нетерпеливое движение.

– Трудно поверить, что, будучи таким молодым, ты самому себе обязан столь глубоким знанием жизни. Признайся, дон Мигель, у тебя были, наверно, незаурядные наставники?

– Незаурядные? Нет, пожалуй, это были люди заурядные, но они достойны того, чтобы о них упомянуть. Может, тебя, сеньор, это удивит, но до некоторой степени я тебе обязан тем, что случай свел меня с одним из них.

Дон Лоренсо повернул к нему налившееся кровью лицо.

– Поостерегись, дон Мигель. Я могу пренебречь тем, что я твой гость, если ты не перестанешь говорить загадками.

– Я не хотел тебя обидеть, дон Лоренсо, – спокойно ответил де Лара. – Ты спрашивал меня о моих наставниках, так вот об одном из них я хочу тебе рассказать.

– Но ведь не я же им был?

– Конечно, не ты, сеньор.

– Какое же это имеет ко мне отношение?

– Скорее ко мне, чем к тебе. Послушай. Несколько лет назад в такую же дождливую погоду, как сейчас, мои люди обнаружили пониже перевала Санта Анна едва живого, оборванного человека. Они привели его в замок. Он проболел много недель, но спасти его так и не удалось. И через несколько месяцев он умер.

Наступило молчание.

– Кто же был этот человек? – спросил дон Лоренсо.

– Его имя вам несомненно хорошо известно. Это был дон Родриго де Кастро.

На лице дона Лоренсо не дрогнул ни один мускул. Он медленно осушил свой кубок.

– Забавные вещи рассказываешь ты, дон Мигель, – небрежным тоном сказал он. – Вот уж никогда не думал, что он осмелится вернуться. Что же он тебе говорил? Небось выставлял себя жертвой чудовищной несправедливости?

– Напротив, – отвечал дон Мигель, – по его мнению, священный трибунал не может ошибаться. И хотя обстоятельства вынудили его оставаться в моем доме, он не скрывал того, что ему неприятно пользоваться гостеприимством человека, чей образ мыслей он не разделяет. Думаю, в глубине души он меня презирал.

– Значит, он так и не расстался со своей сатанинской гордыней?

– Прежде всего, мне кажется, с верой.

– С верой? Во что?

– Вы меня спрашиваете об этом?

Дон Лоренсо пожал плечами.

– До сих пор я считал его негодяем, но, если верить твоим словам, он просто-напросто безмозглый дурак. На что он рассчитывал, желая вернуться? Неужели он был так наивен, что надеялся на прощение?

– Нет. Его заветным желанием было служить. Он думал, что скоро поправится и под вымышленным именем наймется матросом на корабль Колумба. Для этого он и бежал из ссылки. Вот и все.

Дон Лоренсо попытался встать, но не смог, так он отяжелел от вина. «Я слишком много выпил», – подумал он. Но голос его, хотя и несколько хриплый, прозвучал твердо, когда он спросил:

– Чему же тебя научил господин де Кастро?

– Тебя удивило, когда я сказал, что дороже надежды ничего нет. Так вот, никто не мог бы убедительней доказать мне это, чем сеньор де Кастро. Теперь тебе понятно, почему я говорил, что ты косвенным образом повлиял на мое воспитание?

Дон Лоренсо нетвердым движением протянул руку за вином.

