Текст книги "Парижские тайны"

Автор книги: Эжен Мари Жозеф Сю

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 112 страниц) [доступный отрывок для чтения: 40 страниц]

Глава III.
СОСЕД И СОСЕДКА

Полусапожок был зашнурован, и прелестная ножка исчезла под пышным подолом юбки цвета коринфского винограда.

– И давно вы здесь, господин соглядатай?

– Не очень... Я любовался молча.

– Чем же вы любовались, сосед мой?

– Этой прелестной маленькой комнаткой... Вы устроились здесь как принцесса, соседушка!

– Черт возьми, я могу себе позволить хоть эту роскошь. Ведь я почти не выхожу, так пусть хотя здесь будет хорошо.....

– Я просто опомниться не могу! Какие милые занавески... И этот комод, словно из красного дерева... Вам, наверное, все это безумно дорого стоило?

– И не говорите. У меня было четыреста двадцать пять франков, когда я вышла из тюрьмы... Почти все ушло на эту комнатушку...

– Вышли из тюрьмы? Вы?

– О, это целая история! Вы, надеюсь, не думаете, что я попала в тюрьму за какое-то преступление?

– Но как же это случилось?

– После холеры я осталась на свете совсем одна. Мне было тогда лет десять...

– Но до этого кто-то заботился о вас?

– Да, заботились добрые люди, но всех унесла холера... – Большие черные глаза Хохотушки увлажнились. – То немногое, что у них осталось, продали, чтобы уплатить какие-то небольшие долги, и я осталась одна, и никто не хотел меня принять. Я не знала, что делать, и пошла в караульную, которая была напротив дома, и, сказала часовому: «Господин солдат, мои родители умерли, я не знаю, куда мне идти, что мне делать, скажите!» Тут появился офицер и приказал отвести меня к полицейскому комиссару. А комиссар отправил меня в тюрьму за бродяжничество, и я вышла оттуда уже шестнадцати лет.

– Но ваши родители?

– Я не знаю, кто был моим отцом. Мне было шесть лет, когда я потеряла мать, которая взяла меня из сиротского приюта, куда ей пришлось сначала меня отдать. Добрые люди, о которых я вам говорила, жили в нашем доме. У них не было детей. Когда я осталась сиротой, они меня взяли к себе.

– А кто они были, эти люди? Чем занимались?

– Папа Пету, – я так его называла, – был маляром, а его жена – вышивальщицей.

– Они, по крайней мере, не терпели нужды?

– Как и во всех рабочих семьях. Я говорю «семья», хотя они и не были женаты, но они называли друг друга мужем и женой. Так вот, бывало по-всякому, и хорошо и худо. Когда была работа, мы ни в чем не нуждались, когда ее не было – бедствовали. Но это не мешало супругам никогда не огорчаться и смотреть на жизнь весело.

При этом воспоминании лицо Хохотушки прояснело.

– Во всем квартале не было второй такой пары: всегда они были бодры, всегда распевали, а таких добрых людей я еще не видела: все, что было у них, принадлежало всем. Госпожа Пету была жизнерадостная толстушка лет тридцати, чистюля и непоседа, всегда подвижная и веселая, как зяблик. Ее муж был вторым Роже Бонтамом: большой нос, большой рот, на голове всегда шапочка из бумаги, и такое смешное лицо, такое уморительное, что на него нельзя было смотреть без смеха. Каждый раз, возвращаясь домой после работы, он принимался кричать, петь, плясать и строить рожи, – как мальчишка. Он заставлял меня танцевать, подбрасывал на колене; он играл со мной, словно мы были одного возраста, а его жена всячески баловала меня и почитала это за счастье. Оба хотели от меня только одного: чтобы я была в хорошем настроении, но веселья мне, слава богу, было не занимать. Поэтому они и прозвали меня Хохотушкой, и так это имя за мной и осталось. Они сами подавали мне пример: всегда были веселы. Я никогда не видела их грустными. Если они и ссорились, то жена говорила: «Послушай, Пету, это, глупо, но ты так смешон, так смешон!» Или он говорил своей жене: «Послушай, Рамонетта (не знаю, почему он называл ее Рамонеттой?), замолчи, прошу тебя, не то я умру от смеха!..» И я хохотала, глядя, как они смеются... Вот так они меня воспитывали, такой дали характер... Надеюсь, я их не обманула!

