Текст книги "Охотник (СИ)"

Автор книги: Эйке Шнайдер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Гуннар взмолился Творцу, чтобы кто-нибудь додумался не пускать сюда Вигдис, но поздно – он понял, что она здесь, не оглядываясь, по шепоткам, тут же стихшим. Он так и не осмелился повернуться и посмотреть ей в лицо, видел только прямую спину и стиснутые кулаки с побелевшими костяшками, когда она обошла его и застыла, молча глядя на тело брата.

Потом перед ними сидел одаренный, которого местные считали ответственным за хорошую погоду, добрый урожай и прочие блага, посылаемые духами – в Творца они не верили – и ровным бесстрастным голосом, а иного не бывает у тех, чей разум подчинен чужой воле, рассказывал, неторопливо, чтобы успевал толмач.

Когда необходима особая милость духов, взамен им отдают жертву. Нет, сам он этого никогда не делал, не было нужды, но, конечно же, знает как и какое плетение – толмач называл его по-другому, но Гуннар не запомнил – сохранит жертве сознание почти до конца, ведь духам нужна не кровь, а…

Тут Эрик не выдержал, и заявил, что этого не может быть, потому что не может быть никогда: легкие движутся вслед за грудной стенкой, а, значит, если ее вскрыть настолько сильно, человек задохнется довольно быстро… Осекся, не договорив и виновато глянув на Вигдис, та, словно не заметив, продолжала расспрашивать.

Да, духи выполнят любое желание. Почти любое. Они не отдадут тех, кого уже забрали… Еще его как-то расспрашивала влюбленная дева, нет, приворожить тоже не получилось бы, даже если бы духи не обделили ее своей милостью. Обычно так делали во время засухи или когда внезапные заморозки побивали едва проклюнувшиеся всходы. Правители перед большим походом… Обычный человек не подойдет, только отмеченный милостью духов. Лучше всего, чтобы он был средоточием всяческих достоинств, но не обязательно, если единственный отмеченный духами, кроме проводящего ритуал, будет распутником и вором, тоже подойдет. Но чем сильнее дар, тем…

* * *

Тот одаренный действительно был ни при чем, и потому деревня осталась стоять – местные даже отдали им ту, что выманила Орма за околицу или как там это называлось в тех краях.

Соседняя сгорела дотла через неделю после того, как купеческий караван двинулся дальше, а вместе с ней сгорел и тот, кто провел обряд – силен он был, очень силен, видимо, и для себя у духов милости выпросил. Еще через неделю на бесконечных дорогах сгинул и проезжий чиновник, возжелавший оказаться при дворе императора. Умер он, хоть и не сразу, но, на взгляд Гуннара, чересчур быстро – среди оставшихся четверых одаренных не нашлось никого, кто решился бы проделать с исполнителем и заказчиком то же, что они сотворили с Ормом. Хотя уже знали, как именно это сделать. Впрочем, Гуннар на их месте бы тоже не решился сотворить этакое.

Зато сейчас кто-то из четверых, видимо, дозрел. Доделать не успел, правда, спугнули, потому тот несчастный и мог кричать. И, видимо, с убийцей своим он был не слишком знаком, иначе заманили бы куда-нибудь в укромное место, а не оставили посреди города.

Если это кто-то из четверых, тогда понятно, почему сам Гуннар жив. Хотя… разделать живого человека духа хватило, а полоснуть по горлу приятеля – нет? Или ослаб из-за прерванного ритуала, а стражники спугнули? Додумать Гуннар не успел – пришли еще двое стражников и велели идти следом.

Глава 10

Судья выглядел так, словно его выдернули из постели. Может, и правда разбудили: окон не было ни в камере, ни в допросной, да и по ощущениям прошло, может, несколько часов, но не вся ночь. Плохо. Значит, Гуннара считают опасным и переполошили не только судью, не стал бы он по доброй воли из-под жениного бока вылезать. Почти наверняка будет дурное настроение срывать – а на ком его сорвать, как не на душегубе?

Гуннар едва удержался, чтобы не глянуть в сторону, где с потолка свисал крюк, а у стены стояли три дюжих мужика в кожаных фартуках. Если знакомые стражники не поверили, что он ни при чем, поверит ли незнакомый – к слову, представляться он не стал, много чести – судья.

