Текст книги "Мрак покрывает землю"

Автор книги: Ежи Анджеевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц)

Ежи Анджеевский
МРАК ПОКРЫВАЕТ ЗЕМЛЮ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

В середине сентября тысяча четыреста восемьдесят пятого года под вечер в город Вильяреаль, что в Манче, прибыл досточтимый отец Великий инквизитор, – гласит некая старинная испанская хроника. Его сопровождала свита из двухсот с лишним конных и пеших воинов святой инквизиции, называемых фамилиарами[1]1
  Фамилиары (familiares (лат.) – близкие, члены семьи) – члены религиозного ордена; помогали инквизиторам бороться с ересью, составляли свиту Великого инквизитора. На службу инквизиции добровольно поступали многие знатные дворяне, чтобы избежать преследований. (Здесь и далее примеч. перев.)


[Закрыть] или Милицией Христа. Улицы города, – скрупулезно отмечает летописец, – опустели, попрятались торговцы-евреи со своими лотками, из трактиров и винных погребков не доносился гомон голосов, на окнах большинства домов жалюзи были опущены. Зной, нестерпимый днем, несколько ослабел, но со стороны Сьерра-Марены дул сухой и горячий южный ветер.

Как только вслед за лучниками отряд конных латников, минуя Пуэрта де Толедо, вступил в стены города, тишину нарушил глухой удар колокола собора Сан Педро, вслед за ним отозвались колокола монастыря Сан Доминго, храмов Санта Крус, Санта Мария ла Бланка и Сан Томаса. Не прошло и минуты, как заблаговестили во всех городских храмах и монастырях.

На внутренней галерее доминиканского монастыря остановились два монаха. Один в расцвете сил, коренастый, по-мужицки широкий в плечах; другой совсем юный, невысокого роста, щуплый, с загорелым почти детским лицом.

– Приехал, – сказал фра Матео.

– Матео, Матео! – воскликнул фра Дьего. – Единственно, о чем я могу просить Бога, это ниспослать ему смерть.

Матео стоял, опустив голову, и перебирал четки. Издалека, незаглушаемый близким перезвоном, доносился высокий, чистый звук небольшого колокола пригородной обители сестер кармелиток.

– Дьего, – тихо сказал он, – ты этого не говорил, а я – не слышал.

– Боишься? Ты? Разве ты думаешь иначе, чем я?

– Не всегда следует высказывать вслух свои мысли.

– Знаю.

– Ты молод и горяч.

– А ты хотел бы, чтобы я уподобился камню.

– Нет. Но ныне даже у камней есть уши и язык. Поостерегись! Падре Торквемада неспроста покинул королевский двор и приехал в Вильяреаль. Значит, тут будут твориться ужасные вещи.

– О Матео, ничего ужасней того, что я уже видел, быть не может.

– Не обольщайся, – сказал фра Матео. – Ужасно не само событие, а то, что оно за собой влечет.

– Всемогущий и милосердный Боже! В непорочности сохранил я веру свою, но сердце, Матео, мое сердце кровоточит, и совесть неспокойна. Однажды на квемадеро[2]2
  Квемадеро (quemadero (лат.) – площадь огня) – площадь, где осужденные трибуналом инквизиции сжигались живьем на кострах или фигурально (в изображении).


[Закрыть] в Севилье я видел, как сжигали на костре сто человек.

Вместе с братией пел я: «Exurge, Domine, et iudica causam Tuam»,[3]3
  «Восстань, Господи, защити дело Твое» (лат.) – 73 псалом; девиз инквизиции.


[Закрыть] но громкое пение не могло заглушить стоны и крики умирающих. В другой раз… – говорил Дьего, поглощенный своими мыслями.

– Замолчи, Дьего. Душевные раны исцелить может только тишина.

– Для меня больше не существует тишины! Ты сказал: не всегда нужно высказывать вслух свои мысли. Что это значит? Ты не доверяешь мне? Боишься меня? Ты – мой друг и наставник!

Фра Матео поднял голову. Дьего бледный, с глазами, горящими мрачным огнем, стоял в шаге от него и весь дрожал.

– Фра Дьего, тот, у кого совесть бунтует против дозволенных беззаконий, прежде всего должен бояться самого себя, а не других.

– Самого себя?

– Знаешь, к чему тебя может привести разлад с совестью? Тебя это не пугает?

– Нет! Хватит бояться, трепетать, быть рабом страха! Я хочу действовать.

– Молись, – сказал фра Матео.