– Нисколько, соседушка! Значит, они никогда не ссорились?

– Никогда, ни разу!.. По воскресеньям, а иногда в понедельник или в четверг они устраивали, как они говорили, гулянье и всегда брали меня с собой. Папа Пету был очень хорошим мастером: когда он хотел, он зарабатывал столько, сколько ему было, нужно и его жене тоже. Когда у них было на что погулять в воскресенье и понедельник, они были довольны и рады, а остальные дни недели можно прожить и

кое-как! И даже если работы не было, они не унывали... Я вспоминаю, когда мы сидели на хлебе и воде, папа Пету обычно брал из своей библиотеки...

– У вас была библиотека?

– Он называл так маленький ящичек, куда складывал сборники новых песен... Он покупал их и все знал наизусть. Так вот, когда в доме не было хлеба, он брал из своей библиотеки старую поваренную книгу и говорил нам: «А ну-ка посмотрим, что у нас сегодня на обед? Что выбираем? Вот это или это?..» И он нам читал названия самых вкусных блюд. Каждый выбирал по своему вкусу. Тогда папа Пету брал пустую кастрюлю и с потешными ужимками и шутками делал вид, будто кладет в кастрюлю все, что нужно для вкуснейшего рагу. А потом он делал вид, словно выкладывал рагу на пустое блюдо и подавал его на стол с такими потешными гримасами, что мы держались за бока. Потом он снова брал поваренную книгу и читал нам, к примеру, рецепт фрикасе из курицы, которое мы выбрали; у нас просто, слюнки текли, и под это чтение мы ели свой хлеб, хохоча как сумасшедшие.

– И у этой веселой семейки были долги?

– Никогда! Когда были деньги, мы гуляли, когда денег не было, обедали «вприглядку», как говорил папа Пету. – Разве они не думали о будущем?

– Думали, конечно. Но для нас будущее это было новым воскресеньем и понедельником. Летом мы их проводили у городских ворот, зимой – в предместье.

– Если эти добрые люди так подходили друг другу, если они так часто и весело гуляли вместе, почему же они не поженились?

– Один из друзей однажды спросил их об этом при мне.

– Так что же?

– Они ответили: «Если бы мы хотели детей, тогда конечно. Но нам и так хорошо. Зачем заставлять нас делать то, что мы и так делаем по доброй воле? К тому же свадьба – это лишние расходы, а у нас нет лишних денег...» Господи! – спохватилась Хохотушка. – Как я разболталась! Но понимаете, когда я вспоминаю этих добрых людей и все, что они для меня сделали, мне хочется рассказывать о них и рассказывать. Послушайте, сосед, подайте мне, пожалуйста, шаль с моей кровати и помогите заколоть сзади под воротничком вот этой большой булавкой. И тогда – в путь, потому что нам давно пора на бульвар Тампль, если вы хотите купить все нужное для этих бедных Морелей.

Родольф поспешил исполнить просьбу Хохотушки: он взял с постели большую тартановую шаль коричневого цвета с широкими пунцовыми полосами и осторожно накинул ее на прелестные плечи гризетки.

– А теперь, сосед, приподнимите немного мой воротничок и скрепите вместе шаль и платье булавкой, только смотрите на уколите меня!

Для того чтобы исполнить эту просьбу, Родольфу пришлось бы почти коснуться этой шейки цвета слоновой кости с черной, четкой линией приподнятых эбеновых волос Хохотушки. В комнате было сумеречно, Родольф подошел очень близко, без сомнения слишком близко, потому что гризетка внезапно испуганно вскрикнула.

Не беремся объяснять причину ее испуга.

Может быть, был укол булавкой? Может быть, Родольф коснулся губами этой атласной нежной шейки? Во всяком случае, Хохотушка живо обернулась и воскликнула полунасмешливо, полупечально:

– Нет, сосед, я никогда вас больше не попрошу заколоть на мне шаль!

Родольф искренне пожалел, что допустил даже столь невинную вольность.

– Простите меня, соседушка, я так неловок!

– Наоборот, за это я и сержусь... А теперь подайте руку и будьте умником, а то мы поссоримся.