Ой, вряд ли поверит…

Начал тот, как водится, с имени и звания. Гуннар молчать не стал, чего уж тут молчать, все равно найдется, кому рассказать. Белобрысым кличут, простолюдин. Нет, не Гуннар, сын такого-то. Да, незаконнорожденный. В Белокамне два года как. Нет, вообще-то он пять лет назад в город пришел, но повезло, его степенство Колльбейн Дюжий в поход взял, вот два года только назад вернулся. Да спросите у него самого.

Как нет в городе? Ну да, купец, дело такое, сегодня здесь, завтра за тридевять земель. Кто еще что сказать может? Хозяйка, что в дом пустила, само собой. Да что вы, господин судья, она же мне в матери годится. Кто еще? Эрик, которого Лекарем прозвали. Одаренный, у него еще лечебница в наемничьем квартале. Ингрид Молчунья, там же найти можно. Что это у него одни одаренные в приятелях? Да так уж вышло, как в том походе сошлись так и… Еще Бьёрн, который «Шибеницу» держит. Сброд? Так и он сам не благородный, куда уж ему.

Говорить ли про Руни или оставить козырем в рукаве? Станет ли судья осторожничать, или, наоборот, решит, что надо преподать должный урок по всей строгости, дабы не считал, будто дозволено больше, чем другим? Не ладили судьи со стражей, и те, и другие полагали, что только они настоящим делом заняты, а прочие так…

Что на улице посреди ночи делал? Бессонница одолела, прогуляться решил. Конечно, знает, что после заката добропорядочным горожанам пристало дома сидеть, а если не спится – молиться Творцу, чтобы послал покой да добрые сны. Непременно и в казну пожертвует, и в церковь сходит, да вот завтра же и… – он изобразил на лице самое честное и безмозглое выражение, на которое был способен.

Ну, повязали за то, что по улице ночью гулял, так ведь утро же, можно и отпустить? Нет? Еще не утро? Вот ведь работа у господина судьи, ни днем, ни ночью… Отмычки? Ну, если у него забрали, значит, его, чего ж тут отпираться. Да ключ от дома потерял, а, может, и не потерял, сунул куда-то. Голова совсем никуда не годится, даром, что молодой еще, так, почитай, сколько раз по ней попадало… Впрочем, голова ему особо и незачем, на кого наниматель укажет, того и рубить, а думать – не его дело.

Казаться недалеким, но не раздражать глупостью, соглашаться, но не угодничать, и тянуть, тянуть время. Повезло, что судья начал с разговоров – некоторые, по слухам, сразу на дыбу, мол, чего время тратить и отговорки слушать, вздернуть, да кнутом, мигом все честные становятся и попусту языком не мелют.

Замок сменить – оно конечно, только это ж мастеру платить, и сам замок, пожалуй, что не меньше золотого, этакие деньжищи. Да и хозяйку беспокоить не хочется, добрейшей души женщина, и все так близко к сердцу принимает. Вот, давеча…

На меч деньги есть, на дублет тонкой шерсти есть, а на замок – нет? Помилуйте, так меч его кормит, и одет он должен быть достойно, кто ж оборванца наймет? А золото – сегодня есть, а завтра с друзьями посидели как следует – и нет его. Жизнь наемничья, она такая, не знаешь, когда голову сложишь, так к чему копить, к Творцу тяжелый кошель не возьмешь…

Нет, похоже, пытки все же не миновать. Если судью выдернули ночью из постели, значит, тот мертвец или чей-то добрый знакомец – что ж его, балбеса этакого, в «Шибеницу» занесло? – или слух уже до кого-то важного дошел, слухи да сплетни быстрее ветра летают, не разбирая ни дня, ни ночи. Значит, судье надо будет показать, что не зря его город кормит. Плохо. Но все же пока получается – лучше чесать языком, чем висеть на дыбе.

Ну да, шел по улицам куда глаза глядят, воздухом дышал, на луну таращился, о девке своей думал. Норовистая, зараза, но ведь есть своя прелесть в том, чтобы норовистую кобылку объездить, верно? Вот была бы она под боком, никуда бы не пошел. А что, господин судья тоже мужчина ведь. Ну незачем, так незачем… Грешен, да, ох, грешен.