Между тем отряд Христовой милиции узкими, словно вымершими, улицами приближался к собору. Томас Торквемада – Великий инквизитор королевства Кастилии и Арагона в черной монашеской сутане ехал на белом коне в окружении свиты; несмотря на преклонный возраст, он сидел прямо в седле, глаза у него были полузакрыты.

Один из рыцарей, сопровождавших инквизитора, юный, светловолосый дон Лоренсо де Монтеса, перегнулся из седла к своему товарищу.

– Крысы попрятались по своим норам.

Дон Родриго де Кастро рассмеялся.

– Это им не поможет.

– Думаешь?

– Нет такой крысиной норы, в которую не проникла бы рука святой инквизиции. Кроме того, крысы боятся, и страх выдает их.

– А тот, кто боится, всегда виноват?

– Не знаю, меня это не касается. Я знаю только одно: кто боится – тот враг нам.

– Говорят, королю Фердинанду нужны деньги, – очень много денег.

– Война всегда обходится дорого.

– По-твоему, все марраны[4]4
  Марран (marrano (исп.) – свинья) – бранная кличка крещеных евреев. Их называли еще новообращенными, новохристианами.


[Закрыть] еретики?

– Не знаю. Наверно, все. Но это нас с тобой, Лоренсо, не касается. Наше дело – выполнять приказы и не ведать страха.

– А тебе никогда не бывает страшно?

– Страшно должно быть им, а не нам.

– Святой отец, – понизив голос, сказал дон Карлос де Сегура, капитан отряда телохранителей Великого инквизитора, – мы прибыли на место.

Падре Торквемада поднял опущенные веки. Среди домов, тесно обступивших площадь Сан Педро, собор вздымался ввысь, словно не рукотворное творение, а извергнутое из недр земли некоей страшной силой, словно эти камни и барельефы внезапно застыли в форме отвесных стен. Столпившиеся под сенью собора люди казались маленькими и беззащитными. По бокам лестницы стояли доминиканцы с зажженными свечами в руках. Их темные сутаны развевались на ветру. Колыхалось и пламя свечей. А на середине лестницы в окружении служителей инквизиции и светского духовенства высокого гостя встречали оба инквизитора толедского архиепископства: каноник собора, доктор правоведения падре Альфонсо де Торрес и доминиканец фра Гаспар Монтихо. Рядом, засунув руки в рукава сутаны, стоял приор[5]5
  Приор – настоятель католического монастыря.


[Закрыть] монастыря Сан Доминго падре Бласко де ла Куеста.

Тем временем соборный колокол перестал звонить, вслед за ним один за другим умолкли все городские колокола, и на площади внезапно воцарилась тишина. К святому отцу подбежали два лучника, но Торквемада скупым жестом отстранил их и спешился сам.

Собравшиеся склонили головы.

– Благослови тебя Бог, досточтимый отец и милостивый господин, – сказал каноник де Торрес.

Ожидали, что Великий инквизитор благословит их, но он не сделал этого.

– Мир вам, преподобные братия, – помолчав немного, ответил Торквемада приглушенным и уже по-старчески скрипучим голосом. – Да пребудет благословение господа нашего Иисуса Христа со всеми, кто этого достоин.

– Аминь, – произнес фра Гаспар Монтихо.

Торквемада оглядел собравшихся.

– Не вижу, преподобные братия, среди вас представителей светской власти. Или они не знали о нашем приезде?

Молодой рыцарь в легком панцире миланской работы, отливавшем голубизной, выступил из толпы священнослужителей.

– Приветствую тебя, досточтимый отец, – не в меру громко сказал он. – Мой начальник, капитан королевского полка дон Хуан де Сантанхель поручил мне выразить вам глубочайшее почтение и извинить за то, что состояние здоровья не позволяет ему сделать это лично.

– Он болен? – спросил падре Торквемада.

– Да, отче.

– Телом или душой?

Вопрос не смутил молодого рыцаря.

– Я не понимаю тебя, святой отец.

– Что же тут непонятного? Разве ты не христианин и тебе неизвестно, чем разнятся недуги души от недугов тела?

Тот гордо выпрямился.

– Известно, досточтимый отец. Меня зовут Мануэль де Охеда, я христианин и принадлежу к дворянскому роду. И если я сказал: милостивый господин дон Хуан болен, я не мог иметь в виду его душу, поскольку у верного слуги короля и церкви она, по моему глубокому убеждению, не подвержена никаким недугам.

– Ты повышаешь голос, сын мой, значит ли это, что ты недостаточно уверен в своих словах?