– Нет, право, соседушка, я не виноват... Ваша прелестная шейка так бела, что меня проста ослепило... Голова склонилась сама собой, и я...

– Ну ладно, хватит! В будущем я уж постараюсь вас больше не ослеплять.

Хохотушка погрозила ему пальчиком, они вышли, и она закрыла свою дверь.

– Будьте добры, сосед, возьмите мой ключ: он такой большущий, что прорвет мне карман, и тяжеленный... настоящий пистолет!

И она расхохоталась.

Родольф вооружился, в буквальном смысле слова, огромным ключом, который мог бы посоперничать с теми символическими ключами от взятых городов, которые побежденные униженно подносят на блюде победителю.

Хотя Родольф и был уверен, что с годами достаточно сильно изменился и Полидори не сможет его узнать, на всякий случай, проходя перед дверью шарлатана, он поднял воротник пальто.

– Сосед, не забудьте предупредить мамашу Пипле, что скоро доставят вещи и надо отнести их в вашу комнату, – сказала Хохотушка.

– Вы правы, соседушка, сейчас мы заглянем на минутку к привратнице.

Господин Пипле с его извечной шляпой-трубой на голове, в своем зеленом сюртуке важно восседал, как всегда, перед столом, заваленным обрезками кожи и всевозможной рваной обувью; сейчас он старался починить сапог и занимался этим делом с обычной серьезностью. Анастази в каморке не было.

– Привет, господин Пипле! – сказала Хохотушка. – У нас для вас новости. Спасибо моему соседу, Морели теперь спасены... Подумать только, несчастных хотели отправить в тюрьму! Ох уж эти судебные приставы, у них нет сердца!

– И нет совести, – добавил Пипле, размахивая рваным сапогом, в который он вставил для починки свою левую руку. – Я не боюсь это сказать и готов повторить перед богом и людьми, это бессовестные твари! Они воспользовались темнотой на лестнице и осмелились поднять руку даже на мою супругу, непрестанно хватая ее за талию. Когда я услышал ее крики оскорбленной невинности, я не смог удержаться и поддался праведному гневу. Не стану скрывать, сначала я хотел сдержаться и только краснел от стыда, думая об отвратительных приставаниях к моей Анастази. Она ведь чуть не сошла с ума, потому что в отчаянии швырнула нашу фаянсовую кастрюльку сверху вниз по лестнице! И в этот момент эти два нахала пробегали перед дверью нашей каморки...

– Надеюсь, вы бросились их преследовать? – проговорила Хохотушка, с трудом сохраняя серьезный тон.

– Я так и думал сделать, – ответил Пипле с глубоким вздохом. – Но когда я представил, что мне придется встретить их нахальные взгляды и, может быть, услышать неприятные слова, меня это возмутило, вывело из себя. Я не такой уж злой человек, не хуже других, но, когда эти бесстыдники пробегали мимо нашей двери, кровь вскипела во мне и я не удержался: я закрыл рукою глаза, чтобы не видеть этих похотливых злодеев!!! Но меня ничто не удивило, со мной должно было приключиться сегодня какое-то несчастье, потому что мне приснился этот негодяй Кабрион!

Хохотушка улыбнулась, и вздохи Пипле смешались со стуком его молотка по подметке старого сапога...

Судя по всему, Альфред не понимал, что Анастази принадлежала к тому типу старых кокеток, которые все время рассказывают о бесконечно опасных покушениях на их честь, пытаясь раздуть огонь ревности в своих мужьях или любовниках.

– Не спорьте, сосед, – тихонько сказала Хохотушка Родольфу. – Пусть бедняга думает, что они приставали к его жене. Ему это, наверное, даже льстит.

Родольф и не собирался лишать Пипле его иллюзий.

– Вы разумно избрали участь мудрецов, дорогой господин Пипле, – сказал он. – Вы презрели недостойных! К тому же добродетель мадам Пипле поистине неприступна.

– Ее добродетель, сударь, ее добродетель! – Альфред снова начал размахивать надетым на руку сапогом. – Да я голову за нее сложу на эшафоте! Слава великого Наполеона и добродетель Анастази... за них я могу ответить своей собственной честью.