Каким путем шел? Ну вот так и этак…

Что ему можно рассказать? Про тот поход, про ритуал – вдруг заинтересуется и начнет выспрашивать подробности? А ритуал-то языческий и значит, обвинять станут не только в смертоубийстве, но и в ереси, считай, он сам на обвинение и наговорит, рассказывая про духов и исполнение желаний. Купеческому совету, в общем-то, все равно, кто каким богам молится, привозили бы деньги в город, так что еретиков специально не выискивали, но если судья начал в блуде винить – занятно, а одаренным он тоже про грехи блудные вещает? – уцепится, как пить дать уцепится, не за одно притянет, так за другое. Даром что символ веры Гуннар еще со времен пансиона способен оттарабанить хоть поднятый посреди ночи, хоть в бреду.

Стража? Нет, не встретил. Что значит, наговаривает? Он совершенно не хочет сказать, будто стражники вместо того, чтобы по улицам ходить, в кости резались или бабам бока мяли. Просто разминулись, может же такое быть. Не может? Ну, господину судье отсюда виднее, конечно, только и правда не встретил.

Да как кто-то может подтвердить, что он по улицам бродил, если никого не встретил? Знал бы, орал да сквернословил, чтобы точно стража прибежала да запомнила. Только кто ж знал…

Или все же рассказать? То и дело оговариваясь, мол, это не он сам придумал, это местные так считали. И потащить за собой остальных, всех четверых, не разбирая правых и виноватых. Если бы он мог уверенно указать на кого-то одного, выгораживать бы не стал, тот, кто это сотворил, сам себя вычеркнул из людей, не тать он и не убийца, а самый настоящий изверг, извергнутый из рода человеческого собственными деяниями.

Ну вот, значит, огляделся, решил, раз трактир неподалеку, надо зайти. Бьёрн, конечно, законы чтит, скорее всего, не пустит, но… Издеваюсь? Вовсе нет, разве ж посмею?

Притон? Наверное, господину судье виднее, притон, так притон, мы-то с серебра да золота не едали, сравнивать не с чем. Повернул, значит, в сторону «Шибеницы», а там – батюшки-светы, всякое видывал, а тут как стоял, так и обмер. Потом за меч схватился, конечно, разве ж можно этакое непотребство безнаказанным оставлять? Только этот, в черном. как огнем полыхнет…

Кто из четверых? Эрик, чье любопытство воистину не знало границ – ведь именно он кропотливо и хладнокровно вытаскивал подробности, когда остальных уже мутило – в прямом смысле, в какой-то миг Руни вылетел во двор проблеваться, да и сам Гуннар был недалек от этого. Эрик мог сотворить такое, даже не стремясь к некой недостижимой цели, просто чтобы разобраться, как оно устроено – последние полгода лекарь бился над каким-то авторским плетением. Тем более что целителю не привыкать к крови и страданиям.

Руни? Тот не скрывал, что должность начальника стражи для него не предел мечтаний, время от времени вслух – в узком кругу, разумеется – жалея, что место в совете доступно лишь людям из купеческого сословия, среди которых, само собой, одаренных не было.

Ингрид? Рассудительная, очень себе на уме – не зря же Молчуньей прозвали – тот тихий омут, где, как известно, чего только не водится. Едва ли она собирается всю жизнь болтаться по миру, охраняя чужое серебро. И еще – у двух одаренных не бывает детей, а Ингрид уже не юна. Действительно ли ей все равно?

Вигдис? Выдержки и безжалостности у нее действительно хватило бы.

Гуннара передернуло.

Да, господин судья, даже вспоминать жутко. Уберег Творец, обязательно церкви пожертвует, как выйдет. Все мы под Его волей ходим, конечно… и стражники сказали, что невиновному бояться нечего. Ну и все, повязали, значит, и увели…

– А вот это чье? – спросил судья, выкладывая на стол окровавленный топорик. Острый даже на вид, таким хорошо кости рубить, и в суставах… Твою ж!..

– Откуда ж мне знать? Тот черный, наверное, бросил, когда удирал.

– Складно врешь. Только почему ты еще жив?

Самому бы знать.

– Поди, стражу услыхал и сбежать торопился.

– Сколько времени надо, чтобы перерезать горло? Если вдруг поверить, что от огня ты уклонился а плести что-то новое тому черному было лень?

Один удар сердца. Если жертва не сопротивляется, конечно.

– Так я ведь тоже бараном на бойне не стоял…

– Ты сказал, полыхнуло. И после этого ты видел что-то в кромешной ночи?