– Немногому же ты научился, дон Мигель. Я знаю, о чем ты думаешь. Ты считаешь, я погубил этого человека, чтобы занять его место. Можешь не возражать. Меня не интересует ни твое, ни вообще чье бы то ни было мнение. Люди глупы. И никак не хотят понять, что в этой жизни все очень просто. Если бы я не воспользовался удобным случаем и не послал де Кастро ко всем чертям, он не преминул бы сделать то же самое со мной. Ему для этого даже не понадобилось бы предлога, он бы его просто придумал. Но разве ты, сеньор де Лара, можешь понять это? Чтобы понять, надо испытать это самому. Надо погрязнуть в этом болоте, понимаешь? Сделаешь из самых лучших побуждений один неверный шаг – и пропал. Как ни рвись, ни мечись, провалишься только еще глубже. Право, дон Мигель, ты смешон со своим жизненным опытом. Клок трухлявой соломы стоит и то больше. Пойдем со мной на рыночную площадь, и ты сам убедишься в этом. Преподобный падре Дьего и сотни ему подобных за одну ночь обратят в персть твои прекраснодушные фразы. Ты вот распространялся о храбрости. Все это чушь! Что такое храбрость? Ее вообще нет. Есть только страх. Поначалу человек пытается сопротивляться ему. Он лжет или молчит. Но ложь и молчание лишь уснащают почву для страха. И постепенно человек со всеми своими мыслями и чувствами становится его добычей. Во всем изверившись, ты убеждаешься в конце концов, что только страх никогда тебя не оставит. Один он тебе верен. На него можно положиться: он не покинет, не предаст. Приняв это как должное, можешь жить спокойно и споспешествовать пришествию Царства Божия. Вот она правда, если хочешь знать. А ты, сеньор Мигель, что сделал, чтобы ускорить пришествие Царства Божия? Ничего. Тогда что же можешь знать? Ровным счетом ничего.

Дон Мигель со скрещенными на груди руками неподвижно стоял у камина.

– Судя по твоим словам, – с минуту помолчав, сказал он, – жизнь у тебя нелегкая. За откровенность отплачу тебе тем же. Так вот, признаться, я не сочувствую тебе.

Дон Лоренсо с презрением посмотрел на него.

– Несмотря ни на что, я не предполагал, дон Мигель, что ты так наивен. Неужели ты думаешь: я нуждаюсь в твоем сочувствии? К чему оно мне? Из нас двоих ты на что-то еще надеешься. Тешишь себя иллюзией, что сумеешь преодолеть страх, когда этого потребуют обстоятельства. Со своей воображаемой храбростью ты больше должен дорожить жизнью, чем я.

На лице дона Мигеля выступил легкий румянец.

– Это что, предостережение? Если таков смысл ваших слов, вы напрасно себя утруждали. Я знаю, что меня ждет.

Дон Лоренсо внезапно почувствовал нечеловеческую усталость.

– Ничего ты не знаешь, – тихо сказал он и хотел еще раз повторить это, как вдруг дверь с силой распахнулась, и на пороге показался падре Дьего в накинутом на плечи дорожном плаще.

– Дон Лоренсо! – воскликнул он. – Я пришел возвестить тебе великую радость. Досточтимый отец пришел в сознание и распорядился немедля трогаться в путь. Едем!

Дон Лоренсо вскочил на ноги; на его красивом, еще очень юном лице усталости как не бывало.

– Воистину великая радость, – проникновенно сказал он и кликнул оруженосца, чтобы с его помощью надеть доспехи.

Падре Дьего, оглядев комнату и, казалось, только сейчас заметив дона Мигеля, приблизился к нему с сияющим лицом.

– Прости, сын мой, что доставили тебе столько хлопот, и хотя мы недолго пользовались твоим гостеприимством, прими нашу благодарность, ибо, переступая порог сего дома в печали, мы покидаем его с надеждой.

Дон Мигель молча поклонился.

– При встрече ты сказал, сын мой, – продолжал падре Дьего, – что тебя не влекут почести и слава. Это говорит о твоей похвальной скромности. Но, Бог мой, куда это годится, чтобы потомок такого знатного рода прозябал в глуши, в стороне от государственных дел? Надеюсь, ты не будешь на нас в претензии, если мы при первом же удобном случае напомним о тебе их королевским величествам. Вне всякого сомнения тебе будут рады в столице.

– Сеньор де Монтеса только что рассказывал мне о преимуществах столичной жизни, – с любезной улыбкой сказал он.

– Это делает ему честь, – отечески доброжелательным тоном заметил падре Дьего. – Итак, до встречи, сын мой. Да храни тебя Бог.

Со двора доносилось конское ржание и голоса разбуженных людей из свиты Великого инквизитора.