– И вы правы, господин Пипле. Но забудем на минуту этот прискорбный случай. Я прошу вас оказать мне одну услугу.

– Люди созданы, чтобы помогать друг другу, – наставительно и меланхолично ответил Пипле. – Тем более если речь идет о таком достойном жильце, как вы, сударь.

– Надо будет отнести ко мне разные вещи, которые вскоре доставят. Они для Морелей.

– Не беспокойтесь, сударь, я за всем прослежу.

– И еще, – печально добавил Родольф, – надо позвать священника, чтобы он побыл возле маленькой девочки, которая умерла этой ночью, оповестить о ее смерти и сразу заказать гроб и достойные похороны. Вот вам деньги... не скупитесь... Благодетель Морелей, – а я всего лишь исполнитель его воли, – пожелал, чтобы все было как можно лучше.

– Доверьтесь мне, сударь. Анастази пошла купить нам кое-что к обеду. Как только она вернется, Я оставлю ее здесь и займусь вашими поручениями.

В этот момент какой-то господин, настолько «упрятанный» в свое пальто, как говорят испанцы, что видны были только глаза, и стараясь держаться в тени подальше от двери, осведомился у Пипле, можно ли ему подняться к госпоже Бюрет, торговке комиссионными вещами?

– Вы прибыли из Сен-Дени? – спросил Пипле с заговорщическим видом.

– Да, в час с четвертью.

– Хорошо, можете войти.

Человек в пальто с капюшоном быстро поднялся по лестнице.

– Что все это значит? – спросил Родольф у Пипле.

– Там что-то затевается, у этой мамаши Бюрет... Все время приходят, уходят. Утром она мне сказала: «Всех, кто придет ко мне, спрашивайте: «Вы из Сен-Дени?» – и, если ответят: «Да, в час с четвертью», – пропускайте ко мне. Но только этих людей!»

– Похоже, настоящий пароль, – сказал Родольф, не скрывая тревожного любопытства. – Вот именно, сударь. Поэтому я и сказал себе: у мамаши Бюрет наверняка что-то затевается! Не говорю уже о том, что Хромуля, маленький хромой паршивец, он прислуживает Сезару Брадаманти, вернулся сегодня в два часа ночи с какой-то кривой старухой, которую зовут Сычиха. Они сидели до четырех утра у мамаши Бюрет, и все это время у дверей ее ждал фиакр. Откуда взялась эта кривая старуха? Что она здесь делала в такой поздний час? Такие вопросы задавал я себе и не мог на них ответить, – удрученно закончил Пипле.

– Эта кривая старуха, которую звали Сычихой, уехала на фиакре в четыре утра? – спросил Родольф.

– Да, сударь. И она наверняка вернется, потому что мамаша Бюрет сказала, что пароль для кривой старухи необязателен.

Родольф подумал, и не без оснований, что Сычиха замышляет какое-то новое злодеяние, но, увы, ему и я голову не приходило, как близко коснется его эта новая интрига.

– Значит, договорились, дорогой Пипле. Не забудьте сделать все для Морелей и попросите вашу супругу отнести им хороший обед из лучшей соседней харчевни.

– Будьте спокойны, – сказал Пипле. – Как. только моя супруга вернется, я побегу в мэрию, в церковь и к харчевнику... В церковь – для мертвых и в харчевню – для живых, – философски добавил Пипле, поэтически украшая эту сентенцию. – Будьте спокойны, считайте, что все уже сделано.

У выхода Родольф и Хохотушка буквально столкнулись в Анастази, которая возвращалась с рынка с тяжелой корзиной всякой провизии.

– Счастливо вам, сосед и соседка! – воскликнула г-жа Пипле, глядя на них коварно и многозначительно. – Вы уже ходите под ручку... Дай бог, дай бог... Горячо, горячо! Молодость есть молодость... Хорошей девке – хороший парень! Да здравствует любовь! И дай вам боже...

Старуха исчезла в глубине аллеи, ведущей к дому, но голос ее доносился:

– Альфред, не печалься, мой старенький!.. Вот идет твоя Стази, несет тебе вкусненького, мой старый лакомка!

Родольф предложил Хохотушке руку, и они вышли из дома к бульвару Тампль.