Дон Мануэль сделал нетерпеливое движение.

– Досточтимый отец, если бы господин де Сантанхель не был болен…

– …он своим присутствием засвидетельствовал бы почтение и преданность вере и святой инквизиции. Не сомневаюсь в этом. И надеюсь, болезнь господина капитана не столь серьезна, чтобы помешать ему посетить нас завтра в резиденции святой инквизиции.

Дон Мануэль покраснел, отчего его смуглое лицо сделалось еще темней.

– Ты хочешь еще что-то сказать, сын мой? – спросил Торквемада.

Жаркий румянец покрыл лицо молодого рыцаря, заливая лоб и даже шею. На висках у него вздулись вены. Казалось, он не совладает с собой и вспылит.

Но тут послышался тихий голос фра Монтихо.

– Досточтимый отец, – сказал он, – посланец коррехидора[6]6
  Коррехидор – представитель светского правосудия.


[Закрыть] желает засвидетельствовать тебе почтение.

Дон Мануэль закусил губы и молча ретировался.

– Высокородный господин коррехидор тоже болен? – спросил Торквемада.

Судейский писарь Франсиско Дос, тщедушный и согбенный, с шеей тонкой, как у больной птицы, представ пред досточтимым отцом, лишился дара речи. Он был бледен, губы у него дрожали, в голубых глазах навыкате застыло выражение испуга.

– Слушаю тебя, сын мой, – сказал падре Торквемада.

Франсиско Дос открыл рот, словно ему не хватало воздуха.

– Дон Бласко де Силос не смог прибыть лично, досточтимый отец, – пробормотал он. – В последнюю минуту он тяжело занемог.

Сказал и умолк под взглядом Торквемады. А тот обратился к отцам-инквизиторам.

– Что ж, преподобные братия, пора во храм. Возблагодарим Господа Бога за благополучное завершение путешествия и помолимся за души еретиков и грешников, дабы Всевышний в бесконечной благодати своей помог им чистосердечно раскаяться и отречься от своих заблуждений.

– Аминь! – сказал фра Гаспар Монтихо.

– Нам кажется, досточтимый отче, в Вильяреале многие души поражены тяжким недугом, – отозвался падре де ла Куеста.

– Врачуйте их! – сказал Торквемада, поднимаясь по ступеням храма. – Чего вы ждете? Разве вы не врачеватели душ?

Он уже миновал портал, а братья-доминиканцы вступали в храм и высокими голосами пели «Magnificat»,[7]7
  «Да возвеличится» (лат.).


[Закрыть] когда с площади донесся шум. Падре Торквемада приостановился, пение смолкло.

Внизу всадник на взмыленном коне, громко крича и жестикулируя, с трудом прокладывал себе дорогу в толпе. Окруженный воинами священного трибунала, он с минуту что-то говорил им, после чего один из латников соскочил с лошади и, гремя доспехами, взбежал по лестнице, ведущей в храм.

– Досточтимый отец, прибыл посланец из Сарагосы с важными вестями.

В ответ на мановение Торквемады он поднял руку и телохранители, лучники и латники тотчас расступились, давая дорогу приезжему. А тот – рослый, мускулистый мужчина, – соскочив с лошади, пошатнулся, но, удержавшись на ногах, сбросил с плеч дорожный плащ, глубоко вздохнул, неторопливым движением отер пот со лба и, тяжело ступая, как смертельно усталый человек, стал подниматься по лестнице.

Приблизясь к Великому инквизитору, он повергнулся на колени и склонил черное от пыли лицо.

– Ты прибыл из Сарагосы? – спросил Торквемада.

– Да, досточтимый отец. Три дня и три ночи не слезал я с коня.

– Кто прислал тебя?

– Священный трибунал.

– Говори.

– Досточтимый отец, свершилось страшное злодейство, взывающее об отмщении к небу! – молвил посланец и на миг умолк, переводя дух. – Убит святой отец Педро Арбуэс.

Ропот возмущения пронесся по толпе. Всем было известно, что лишь год назад, когда в Арагонском королевстве была учреждена инквизиция, каноника Педро Арбуэса д'Эпила назначили одним из двух инквизиторов Сарагосы.

– Боже, смилуйся над нами, – сказал падре де ла Куеста.

– Где совершено преступление?

– В храме, святой отец. Во время вечернего богослужения.

– Убийцы?

– Обоих схватили.

– Их имена?

– Видаль д'Урансо и Хуан д'Эспераиндео.