Придя в сознание, падре Торквемада ненадолго заснул, но сон не подкрепил его. И несмотря на страшную усталость, очнувшись, он внезапно почувствовал, что должен во что бы то ни стало бодрствовать. Прошло какое-то время, прежде чем он понял, что находится в пути. Совсем рядом слышалось поскрипывание колес, фырканье лошадей и равномерное цоканье подков по каменистой дороге. Сильный ветер трепал полотняный верх повозки, а под ним было тихо и покойно. Он подумал: хорошо бы заснуть, но острое чувство беспокойства, от которого он проснулся, не покидало его. Лежа неподвижно, он прислушивался к себе, безуспешно пытаясь разобраться, в чем причина овладевшей им тревоги. И вдруг он понял: он был не один, хотя рядом как будто никого не было. Он открыл глаза. Со всех сторон его окружал мрак.

– Ты здесь? – без удивления спросил он.

– Здесь, – эхом отозвался в темноте усталый голос, похожий на его собственный. – Я всегда с тобой, ибо верность – неотъемлемое свойство моей натуры. Согласись, досточтимый отец, я молчал столько лет не по своей вине. Но теперь, кажется, мне будет позволено говорить.

– Говори, – сказал Торквемада.

– Благодарю, досточтимый отец. Я ценю твое великодушие, тем более что до сих пор ты обращался со мной весьма сурово.

– Чего тебе надо?

– Понимаю, ты хочешь, чтобы я сразу приступил к делу. И правильно, зачем понапрасну терять время, особенно, если учесть, что у тебя его осталось совсем мало. Не осуждай меня за многословие и не думай, что я по природе своей болтлив, – это следствие вынужденного многолетнего молчания.

– Ты мог молчать: я говорил и действовал за тебя.

– Да, это правда. Я давно уже заметил: тот, кто поставил перед собой задачу осчастливить человечество, прекрасно обходится без меня. Создается странное положение, и люди поверхностные склонны даже считать, будто во мне вообще нет нужды. Но это не так, и они глубоко заблуждаются. Иногда стоит целый век молчать, чтобы в конце концов получить возможность высказаться. Заранее никогда неизвестно, сколько придется ждать, поэтому надо всегда быть, как говорится, в боевой готовности. Я не люблю повторяться, но хочу еще раз подчеркнуть, что верность ценю больше всего. Впрочем, ты лучше, чем кто-либо другой, должен это понять и оценить. Разве ты сам не хранил всю жизнь обет верности? И не потому ли ты позволил мне сейчас заговорить, что понял: я остался верен тебе, в то время как ты сам себе изменил. Ты правильно сделал, призвав меня.

– Я не звал тебя, – тихо сказал Торквемада.

– Верно, не звал. Но тем не менее я не только нахожусь рядом, но разговариваю с тобой, высказываю свои суждения, а это нечто новое в наших отношениях. Давай подумаем вместе: чем объяснить эту новацию? Но сначала надо решить: появился ли я извне или объявился в тебе? Надеюсь, такая постановка вопроса тебя не удивляет? Ведь, в сущности, все зависит от правильного истолкования фактов. Итак, появился я извне или объявился? По здравом размышлении я высказался бы за версию объявления, потому что как же можно говорить о появлении того, кто всегда с тобой? Но почему я объявился в тебе? Это вопрос серьезный. Думаю, я буду недалек от истины, если выскажу такое предположение: по целому ряду объективных причин в тебе несколько ослабла бдительность, и моя верность из пассивного или статичного состояния перешла в активное. Именно это я имел в виду, когда говорил: иногда целый век стоит молчать, выжидая подходящего случая. Ничего не поделаешь, такова жизнь. Даже очень сильным личностям свойственны бывают сомнения, и вера их может поколебаться. Признаться, досточтимый отец, я глубоко сострадаю сомневающимся. Человек, преисполненный веры, не нуждается во мне, но в тяжелые минуты сомнений, когда свет истины меркнет, я прихожу ему на помощь. И вот тогда я в полной мере осознаю, какое огромное счастье обладать непоколебимой верой. Твои сомнения, досточтимый отец…

Торквемада открыл глаза и сказал в темноту:

– У меня нет сомнений.