Глава IV.
БЮДЖЕТ ХОХОТУШКИ

Ночью шел снег, а потом задул очень холодный ветер; обычно слякотная мостовая стала почти сухой. Хохотушка и Родольф направились к огромному и единственному в своем роде базару, который называли «Тампль». Девушка опиралась на руку своего кавалера и откровенна льнула к нему, как будто их давно уже связывала интимная интрига.

– Ну какая она смешная, эта мамаша Пипле! – заметила гризетка.

– Ей-богу, соседушка, по-моему, она права – ответил Родольф.

– А в чем она права, сосед?

– Она сказала: «Да здравствует боже!»

– Ну так что?

– Вот и я так же думаю...

– Не понимаю...

– Я бы тоже хотел воскликнуть: «Да здравствует любовь», но... с вами, и пошел бы... куда вы меня поведете.

– Верю вам, вы не очень упрямы.

– Что же в том плохого? Ведь мы соседи!

– Если бы не были соседями, я бы не вышла с вами вот так, под ручку.

– Значит, я могу надеяться?

– На что надеяться?

– Что вы меня полюбите.

– Я вас уже люблю.

– В самом деле?

– Это ведь очень просто: вы добрый и веселый. Хоть и сами бедны, вы делаете все, что можете, для несчастных Морелей, взывая к богачам, чтобы они сжалились над бедняками; у вас хорошее лицо и вежливое обхождение, а мне это приятно и льстит мне: кто подает мне руку, тот получает мою. Я думаю, достаточно причин полюбить вас.

Хохотушка весело рассмеялась и вдруг воскликнула:

– Посмотрите на эту толстушку, вот ту, в ее сапожках на меху! Похоже, она тащит на ногах двух кошек без хвоста!

И она снова расхохоталась.

– Я предпочитаю смотреть на вас, милая соседка. Я так счастлив, что вы меня уже полюбили.

– Я вам говорю это, потому что так оно и есть. Если бы вы мне не нравились, я бы вам тоже это сказала. Я никогда никого не обманывала и не была кокеткой-притворяхой. Когда кто-то мне нравится, я это сразу говорю...

Внезапно остановившись перед лавкой старых вещей, гризетка воскликнула:

– Ох, посмотрите на эти грубые часы с маятником и на эти две прекрасные вазы! Я уже отложила три ливра и десять су – они у меня в копилке. Лет через пять-шесть я смогу купить себе такие же.

– Значит, вы даже откладываете? А сколько же вы зарабатываете, соседушка?

– Самое малое тридцать су в день, а иногда и сорок. Но я рассчитываю только на тридцать, так будет осторожнее, и трачу не больше, – ответила Хохотушка с такой серьезностью, словно речь шла, о равновесии государственного бюджета.

– Но как же вы можете жить на тридцать су в день?

– Рассчитать не долго... Хотите, я расскажу вам, сосед? Похоже, вы мот по натуре, так это вам будет примером.

– Да что вы, соседушка!

– Мои тридцать су в день – это значит сорок пять франков в месяц, не так ли?

– Правильно.

– Из них двенадцать франков уходит за комнату и двадцать три на еду.

– На еду... двадцать три франка?

– О господи, ну примерно столько! Признайтесь, что для такой крохотули, как я, и это слишком много. Кстати, я себе ни в чем не отказываю.

– Маленькая лакомка!

– И включите сюда моих чижиков.

– Да, понятно, если вас трое, то это уже и так разорительно. Но расскажите подробнее... чтобы я мог поучиться.

– Так слушайте: фунт хлеба – это четыре су, на два су молока, на четыре су зимних овощей, а летом – фрукты и салат; обожаю салат, его легко приготовить и он не пачкает руки; значит, это шесть су; на три су масла сливочного или оливкового и еще немного уксуса для приправы – итого тринадцать! И еще – ведро чистой воды – это роскошь, которую я себе позволяю, с вашего разрешения, значит, уже пятнадцать су... Прибавьте к этому два-три су в неделю на конопляное семя и птичью смесь для моих чижей, чтобы их порадовать, а обычно они клюют хлебный мякиш, размоченный в молоке, – и все на двадцать су, двадцать три франка в месяц, ни больше, ни меньше.

– И вы совсем не едите мяса?