Торквемада наморщил лоб.

– Не знаю таких.

– Это простые люди, преподобный отец. Но оба на службе у высокородного дона Хуана де ла Абадиа.

– Значит, нити преступления тянутся так высоко?

– Досточтимый отче, его преподобие отец-инквизитор Гаспар Хуглар велел передать: гнусное злодеяние свидетельствует о существовании огромного заговора, в котором замешаны знатные особы Арагонского королевства.

– Иисусе Христе! – воскликнул падре Торквемада. – Если это правда, мне трудно поверить, что эти люди принадлежат к старинным христианским родам. Может, в их жилах течет иудейская кровь?

Посланец почтительно склонил голову.

– Твоими устами говорят простолюдины Сарагосы. Когда весть об убийстве преподобного отца Педро разнеслась по городу, народ высыпал на улицы, чтобы покарать марранов, этих проклятых фарисеев, которые хотя и приняли христианство, но сохранили свои обычаи и в душе остались верны иудейской вере. Его преосвященство архиепископ дон Альфонсо, чтобы предотвратить беспорядки, вынужден был проехать по улицам и объявить, что виновные понесут заслуженное наказание.

Падре Торквемада оглядел собравшихся.

– Слышите, преподобные братия? Слышите глас христианского люда? Да послужит вам это уроком! Тысячу грешников, босых, в санбенито[8]8
  Санбенито (saco bendito (исп.) – освященный мешок) – одеяние, в которое облачали еретиков, приговоренных инквизицией к сожжению на костре или другим наказаниям.


[Закрыть] сгоните сюда, в собор, на покаянное аутодафе.[9]9
  Аутодафе (auto da fe (ucn.) – акт веры) – так называлась в Испании торжественно обставленная церемония, на которой осужденные инквизицией выставлялись на публичный позор. Раскаявшиеся приговаривались к церковному покаянию, денежным штрафам, к тюремному заключению или галерам. Упорствующих в ереси передавали в руки светского правосудия для сожжения на костре.


[Закрыть] Передайте светскому суду сто, двести, а если понадобится, триста тайных и упорствующих еретиков, и пусть их сожгут на кострах, как сжигают плевелы и засохшие виноградные лозы. И народ, который сейчас попрятался по домам, выйдет на улицы. Больше того, он повергнется к ногам вашим.

Затем он обратился к коленопреклоненному посланцу:

– Мир тебе, сын мой! Ты принес нам печальную, но вместе радостную весть. Мы скорбим оттого, что преподобного дона Педро уже нет среди нас, но радуемся, ибо душе его уготовано бессмертие и вечное блаженство. Его мученическая смерть укрепит и сплотит наши ряды для борьбы с еретиками, для защиты христианской веры.

Смеркалось. На площади запылали факелы. В тишине голос Торквемады звучал особенно громко.

– Никакая сила на свете, никакое зло и козни врагов не помешают нашему делу. Но будем бдительны, братия! Нельзя спать, ибо пребывающий среди нас враг не дремлет.

– Viva el nombre de Jesus![10]10
  Слава Иисусу! (исп.)


[Закрыть] – зычным голосом провозгласил падре де ла Куеста. – Viva la Virgen Santisima![11]11
  Слава пресвятой деве! (исп.)


[Закрыть]

Посланец из Сарагосы вскочил с колен и, повернувшись лицом к площади, надсадно крикнул хриплым голосом во тылу, туда, где, дымя, горели факелы и сгрудились вооруженные воины:

– Viva la Santisima!

– Viva la Santisima! – дружно грянула в ответ толпа.

Тогда Торквемада, – высокий и прямой, – поднял сухую, старческую ладонь и, стоя перед входом в храм среди мерцающего пламени свечей, сотворил крестное знамение.

Поздней ночью – в монастыре доминиканцев давно уже отслужили вечерню – после долгого совещания с инквизиторами и советниками священного трибунала досточтимый отец Торквемада в сопровождении приора направился в келью, предназначенную для него на время пребывания в Вильяреале. Мрак, царивший под низкими сводами монастырских переходов, освещали факелы, которые несли два рыцаря Христовой Милиции.

В конце коридора падре де ла Куеста остановился и отомкнул дверь одной из келий.

– После тягот сегодняшнего дня ты заслужил отдых, преподобный отец. Да ниспошлет тебе Бог покойный сон. По свидетельству монастырских хроник в этой келье сто лет назад жил некоторое время наш брат святой Висенте Феррьер.