– Нет, но…

– Нет. Так почему ты до сих пор жив?

– Да откуда мне-то знать, что у этакого выродка в голове?

– Кому кроме тебя знать? Не было ведь никакого человека в черном. И никого там кроме тебя не было.

– Господин судья, как бы я справился с одаренным? – попытался воззвать к здравому смыслу Гуннар.

Судья подался вперед.

– А откуда ты знаешь, что он одаренный?

– Так перстень же.

– Перстень… Да очень просто справился. Двинул парня камнем по затылку… Камень нашли. Связал, и начал измываться. Зачем, кстати?

– И убитый не кричал? Да со всего города бы стражники сбежались.

– Он кричал. Как очнулся, так и закричал. Стража и сбежалась.

– Я не одаренный, мне незачем. – Пропади оно все пропадом, не надо было сдаваться. – Господин судья, я уже видел такое…

В конце концов, все они одаренные, Вигдис и вовсе могла бы считаться благородной, по матери, кабы родилась в законном браке и дар не унаследовала. Их на дыбу не поволокут, подчинят разум да заставят рассказать, что и как. Палач, хоть и дорог, все дешевле, чем одаренный, достаточно сильный для того, чтобы справиться почти с любым. Самое плохое, что может с ними случиться, если никто из четверых невиновен – Руни лишится места – но своя шкура, как ни крути, дороже. Впрочем, пока он имен не называл, только про поход и ритуал…

– То есть ты хочешь сказать, что это сделал какой-то пришлый язычник во славу своих гнусных духов? И надеешься, что я поверю и тебя отпущу? А ты знаешь, что будет, когда история про язычника и жертвоприношение выплывет наружу? Полгорода за ножи схватится, пришлых резать! Или, – голос судьи стал вкрадчивым, – ты хочешь обвинить тех одаренных, что были в том походе? Кто, к слову?

Ну да, самое плохое, что может случиться с безвинными – потеря доходного места. То-то он сам сейчас ужом на сковородке вьется, пытаясь от пытки увильнуть.

– Я никого не хочу обвинять. Но и себя оговаривать не намерен.

– Не «оговаривать», а «признаваться». И от души советую сделать это по-доброму. Кто тебя нанял, чтобы так затейливо убить?

– Мне не в чем признаваться.

Интересно, сердце, колотясь, может выломать ребра и вылететь наружу? Это, пожалуй, было бы здорово. Быстро.

– Что ж, – судья повернулся в ту сторону, куда Гуннар до сих пор изо всех сил старался не смотреть. – Значит, по-хорошему не хочешь. Тогда я должен сперва рассказать тебе, что будет дальше. Может, образумишься, и палача утруждать не придется.

– Кто меня обвинил? Я требую поединка.

– Ты мог бы требовать, если бы кто-то из горожан тебя оговорил. Но я выслушал стражу, выслушал тебя, прочитал отчеты о том, что нашли на месте убийства, и сделал выводы. Взятый с поличным не может требовать поединка.

Твою ж мать…

– Раздевайте.

Гуннар рванулся – может, и разумней было бы не сопротивляться и не злить ни судью, ни палача, но умение себя защищать было вколочено в него много лет назад, вколочено намертво, до бездумия. Только те три дюжих мужика, похоже, и не таких видывали, потому что через несколько мгновений он оказался раздет, веревка от связанных за спиной рук тянулась к крюку куда-то под потолок.

– Давай еще раз. – Судья развернулся к нему, так и не поднявшись из-за стола. – Повинишься – развяжут, позволят одеться. Потом каторга. Будешь запираться – продолжим. Значит, сперва…

Сперва вздернут за связанные руки. Если этого не хватит – прицепят к ногам груз. Потом в дето пойдет кнут. Потом каленое железо. Потом, если Гуннар лишится сознания, не признавшись, снимут, вправят плечи и начнут все сначала – и так три раза. Выдержит – значит, невиновен. Только вот ни количества ударов кнута, ни продолжительность одного допроса закон не оговаривал.

– Господин… – Голос отказывался слушаться, пришлось прокашляться. – Да, в конце концов, не верите – подчините разум и вся недолга!

Да, потом его неделю будет трясти от отвращения, но если уж выбирать…

– Зачем я буду беспокоить почтенного занятого человека? Да и дорого это…

– Как будто из своего кармана платить, – не удержался Гуннар. Впрочем, терять уже нечего.