– Понятно. Все это я уже много раз слышал. Люди так нуждаются в вере, что склонны выдавать за нее даже неверие. Хорошо, пусть будет так. Значит, у нас с тобой нет сомнений, и мы оба верим в истину. Но боюсь, что, до сих пор одинаково разумея суть ее, сейчас мы несколько расходимся в ее толковании и оценке. Кто же из нас прав? Разве может быть две правды?

– Нет.

– Верно! Я тронут твоим признанием и вижу: хотя само понятие истины ты толкуешь несколько произвольно, но ее основополагающим, не подлежащим ревизии положениям ты остался верен. Это очень важно. Я полагаю, мы должны сосредоточить внимание не на различии наших точек зрения, а на том, что их сближает и объединяет. Итак, правда одна.

– И ты ее ненавидишь.

В темноте послышался притворно-печальный вздох.

– Это я уже тоже слышал. И больше всего осуждали меня ренегаты и отступники. Ведь приверженность истине вызывает лютую ненависть у тех, кто сам изменил ей, не правда ли?

– Продолжай.

– С удовольствием. Однако я полагал: ты позволил мне разверзнуть уста – прости за высокопарное выражение – не иначе как руководясь желанием обменяться со мной мнениями и согласовать наши взгляды. Ведь, в сущности, мы представляем собой ничто иное, как совокупность воззрений. О себе я не говорю. Мои мысли чисты и неопровержимы, как истина, которой я служу.

– Чтобы уничтожить ее.

– К чему такие сильные выражения! Как это ни прискорбно, досточтимый отец, но я замечаю, ты тоже не исключение из общего правила. Увы, каждый человек, которого одолевают сомнения, в конце концов деградирует. До сих пор твои речи были достойны государственного мужа, а сейчас ты выражаешься, как сентиментальный писака. Где свойственная твоим мыслям острота, сжатость и целенаправленность? Неужели для того ты всю жизнь боролся с разными завиральными идеями, чтобы в конце концов самому стать их жертвой. Прошу тебя, досточтимый отец, заклинаю всем святым, давай говорить как люди серьезные, умудренные опытом, руководствуясь разумом, а не чувствами, которые не поддаются контролю.

Торквемада молчал.

– Ты уснул, святой отец?

– Нет.

– Почему же ты не отвечаешь? Понятно, ты хочешь заставить меня таким образом замолчать. Но что тебе это даст? Ты ведь знаешь, я не могу уйти.

– Знаю.

– Ну, допустим, я исполню твое желание и замолчу.

Наступила тишина. Торквемада думал: «Я создал систему и, как следствие ее, людей, которые ей служат. Что делать с ними, если система оказалась бредовой и пагубной? Как ликвидировать террор, если он породил людей, которые видят в нем смысл жизни? Уничтожить их, прибегнув к террору?»

Спустя минуту рядом послышался голос:

– Я молчал, но ты меня слышал.

Торквемада открыл глаза.

– Да, – прошептал он, – я слышал тебя.

– Ну и что?

– Ты лжешь. Люди против террора.

– Бедняжки! Невинные овечки!

– Перестань издеваться.

– Значит, ты больше не считаешь людей слабыми, жалкими существами, достойными презрения?

– По нашей вине они стали еще хуже. Я ошибался.

– Можно узнать, в чем именно?

– Во всем.

– Это звучит гордо. Ты всегда был максималистом. Все! Не хочешь ли ты этим сказать, что изменить следует тоже все? Не думай, досточтимый отец, меня это нисколько не пугает. На этом свете перемены в порядке вещей. Надо только выработать к ним правильный подход. По моему убеждению, ошибка как таковая вообще не существует. Что такое ошибка? Это неправильное понятие, которому мы противопоставляем правильное. А что такое реальность? Это то, что сейчас, в данный момент правильно и оправданно. Почему? Потому что понятие оправданности формирует реальность по своему подобию, в конечном счете само становясь ею. Из этого следует: только оправданная реальность реальна, но как только она становится неоправданной, она перестает быть материальной субстанцией, и – это ясно, как дважды два – объективно ее как бы не существует. Может быть, бессознательно ты затронул проблему, которая меня давно занимает. Видишь ли, в регулярном отмирании рудиментарных или совсем изживших себя форм и нарождении новых я усматриваю важнейшую закономерность истории. Как я уже говорил, все зависит от правильного подхода к явлениям. Больше того, от правильного их декретирования. Ты понимаешь, досточтимый отец, что я хочу этим сказать? Трансформация существующего в несуществующее должна распространяться на все без исключения, но этот процесс не может носить стихийный характер, его надо направлять и планировать. Тут я хотел бы сделать одну маленькую оговорку. Мы сошлись с тобой на том, что оправданное явление, становясь неоправданным, объективно перестает существовать. Но история не терпит пустоты. Только новое может вытеснить старое. Чтобы умертвить идею, нужна идея. Принимая это в соображение, я полагаю, ты возвестишь миру новую идею.