Торквемада, пригнув голову, вошел внутрь. Келья была маленькая и убогая. В одном углу горела масляная светильня. Под ней стояла молитвенная скамеечка. В другом – помещалось узкое ложе. Над ним висело деревянное распятие. От каменного пола и стен веяло подвальным холодом. В глубокой нише за окном распростерлось темное ночное небо, усеянное звездами.

Торквемада подошел к окну.

– Брат Висенте был несомненно святой. Но не кажется ли тебе, преподобный отец, что при всех своих христианских добродетелях он слишком большое значение придавал словам?

Падре де ла Куеста бесшумно затворил дверь кельи.

– Благочестивый Висенте был величайшим проповедником нашего ордена.

Торквемада, засунув руки в рукава сутаны, устремил взор на далекое небо за окном.

– Слова! Что значат слова, преподобный отец? Тысячью слов можно обратить в христианство тысячу еретиков. Ты говоришь, святой Винсенте был великим проповедником. Да, это так. Воистину, он обратил в нашу веру много тысяч евреев, которые спаслись от погромов. Ну, и что? А теперь дети и внуки этих самых новообращенных убивают из-за угла ревнителя веры. Почему они это делают? Потому что ненавидят святую инквизицию и лишь для вида исполняют наши обряды, а в душе как были, так и остались безбожниками. Слова – не игольное ушко, а врата, широко разверстые для всех. Как день неизбежно сменяет ночную тьму, так всяк проходит сквозь них. Воистину, отец мой, горе воителям за веру, если они будут возлагать слишком большие надежды на целительную силу слова.

– Ты полагаешь, слово не обладает действенной силой? – смиренно спросил падре де ла Куеста.

– Нет, отчего же, конечно, обладает, но только, если оно претворяется в дело. Истинность слов поверяется нашим вероучением, этой нерушимой твердью, на которой мы воздвигаем наше здание. Разве наше призвание не в том, чтобы истинность слова подтверждать делом? Поверь мне, отец мой, слова лишь тогда что-то значат, когда за ними – не далее, чем в шаге – стоит разящий меч.

– Если я правильно тебя понял, досточтимый отец, показания тайных доказчиков священному трибуналу, из коих следует, что некоторые вельможи и сановники нашего города пренебрегают догматами веры и вместо смирения и послушания выказывают гордыню, и есть те слова, за коими должен стоять разящий меч?

Торквемада отвернулся от окна. Его черные, глубоко запавшие глаза блеснули.

– Воистину, устами твоими глаголет многовековая мудрость нашего учения. Я вижу, ты постиг один из важнейших постулатов христианства.

– Ты имеешь в виду, досточтимый отец, тот постулат, согласно которому причина любого прегрешения – в отступлении от веры?

Торквемада опустил веки и промолчал. Падре де ла Куеста с напряженным вниманием воззрился на него.

– Если бы мы захотели и сумели поглубже и повнимательней присмотреться к людским грехам, – после небольшой паузы сказал Торквемада, – то с легкостью убедились бы, что породившие их причины зачастую бывают страшней самих грехов.

Торквемада поднял веки.

– Отец Бласко, – в раздумье сказал он, – скажи мне как старшему, возлюбившему тебя брату…

– Слушаю, отче.

– У истинного христианина не может быть личных желаний и устремлений, которые противоречили бы установлениям Церкви.

– Да, отче.

– Все дела наши, помыслы и чаяния принадлежат Церкви. Но именно поэтому не только не предосудительно, но, напротив, даже похвально, если христианин лелеет в душе чаяния, которые, будучи его личными и, как таковые, направленные во спасение его души, одновременно служили бы ко благу Церкви. Так вот, скажи, есть ли у тебя сокровенные желания, заветные мечты, которые ты возлюбил в сердце своем и которые были бы пределом твоих земных устремлений?

Падре де ла Куеста помолчал с минуту.

– Если говорить откровенно, как на исповеди…

– Да, именно так!

– Признаюсь, уже давно есть у меня одно заветное желание. Мне хотелось бы, – да простит мне Бог мою гордыню – когда-нибудь в будущем, разумеется, по скончании долгих лет жизни его преосвященства кардинала де Мендосы, стать архиепископом Толедо.

В келье воцарилась тишина. Падре де ла Куеста стоял, опустив голову, и тщетно ожидал ответа. Но Великий инквизитор молчал.

На небе взошла луна, и бледный отблеск ее сияния проник в келью.