– Мяса? Да ведь оно же стоит десять – двенадцать су за фунт! Я о нем и не думаю. А потом, когда оно варится, от него такой запах, вся комната пропахнет... А вот молоко, овощи, фрукты можно приготовить быстро. Знаете, что я больше всего люблю? Это так просто, я так вкусно это готовлю!

– Что же это за блюдо?

– Я кладу желтенькие чистенькие картошечки на противень – и в печку, а когда они испекутся, я их растолку, добавлю немного масла, чуть-чуть молока и щепотку соли, и... это пища богов! Если будете вести себя хорошо, я вас угощу.

– Если вы все приготовите вашими прелестными ручками, это, наверное, будет восхитительно. Но постойте, соседушка, давайте посчитаем... У нас уже вышло двадцать три франка на еду и двенадцать франков за комнату, итого тридцать пять франков в месяц...

– Чтобы дойти до сорока пяти или пятидесяти франков, которые я зарабатываю, мне остается потратить еще десять – пятнадцать франков на дрова и на масло для лампы зимой, и еще на одежду и на стирку, то есть на мыло, потому что, кроме простыней, я все стираю сама, – это тоже моя роскошь! Если бы я все отдавала прачке, я бы осталась голой! А я сама стираю, и глажу очень даже неплохо, и обхожусь! За пять зимних месяцев у меня уходит пять с половиной охапок дров и масла для лампы на четыре-пять су, значит, всего примерно восемьдесят франков в год на тепло и свет.

– Таким образом, у вас остается в лучшем случае сто франков, чтобы одеваться?

– Да, и прибавьте еще к этому сэкономленные три франка и десять су.

– Но ваши платья, ваши ботиночки, этот прелестный чепчик?

– Мои чепчики? Я их надеваю, только когда выхожу, и они меня не разорят, потому что я их шью сама. А дома – зачем мне чепчики с такой копной волос? А платья и ботиночки – разве нет рядом Тампля?

– Ах да, благословенный Тампль! Значит, вы там находите...

– Превосходные платья, и очень красивые. Представьте, знатные дамы завели обычай дарить свои старые платья горничным... Когда я говорю «старые», это значит, что они поносили их с месяц-другой, да и то разъезжали в каретах, а горничные тут же их продают в Тампле... почти даром. Вот, глядите, на мне платье превосходной шерсти цвета коринфского винограда. Мне оно обошлось всего в пятнадцать франков, а стоило не меньше шестидесяти, и оно почти не ношенное. Я его подогнала по себе и надеюсь, оно мне делает честь.

– Это вы ему делаете честь, соседушка!.. Однако со всеми чудесами вашего Тампля я начинаю понимать, как вы можете одеваться всего на сто франков в год.

– Трудно поверить, правда? Там продают чудные летние платьица всего за пять-шесть франков, полуботиночки, ну вот как у меня, почти новенькие, за два или три франка. Поглядите, они как на меня пошиты! – воскликнула Хохотушка, останавливаясь и показывая в самом деле отлично обутую ножку.

– Ножка прелестная, ничего не скажешь, на такую, наверное, нелегко найти туфельки... Но если вы мне скажете, что в этом Тампле продают и детскую обувь...

– Ох, какой же вы льстец, сосед. Но признайтесь все-таки, что маленькая, одинокая и разумная девушка может прожить и на тридцать су в день! Надо, правда, сказать, что эти четыреста пятьдесят франков, которые я получила, выходя из тюрьмы, мне очень помогли устроиться... Когда люди видели комнатку со всей этой мебелью, они доверяли мне и давали работу на дом. Но не сразу, не сразу. По счастью, у меня еще оставались деньги, и я могла прожить три месяца и без работы.

– У вас такое озорное личико, и кто бы подумал, что у вас столько рассудительности и расчета?

– Господи, когда ты одна на всем белом свете и когда не хочешь ни от кого зависеть, приходится быть расчетливой и, как говорят, вить свое гнездо.

– А ваше гнездышко прелестно!

– Правда? Ведь, в конце концов, я себе ни в чем не отказываю. Даже за комнату плачу больше, чем могла бы. И птички у меня, и летом две вазочки с цветами на моем камине, и цветочки в ящиках на подоконниках и в клетке у чижиков. И при всем при том, как я уже вам говорила, у меня уже были три франка и десять су в моей копилке, чтобы я могла когда-нибудь купить полный набор для моего камина.