– Вот как запел, а дурачком прикидывался. Признаешься в том, что убил?

– Мне не в чем признаваться.

Надо было рубить. И это стало его последней связной мыслью.

* * *

Оказывается, быть молодым, здоровым и сильным – невеликое благо, когда никак не получается ускользнуть в беспамятство, раз за разом твердя лишь три слова – это не я. И все же всему есть предел. Как раз в тот миг, когда Гуннар готов был признаться в чем угодно, разум все же провалился в темноту. Наверное, ненадолго, хотя кто его разберет. Очнулся от воды, выплеснутой на голову, и пощечины. Оказывается, он уже не висел, стоял на коленях. Судья присел напротив, запрокинул его голову, вцепившись в волосы на затылке.

– Неужели тебе не хочется, чтобы все это закончилось?

Гуннар часто и мелко закивал. Хочется, еще как хочется.

– Вот и умница. Значит, убил ты. А чего ради было так стараться?

Он попытался пожать плечами – прежде, чем успел подумать – вскрикнул. Думать вообще получалось плохо.

– Не знаю.

Еще одна пощечина.

– Что ж ты бестолковый такой… Не понимаешь, что признаются все?

Ну еще бы. Это только скальды поют, мол, был он чист сердцем, и потому Творец дал сил претерпеть боль и доказать, что невиновен. А в жизни признаются все.

– Понимаю.

– Ну вот. Так зачем ты его убил? Сам на Эйлейва злобу затаил или нанял кто?

Вот, значит, как его звали. Зачем убил? Был бы одаренным, сказал бы, силы захотел больше. А так…

– Сам придумай… у тебя хорошо получается.

Творцу ведомо – он вовсе не собирался юродствовать. Просто слишком трудно соображать, когда голос уже сел от крика. Был бы в самом деле виноват – давно признался бы. Но чтобы рассказать о том, чего не делал, нужно было придумать, а думать не получалось.

Судья досадливо оттолкнул Гуннара, поднялся, вытирая руки невесть откуда взявшейся тряпицей.

– Продолжайте.

В дверь постучали. Судья ругнулся, жестом приказав пока погодить. Встал в проеме двери, разговаривая с кем-то – если бы Гуннар и мог поднять голову, едва ли разглядел сквозь упавшие на глаза мокрые патлы. И то правда, разве ж тут поговоришь под вопли-то. Лицо уродовать нельзя, лицо – подобие Творца… о чем это он? Пусть Творец благословит того, кто отвлек судью, пусть говорит, говорит подольше. Может, получится собрать разбегающиеся мысли и придумать, зачем он все же убил того, как его там…

– Что вы здесь делаете? – недовольно спросил судья.

– Стражники, дежурившие ночью, доложили. Хотел посмотреть, что там за душегуб такой.

Знакомый голос. Был бы знакомый, если бы его звон в ушах не заглушал. До чего ж голова тяжелая, не поднять…

– Здесь вам не зверинец. Запишем признание, вернем в камеру – смотрите, сколько будет угодно.

– А что, уже признался? И зачем ему понадобилось этак утруждаться?

– Всему свое время. Не замечал раньше за вами праздного любопытства.

– Кстати, о времени. Который по счету допрос?

– Пока первый.

– С ночи? Да вы с ума сошли! – ахнул тот, невидимый. Гуннар все-таки сумел поднять голову, но волосы по-прежнему падали на глаза, проморгаться не получилось, а мотать головой – больно, да и без толку. – Вам что, надо мертвое тело вместо признания?

– Я не учу вас командовать стражниками. Если есть какое-то дело – говорите, нет – прошу меня извинить.

– Пожалуй, что есть. Давайте я подчиню его разум, и расспросим как следует. Если так долго артачится, может, и в самом деле невиновный? Парни говорили, отпирался всю дорогу.

– Все они невиновные и все отпираются. А на деле…

– Ну так тем более, чего время тратить? Мне нетрудно. Да и любопытно, признаться.

– Не припомню, чтобы раньше вы проявляли подобное любопытство, – хмыкнул судья.

– Так раньше этакого и не было. Думаете, с вас одного три шкуры снимут, если виновный не найдется? Мне уже выговорили, мол, чем по ночам стражники занимаются, если такое непотребство посреди города едва до конца не довели. Так что я тоже… заинтересован.