– Досточтимый отец, – тихим голосом произнес настоятель, – может, мое признание разгневало тебя? Может, желание мое чересчур дерзновенно? Но я хотел бы…

– Ступай спать, отец Бласко, – сухо ответил Торквемада. – Я вижу, ты нуждаешься в отдыхе после дневных трудов.

Падре де ла Куеста побледнел.

– Боже милостивый! Или мое желание столь предосудительно? Если ты считаешь: я недостоин такой высокой чести…

– Молчи! – Торквемада сделал нетерпеливое движение. – Неужели ты настолько слеп и глух и не понимаешь, чтó отвергаешь ради суетной славы и блеска? Чего ты возжаждал? Митру возложишь на голову, жить во дворце в роскоши и богатстве, придворными окружить себя, в пышных одеждах воссесть на епископский престол. Ты, доминиканец, этого возжаждал? И это твое заветное желание? Что с тобой сталось, какими опутан ты сетями? Твой обманчивый ум ввел меня в заблуждение, и я хотел возвести тебя в самое почетное звание, выше которого нет в нашей воинствующей церкви, назначив одним из инквизиторов королевства. А ты возмечтал стать толедским архиепископом!

– Отче!

– Или ты не понимаешь, что звание инквизитора, которое сопряжено не с почестями, а с тяжкими обязанностями, во сто крат важней всех вместе взятых епископских престолов! Важней кардинальской мантии! Важней папской тиары! Ступай спать, несчастный! Я обманулся в тебе.

Падре де ла Куеста упал на колени.

– Досточтимый отец, благодарение тебе. Я прозрел и вижу теперь – гордыня затмила мне очи и ввела в соблазн, но ради нашего великого патрона святого Доминика, заклинаю тебя, не отворачивайся от меня с презрением, прости мне минутную слабость и заблуждение.

– Не прощу! – пискливым голосом вскричал Торквемада. – Ты не отрок, недавно принявший постриг. Ты приор монастыря, пастырь сотен душ. Наставник молодых. У тебя уже седина в волосах. Сколько лет ты провел в монастырских стенах?

– Тридцать лет минуло тому.

– Тридцать лет! Ты доминиканец лишь по одежде, на словах!

– Нет, отче!

– Да! Твой ум и сердце, как ни прискорбно это, не принадлежат нам. Ты чужой в этих стенах. Тебе не место здесь.

– Прости, святой отец!

Торквемада с презрением посмотрел на коленопреклоненного.

– Встань! Тебе нет прощенья! Ты изменил своему призванию, изменил духу нашего святого братства.

– Отче, наложи на меня самую тяжкую епитимью, и я смиренно ее исполню.

– Епитимью? Ее нужно заслужить! А ты не заслужил этого. Но, чтобы твое желание исполнилось, я при первой же возможности доложу о тебе их королевским величествам и порекомендую назначить епископом в Авилу. Полагаю, со временем не минует тебя и Толедо.

Падре де ла Куеста поднял голову. Лицо у него было землисто-серое, глаза ввалились.

– Отче, заклинаю тебя, не делай этого!

– Отчего же? Ведь это твое заветное желание.

– Теперь я вижу, чтó теряю…

– Надо было раньше смотреть, времени было у тебя достаточно.

– Отче, я теперь все понимаю. Понимаю: ты не можешь не презирать меня, я заслужил твое презрение. Но заклинаю тебя, не отталкивай меня! Прости!

Торквемада помолчал немного и повернулся к нему спиной.

– Ступай, – сухо сказал он своим скрипучим голосом. – Я хочу побыть один.

Он знал, что несмотря на усталость не заснет. Спокойный глубокий сон, приносящий подлинное отдохновение, в последние годы редко посещал его. Обычно он засыпал очень поздно, часто лишь под утро, а, случалось, в размышлениях и молитвах бодрствовал всю ночь, которая тянулась бесконечно долго. Но сегодня он чувствовал, что не сможет молиться.

Масляная светильня догорала, – слабый огонек елемерцал. А в небе высоко поднялась луна, и ее призрачный свет поблескивал в оконной нише.

Торквемаду пронизала дрожь. Он плотней завернулся в плащ и, встав коленями на скамеечку, припал головой к молитвенно сложенным, замерзшим рукам и стал читать «Отче наш». Но скоро осознал, что лишь машинально шевелит губами. Не было в нем того жара, который, никогда не ослабевая, в минуты горячей, самозабвенной молитвы разгорался и охватывал его вдохновенным огнем. Сейчас он ощущал внутри пустоту и холод, – ни мыслей, ни чувств не было.