– Не мучай меня, – прошептал Торквемада, – я устал.

– Прости меня. Впрочем, человеческая усталость – это вопрос, который меня тоже интересует. Правильное дозирование усталости относится к наиболее сложным задачам власти. Нельзя допускать, чтобы люди уставали недостаточно, но в то же время не следует создавать такие условия, при которых усталость была бы чрезмерной. В обоих случаях человек становится опасным. Обратил ли ты внимание, что между самонадеянностью и отчаянием есть некое сходство, в том смысле, что различные эти состояния приводят к схожим последствиям. А нас прежде всего должны интересовать именно последствия, потому что, как правило, преодоление последствий представляет большие трудности, чем устранение причин; это последнее обычно не доставляет много хлопот. Если говорить о твоей усталости, она не вызывает опасений – это явление естественное. Я прямо-таки восхищаюсь тобой, досточтимый отец. Встречаются ведь неуравновешенные натуры, которые начинают вдруг бунтовать в середине жизни. Насколько ты, досточтимый отец, оказался прозорливей этих безумцев! Одной ногой уже стоя в могиле, ты все еще исполнен желания совершенствовать мир. Это свидетельствует о твоей мудрости. И думается, ты больше ценишь дело своей жизни, чем это кажется тебе сейчас, когда ты во власти недужной плоти.

Торквемада хотел приподнять голову, но у него не хватило сил.

– Перестань! – сказал он.

– Глупец! – ответил из темноты спокойный голос. – Кого ты, старый дурак, хочешь обмануть? Меня? Есть во чреве твоем дух правый? Нет. Чего же ты трепыхаешься? Тебе остается только одно: умереть. И чем скорей, тем лучше. В тебе больше нет нужды, ты свое дело сделал. Его продолжат твои ученики.

Торквемада лежал неподвижно, на лбу у него выступили капли холодного пота. А голос рядом продолжал:

– К счастью, ты уже ничего не сможешь изменить. Все пойдет по начертанному тобой, единственно правильному пути. Будет утверждаться и крепнуть Царство Божие на земле – этот несокрушимый оплот всеобщего рабства, бесправия и насилия, ради торжества свободы и справедливости в будущем. Возможно, время от времени то тут, то там будут появляться жалкие людишки, вякающие о какой-то туманной, ни с чем не сообразной свободе – плоде их больного воображения. Но разве они могут представлять опасность для системы, которую ты создал? Ты, досточтимый отец, лучше других знаешь: перед человечеством есть только два пути – служение идее и анархия. Третьего противопоставить им нельзя: его нет. Можно стремиться к порядку или к хаосу. Tertium non datur.[20]20
  Третьего не дано (лат.).