Пусть согласится, Творец милосердный, пусть он согласится!

Глава 11

– Благодарю, справлюсь сам. – сказал судья. – С этим вашим подчинением разума никогда не поймешь, говорит ли человек то, что думает на самом деле, или то, что его заставил говорить одаренный, ведущий допрос.

– Вы хотите меня в чем-то обвинить?

– Это вы пытаетесь обвинить меня в некомпетентности. Не в первый раз, к слову.

– Неправда. Тот раз – в превышении полномочий. И судя по тому, что первый допрос длится…

– Закон не оговаривает продолжительность одного допроса.

До Гуннара, наконец, дошло. Судья прекрасно понял, что он невиновен. Но то ли поторопился доложить, что нашел душегуба, то ли его тоже по головке не погладят, если не найдет. Так что висеть ему снова, пока не сообразит дурной своей головой, зачем же он все-таки убил этак затейливо, или кто его нанял… Нет, все же…

– Надо было рубить, – сказал он вслух. И расхохотался.

Ну правда, смешно ведь. Этак еще и заговор какой раскроется. За место в городском совете их степенства грызлись так, что волки лесные в сравнении с ними – сущие младенцы. Кто-нибудь обязательно воспользуется поводом. Впрочем, ему-то что до того, и так и этак покойник.

– Он у вас не двинулся часом?

А это мысль.

– Верую во единого Творца неба и Земли, и всех тварей, что на ней и в воде, и в…

И правда, хорошо вдолбили. Вот уж не думал, что пригодится. Смешно. Смеяться тоже было больно, но и остановиться не получалось. А, может, он уже и не притворяется? Может, правда рехнулся? Покажи дурачку палец – смеяться будет. Особенно смешно то, что не будет никакой каторги. Или палач «ошибется», или втихую в камере придушат, чтобы не прочухался да не начал снова отпираться, когда до суда дойдет. Слишком уж много внимания к этой смерти. И стоило столько терпеть, если он так и этак покойник, а мертвецу плевать на позор?

Судья выругался. Ну да, признания безумца не считаются. И свидетель, как на грех…

– Прикидывается. Вы не представляете, насколько они изворотливы.

– Отчего же, представляю. Я пошлю за лекарем, чтобы проверил.

– Не стоит. Погодите.

Судья отошел от двери. Гуннар все же поймал ничего не выражающий взгляд Руни. А если та черная тень – все же он? Кажется, тот был ниже, но именно что кажется… Если это все же его рук дело, то понятно, почему он рвется разузнать у судьи, что к чему. И не помочь хочет, подчинив разум, а заставить сказать то, что ему нужно. Не получилось. И это тоже невероятно смешно. Гуннар продолжал хихикать, когда судья снова присел напротив, заглядывая в лицо.

– Пожалуй, вы правы, пусть отдохнет, пока и в самом деле не свихнулся. Странно, вроде крепкий. – Он выпрямился. – Я и сам устал, если начистоту.

– Понимаю. Позволите угостить вас обедом?

– С чего бы такая щедрость?

– Можете считать это попыткой примирения. Глупая вражда между стражей и судом началась до нас и не нами закончится, но делить-то нам на самом деле особо нечего.

Судья, полуобернувшись, махнул рукой, мол, пока хватит. Веревка ослабла, и, не удержавшись, Гуннар рухнул на бок и снова провалился в темноту.

Очнулся он в камере, может быть, и в той же самой, кто там разберет, когда всего освещения – отблески факела откуда-то из конца коридора. В этот раз караульный по ту сторону решетки не торчал – и правда, теперь уже незачем, Гуннар и до поганого ведра без помощи не доберется.

Сколько времени прошло? Впрочем, какая разница, Руни ничего не станет делать, это очевидно – доходное место и хорошие отношения с сослуживцами наверняка дороже. Значит, если чего и ждать, так продолжения допроса – при мысли об этом Гуннара затрясло. Оставили бы ему рубаху – скрутил бы веревку да удавился, только те, кто здесь приглядывал за узниками, тоже не дураки. А до такой степени отчаяния, чтобы последние подштанники на удавку пустить, Гуннар еще не дошел. Может быть, потом и станет все равно, а пока передернуло от мысли, что его найдут с синей мордой, вывалившимся языком и голым задом. Он закрыл глаза, свернувшись в клубок, и попытался не думать, потому что мысли в голову лезли совсем уж нехорошие.