Из недр ночи донесся высокий, чистый звук – это в тишине звонил колокол в кармелитском монастыре. «Боже!» – почти вслух произнес Торквемада. Еще с минуту он стоял на коленях, потом порывисто встал, словно сбросив с плеч бремя усталости, и пошел к двери.

Один из двух воинов, охранявших келью, при виде Великого инквизитора вскочил с каменной скамьи, другой, склонив голову на грудь и прислонясь к стене, спал.

– Ты – дон Родриго де Кастро? – спросил Торквемада.

– Да, святой отец.

– Знаешь, как пройти в храм?

– Знаю, святой отец.

– Тогда проводи меня. Погоди. Сперва разбуди своего товарища.

Дон Родриго наклонился над спящим и стал трясти его за плечо.

– Лоренсо!

Тот спросонья, совсем как ребенок, откинул со лба светлые волосы, но, открыв глаза, тотчас очнулся и вскочил на ноги.

– Ты почему спишь? – вполголоса спросил Торквемада.

– Прости, святой отец. Я уснул от усталости.

– От усталости? Усталость преодолевать надо и не поддаваться ей.

– Знаю, святой отец.

– Знаешь?

– Мне внушали это с детства…

– Твое лицо мне незнакомо, сын мой. Ты, наверно, недавно в отряде моих телохранителей?

– Да, святой отец, и до этого я нигде не служил.

– Как тебя зовут?

– Лоренсо де Монтеса.

– Губернатор Мурсии, дон Фернандо, твой родственник?

– Отец. Мой старший брат служит королю, а я по желанию отца – святой инквизиции.

– Это только желание твоего отца?

– И мое тоже.

– По-твоему, дон Лоренсо, ты хорошо начинаешь службу?

– Меня учили служить, не щадя сил.

– Служить надо не посильно, а сверх сил.

– Да, святой отец!

– Доложи, сын мой, завтра утром своему начальнику, что ты заснул в карауле.

– Я исполню это, святой отец.

– И пускай сеньор де Сегура назначит тебе наказание по заслугам.

– Слушаюсь, святой отец.

– Ты еще очень молод, учись преодолевать слабости.

Дон Лоренсо стоял, выпрямившись, с высоко поднятой головой, и глаза его светились горячей преданностью.

– Я буду поступать так, как ты велишь, святой отец.

– Идем, – сказал Торквемадо, обращаясь к дону Родриго.

Чтобы попасть в храм из монастыря, нужно было пройти через двор. Была ясная, холодная, безветренная ночь. От спящего города веяло покоем. Полная луна освещала небольшую часть двора, а в глубине его царил глубокий мрак, – и там на темном фоне устрашающе чернела каменная громада нефа Сан Доминго.

Миновав двор, дон Родриго спустился по ступенькам и, подняв факел, осветил в углублении стены низкую дверь.

– Возвращайся, сын мой, – сказал падре Торквемада. – Обратно я найду дорогу сам.

– Святой отец! – промолвил дон Родриго.

Торквемада остановился.

– Прости, досточтимый отец, что беспокою тебя в такой неурочный час, но меня мучает одна вещь. Сеньор Мануэль де Охеда мой старый приятель, мы знакомы с детства. Сегодня я провел с ним вечер.

– Он был один?

– С ним было несколько его друзей. Изрядно выпив, Мануэль, – да простит меня Бог, – стал поносить святую инквизицию и тебя лично, святой отец.

Торквемада молчал. Дон Родриго стоял бледный с высоко поднятым факелом.

– Он говорил также, что сеньор Сантанхель, от имени которого он приветствовал тебя, в добром здравии. И еще, они оба, хотя и принадлежат к старинным испанским родам, поддерживают дружеские отношения с людьми иудейского происхождения…

– Это все?

– Да, святой отец.

– Остальные тоже отзывались в оскорбительных выражениях о христианской вере?

– Мануэль говорил больше всех.

– А ты?

Дон Родриго опустил голову.

– Ты говорил что-нибудь?

– Нет, я молчал.

– Не хватило смелости вступиться за веру перед богохульником или ты хотел убедиться, как далеко зашло его богохульство?

– Не знаю, просто я молчал. Что мне делать теперь, святой отец?

– Ты давно в отряде моих телохранителей?

– В октябре будет год.

– Тебе известны предписания святой инквизиции на этот счет?

– Да, святой отец.

– Итак…

– Я сделаю это, – помолчав, хриплым голосом сказал дон Родриго.

Торквемада положил руку ему на плечо.