– Что же стало с вашими сбережениями?

– Господи, в последние дня я видела этих, бедных Морелей такими несчастными, такими жалкими, что я сказала себе: «Нет смысла хранить в копилке три глупых монеты по двадцать су, которые пылятся от безделья в копилке, когда честные люди рядом умирают с голоду... И я одолжила три франка госпоже Морель. Когда я говорю «одолжила», то это так, чтобы не унижать ее, потому что я отдала им эти деньги от чистого сердца.

– Вот видите, соседушка, вы были правы, теперь у них все в порядке, и они вернут вам этот долг.

– Да, а самом деле, и я не откажусь. Все-таки будет какая-то зацепочка, что когда-нибудь я смогу купить все для моего камина: решетку, щипцы... Я так об этом мечтаю!

– Но все-таки нужно хоть немного думать о будущем?

– О будущем?

– Ну если, например, заболеете...

– Я? Заболею?.. И Хохотушка разразилась смехом. Она расхохоталась так громко, что толстяк, который шел перед ними с такой же толстой собачонкой на руках, сердито обернулся, посчитав, что смеются над ним.

Хохотушка, не переставая смеяться, отвесила ему полупоклон с таким озорным видом, что Родольф невольно присоединился к веселому смеху своей спутницы.

Толстяк сердито проворчал что-то и пошел дальше.

– Да вы что, с ума сошли, соседушка? Успокойтесь! – попытался урезонить ее Родольф.

– Вы сами виноваты...

– В чем же?

– Говорите мне такие глупости!

– Что вы можете заболеть?

– Я? Заболеть?

И она снова расхохоталась.

– А почему бы и нет?

– Неужели я похожа на больную?

– Да нет же, я никогда не видел такого свежего и румяного личика.

– Так в чем же дело? Почему вы думаете, что я могу заболеть?

– Почему? Со всеми бывает...

– В восемнадцать лет... и при жизни, какую я веду, разве это возможно? Я встаю в пять утра, зимой и летом, ложусь спать в десять или в одиннадцать; я ем, пусть немного, но сколько мне хочется, не мерзну, работаю весь день и распеваю, как жаворонок, сплю как сурок, сердце мое свободно и радостно, я всем довольна; работы мне всегда хватает, об этом я не забочусь; так от чего же, по-вашему, мне болеть?.. Было бы просто смешно!

И опять она расхохоталась.

Родольф был поражен этой слепой и благословенной верой в будущее и упрекнул себя, что едва ее не поколебал... Он с ужасом подумал, что роковой недуг мог бы всего за месяц погубить это радостное и мирное создание.

Глубокая вера Хохотушки в свои восемнадцать лет и ее храбрость – ее единственное достояние преисполнили Родольфа глубоким уважением. Святая простота!

Со стороны юной девушки в этом не было беззаботности или непредусмотрительности: в этом была инстинктивная вера в то, что божье милосердие и справедливость не покинут трудолюбивое и юное создание, бедную портнишку, виноватую разве лишь в том, что она целиком полагалась на свою молодость и здоровье, подаренные ей небесами...

Когда птицы небесные по весне трепещут крыльями и радостно распевают над розовой люцерной или взмывают в теплых просторах лазури, разве думают они о грядущей суровой зиме?

– Значит, вы ни к чему особому не стремитесь? – спросил Родольф гризетку.

– Нет.

– Абсолютно ни к чему?

– Да нет же... Впрочем, я ведь говорила о гарнитуре для моего камина. Он у меня обязательно будет, только не знаю когда. Но я это вбила себе в голову, и я своего добьюсь. Может быть, буду работать даже по ночам...

– А кроме этого камина?..

– Ничего мне особенно не хотелось... До сегодняшнего дня.

– Что же случилось?

– Еще позавчера я мечтала о соседе, который бы мне понравился... чтобы зажить с ним в доброй дружбе, как я всегда это делала, чтобы оказывать ему небольшие услуги, я – ему, а он – мне.