[Закрыть] Все другие притязания – в какие бы пышные одежды они ни рядились – лишь вариации на ту же тему, но в шутовском исполнении. Поэтому надо сделать решительный выбор. Что касается меня, я всегда стоял и стою за порядок. Разумеется, в зависимости от обстоятельств мне приходилось служить разным идеям, но умом и сердцем я всегда был на стороне тех, кто считал, что порядок в мире невозможен без единой, обязательной для всех идеи. Люди такого склада всегда были, есть и будут, если можно так выразиться, моими духовными сынами. Я говорю это не из хвастовства. Конечно, найдутся чистоплюи, которые усмотрят в моих словах признак мании величия или гордыни. Мне уже не раз приходилось сталкиваться с подобным мнением. На самом деле это не так, – назвать людей, стоящих на страже идеи, своими духовными сынами меня заставила исключительно приверженность исторической правде. К сожалению, нашим сведениям об истории все еще недостает знания фактов. К примеру, я не раз задумывался над беспомощной попыткой некоторых ученых истолковывать в своих трудах один случай, пожалуй, слово «случай» тут неуместно, поскольку речь идет не столько о факте в обычном понимании этого слова, сколько о неповторимой ситуации, являющейся историческим прецедентом. Надеюсь, ты меня понял. Ну, да, я имею в виду яблоко, которое Ева дала Адаму. Яблоко! Впрочем, это оригинальная, не лишенная поэтичности метафора. Но что она означает, что кроется за ней? По утверждению некоторых ученых, яблоко – это символ познания добра и зла. Какая простодушная наивность! Чтобы отличить добро от зла, нужен некий критерий для определения, что есть добро, а что зло. А что является этим критерием? Но прежде чем мы себе это уясним, я хотел бы, досточтимый отец, описать тебе рай. Увы, слова мои бессильны воссоздать перед тобой со всей достоверностью эту величественную картину. Если ты меня спросишь, была ли это гористая местность, поросшая лесами, или широкая равнина со спокойно текущими реками, я затруднился бы тебе ответить. И чтобы не заниматься бесполезным мифотворчеством, скажу только то, что знаю: это был рай и в раю жили люди. О, досточтимый отец, согласно легендам, это были существа во всех отношениях совершенные, красивые, безгрешные и бесконечно счастливые. На самом деле, какие же они были бедные и неприкаянные при всей видимости безграничного блаженства. Конечно, сделав некоторое усилие, я со своими скромными возможностями мог бы сделать так, чтобы глазам твоим представились райские кущи, оглашаемые музыкой сфер, и земля, чьи очертания и краски так прекрасны, что даже сейчас, этой ненастной ночью, ты почувствовал бы, как лицо твое овевает нежный, теплый зефир, а вокруг разливается сладостный аромат дивных цветов. И людей я мог бы приукрасить. Фантазия? Ну что ж, я ничего не имею против фантазии. Однако в этом случае из соображений, так сказать, высшего порядка мы не позволим увлечь себя фантазии. Будем реалистами! Боже мой, когда я пытаюсь воскресить в памяти те стародавние времена, меня пронзает чувство жалости и сострадания почти такое же острое, как тогда при виде бесконечно печальной участи первых человеков. Обладая как будто всем, на самом деле они были лишены всего. Они были наги не только в буквальном смысле. Что, собственно, они имели, что ожидало их в будущем? Увы, перспективы были безотрадные. Все та же бездушная природа. Солнечные восходы и закаты. Бездонная ночная бездна, усеянная сияющими таинственным светом звездами. Детский плач. Грозы и ливни. Далекие горизонты. Любовные утехи. Иссушающий землю зной. Погребение умерших. Собственная смерть. Что еще? Разве что пробудившееся у одного мужчины желание схватить другого за горло? Или распирающее грудь чувство триумфа, когда под босой ногой он ощутит голую спину поверженного соперника? А может… Впрочем, строить догадки – занятие бессмысленное. Будучи людьми, они должны были обладать всем, без чего человек по своей натуре не может существовать. И вот тут-то и заключается главная проблема. В чем смысл всего этого? Что все это значит? Что есть жизнь и что есть смерть? А ненависть? А тяжелые мысли, преследующие по ночам? И тогда движимый исключительно чувством бескорыстия, продиктованным состраданием к жалкой участи людей, я дал им – прости, если тебе покажется это нескромным, – я дал им идею, ибо только она может придать надлежащий смысл человеческому существованию. Чего стоит жизнь, лишенная смысла? Человек жаждал оправдания насилиям и кровопролитию. Он жаждал узаконения жестокости и преступлений. Итак, преобразования были неизбежны. И я дал им идею, избавив от скуки и наполнив жизнь содержанием.