– Я знаю, что тебя мучает, сын мой. Тебе кажется, ты предаешь друга.

– О, святой отец!

– Напротив, ты помогаешь заблудшей душе его обрести спасение. А разве не предательством было бы с твоей стороны, если бы ты утаил правду и предоставил грешнику погрязать в грехах? Разве не в том наше призвание, чтобы обращать заблудших на путь истины? Вот мы и поможем сеньорам де Охеде и де Сантанхелю. Поможем благодаря тебе.

На лице дона Родриго огорчение сменилось выражением горячей признательности.

– О, святой отец, ты снял тяжкий камень у меня с души. Нужно ли скреплять показания священному трибуналу своей подписью?

Торквемада сильней оперся о его плечо.

– Подумай, дон Родриго, нуждаются ли в подписи такие слова как: дышу, хожу, ем, сплю?

– Нет. Это само собой разумеется.

– А разве не само собой разумеется, что твои показания правдивы?

– О да, святой отец! – воскликнул дон Родриго. – Правда должна восторжествовать.

– И восторжествует, – сказал Торквемада. – Да, вот еще что. Не забудь, сын мой, упомянуть в своих показаниях о том, что сеньор де Охеда одобрял убийство досточтимого Педро д'Арбуэса.

Дон Родриго заколебался.

– Отче, если память не изменяет мне, дон Мануэль не говорил ничего такого.

– Ты уверен в этом? Ведь по твоим словам, сеньор де Охеда и его начальник поддерживают дружеские отношения с лицами иудейского происхождения?

– Да, отче.

– Итак?..

Дон Родриго молчал.

– Сколько времени продолжался ваш разговор?

– Около часа.

– И ты можешь поклясться, что за все это время ни разу не упоминались события в Сарагосе? Нет? Вот видишь, значит, ты допускаешь: об этом чудовищном преступлении могла зайти речь? Припомни хорошенько, возможно, по понятным причинам сеньор де Охеда говорил не прямо, а намеками, из коих следовало, что он одобряет этот богопротивный проступок?

– Отче, может, мне изменяет память, но я в самом деле не помню…

Торквемада пристально посмотрел на него.

– Помни, дон Родриго, когда дело идет о защите веры, истинный христианин не должен останавливаться на полпути. Можешь ли ты, призвав в свидетели Бога, поклясться на кресте, что сеньор Мануэль не питает в глубине души преступной приязни к убийцам преподобного отца д'Аруэса?

– Нет, отче, не могу, – прошептал дон Родриго.

– Еще раз спрашиваю тебя: готов ли ты поклясться, что дон Мануэль не признавался открыто в этой своей преступной приязни?

– Нет, святой отец. В таких случаях нельзя полагаться на память.

– Верно, – сказал Торквемада, снова кладя руку ему на плечо. – А теперь, сын мой, иди и постарайся воскресить в памяти все, как было. Пусть она будет чиста, как твоя совесть.

Притворив дверь, Торквемада отчетливо слышал удалявшиеся шаги дона Родриго. А когда они, наконец, стихли где-то в глубине двора, он ощутил щемящее одиночество, словно оборвалась последняя нить, связующая его с жизнью.

Тут было еще холодней, чем в монастыре; в тишине, в замкнутом пространстве, темнота, казалось, заполнила собой малейшие углубления в невидимых стенах и сводах. И хотя в отдалении, перед главным алтарем, и ближе, в боковых приделах, теплились желтоватые огоньки лампадок, бледное их свечение не только не рассеивало, но как бы еще больше сгущало мрак. Подняв глаза, Торквемада постепенно начал различать контуры высоких сводов и тогда, словно эти далекие очертания были символом жизни, его покинуло чувство одиночества и потерянности. Каменные своды, безмолвие, мрак – было как раз то, что ему нужно, чего он искал; и вдруг, словно по велению свыше исполняя неотвратимое предназначение, храм огласился поначалу робкими, постепенно усиливавшимися звуками, которые, точно боевые трубы, взывали к борьбе и бдительности.

Постояв с минуту, он направился к ближнему приделу, но, не дойдя до него, замер, – вокруг, наполняя мрак и вместе с ним устремляясь ввысь, зазвучали голоса. Вот оно Царство Божие, на века объемлющее человечество, согласное в своих поступках и помыслах! Вот высшая гармония, цель, к которой устремлены упорная мысль и отважные деяния. Ко как она еще далека, как трудно достижима! Сколько препятствий надо преодолеть, сопротивление скольких мятежников сломить и подавить!