– Мы уже договорились об этом, соседушка: вы будете заботиться о моем белье, а я – натирать полы в вашей комнате... не говоря уже о том, что вы будете стучать мне в перегородку, чтобы пораньше меня разбудить.

– И вы думаете, это все?

– А что же еще?

– Нет, вы еще не все поняли. Разве вы не будете водить меня по воскресеньям к городским воротам или на бульвары? Ведь это у меня единственный свободный день...

– Прекрасно, договорились. Летом мы отправимся в деревню.

– Нет, я терпеть не могу деревню, я люблю только Париж. Правда, я несколько раз бывала в окрестностях Сен-Жермена да и то, чтобы угодить одной моей подружке: мы с ней познакомились в тюрьме, и звали ее Певунья, потому что она распевала весь день. Очень хорошая, добрая девочка.

– Что же с ней стало?

– Право, не знаю. Она тратила деньги, заработанные в тюрьме, без всякого удовольствия. Всегда была печальной, но отзывчивой, милосердной... Когда мы вышли вместе, у меня еще не было работы, а когда появились заказы, я уже не выходила из своей комнатушки. Я дала ей мой адрес, но она ни разу не пришла ко мне; наверное, у нее были свои дела... Так вот, мой сосед, я сказала, что люблю Париж больше всего! Поэтому, если вы сможете, сводите меня пообедать в ресторанчик, а может быть, порой в театр. А если у вас не будет денег, пойдемте посмотреть на витрины в ближайших пассажах, – для меня эта такая же радость. И можете не беспокоиться: во время этих прогулок вам не придется за меня краснеть. Вы увидите, как я смотрюсь в моем лучшем платьице из темно-синего левантина, – я надеваю его только по воскресеньям! Мне оно так идет, просто прелесть, да еще при маленьком чепчике с кружевами и оранжевыми бантиками, – на моих черных волосах они тоже глядятся неплохо, – да еще когда я в ботиночках из турецкого сатина, сделанных на заказ, и в прелестной шали из шелковых оческов под кашемир. Подумайте только, сосед! На нас будут все оборачиваться! Мужчины будут говорить: «Смотрите, какая прелесть эта малышка, ей-богу, прелесть!» А женщины: «Какая у него красивая осанка, у этого стройного высокого юноши!.. Какой у него изысканный вид... И эти черные усики так ему к лицу!..» И я буду согласна с этими дамами, потому что обожаю усы... К несчастью, Жермен не носил усов из-за работы в своей конторе. У Кабриона были усы, но такие же рыжие, как его огромная борода, а я не люблю большие бороды, и к тому же он вел себя на улице как последний мальчишка-озорник и всегда издевался над беднягой Пипле. Вот, скажем, Жирадо, – мой сосед еще до Кабриона, – был очень видным, но страшно косил. Вначале это меня очень смущало, потому что казалось, будто он смотрит куда-то в сторону, мимо меня, и я все время оборачивалась, чтобы узнать, на кого это он смотрит.

И снова взрыв смеха.

Родольф слушал эту болтовню с любопытством и уже третий или четвертый раз спрашивал себя, что ему думать о Хохотушке, о ее морали.

Откровенная речь гризетки и воспоминания об огромном засове на ее двери заставляли его почти верить в то, что всех своих соседей она любила как сестра, как братьев, как товарищей и что г-жа Пипле клеветала на нее, но тут же он усмехался своей наивной доверчивости и думал, что вряд ли такая юная и одинокая девушка могла устоять перед соблазнительными предложениями господ Жиродо, Кабриона и Жермена. И все же откровенность, простота и неподдельная искренность Хохотушки вновь заставляли его сомневаться.

– Вы меня радуете, соседушка, обещая занять все мои воскресенья, – весело подхватил Родольф. – Можете не беспокоиться, мы славно погуляем.

– Минуточку, господин растратчик! При одном условии: кошелек будет у меня. Летом мы сможем отлично, ну просто преотлично пообедать всего за три франка в Шартрезе или в Эрмитаже на Монмартре, а потом – полдюжина контрдансов или вальсов, а потом – гонки на деревянных лошадках. Ах, как я люблю сидеть на деревянных лошадках!.. И все это вам обойдется всего в сто су, и ни грошика больше... Вы танцуете вальс?