Не отвлекли бы судью – как пить дать оговорил бы и себя, и любого, на кого укажут. Хотя еще успеется, оговорит, никуда не денется. Нет, все-таки надо было рубить стражников. А трясет его на самом деле не от страха, а от холода – или лихорадка началась?

Гуннар потерял счет времени еще в допросной, а теперь и вовсе перестал понимать, на каком он свете – проваливался то ли в сон, то ли в беспамятство, рывком выныривал оттуда, неловко пошевельнувшись, снова сворачивался в клубок, безуспешно пытаясь унять дрожь.

Заскрипел засов, Гуннар не поднял головы – было бы на кого там смотреть. Караульные, сейчас утащат в допросную, и все начнется сначала. Зато согреется – вон, уже в жар бросило. Почему нельзя свихнуться по собственной воле? От него бы отстали… может быть.

– Вставай, – пнули его под бок. Вроде бы несильно, но и этого хватило, чтобы дернуться и зашипеть сквозь зубы. Успеет еще накричаться. Подняться получилось, правда, не сразу. Идти – нет, при первом же шаге повело в сторону. Влететь головой в стену со всей дури не дали, подхватили под руки, снова заставив зашипеть, поволокли прочь. Не в ту сторону, что в прошлый раз, значит, все-таки камера другая. И лестницы наверх вроде не было, и дверь…

За дверью оказалась комната, залитая солнечным светом, настолько ярким, что Гуннар зажмурился и попытался заслониться рукой – но не сумел ее поднять. Кое-как разглядел очертания троих мужчин. И голоса снова были знакомыми.

Его бесцеремонно усадили на лавку, приложив спиной об стену – в этот раз крик удержать не удалось. Гуннар зажмурился сильнее, затряс головой. Вот так и сходят с ума. Некому тут ругаться голосом Эрика. Эк заворачивает…

– Еще пара слов в том же духе и окажетесь в камере за неуважение к судье, – и этот здесь. Что он задумал? Поманить надеждой, чтобы окончательно лишить рассудка? Так и без того уже…

– Вот уж не думал, что уважаемый судья примет все безадресно высказанное на свой счет.

Точно Эрик, можно даже глаз не открывать. Язык у целителя порой был вовсе без костей. Сам Эрик смеялся – учитель, мол, попался хороший.

– Хватит! – это Руни. – Нашел время.

Гуннар уставился на обоих, окончательно потеряв дар речи.

– И все же я был прав, и этот убийца вам не только знаком, но и чем-то дорог. – Снова судья.

– Мне дорога честь правосудия, как и вам, полагаю, – Руни тонко улыбнулся. – И очевидно, что из-за решетки он убить не мог. Как должно быть очевидно и вам.

– Мне очевидно, что у него был сообщник. Который повторил убийство, чтобы отвести от него подозрения.

– А верховному судье, расспросившему стражников и внимательно прочитавшему протоколы допроса, очевидно совершенно иное.

Зря, выходит, он на Руни напраслину возводил – до верховного, члена городского совета, добрался. Но о каком убийстве и каком сообщнике речь?

Судья усмехнулся.

– А говорили, нечего делить.

– Я по-прежнему совершенно в этом уверен, – развел руками Руни. – Так милорд целитель может забирать своего приятеля?

– Может. Вещи сейчас принесут. С вашего позволения, господа.

Эрик не стал дожидаться, пока закроется дверь, мигом оказался рядом. Снова выругался:

– Месяц, хотя бы месяц ты можешь не влипать в неприятности?

Под кожей засвербело – Гуннар покосился вниз, ожоги на ребрах таяли на глазах. Надо было благодарить, но…

– А не по твоей ли милости я в них попал?

Эрик на миг застыл с ошарашенным видом, потом усмехнулся:

– Ну да, я бы тебя не убил просто потому, что собственных трудов жалко… ложись на живот, прямо на лавку. Ложись, говорю! И подтвердить, что я и вчера и сегодня ночью мирно спал в своей постели может только Ингрид, а я могу сказать то же самое о ней… Чему, в общем-то, едва ли кто-то поверит, если дойдет до разбирательства. – Эрик снова ругнулся. – А еще говорят, мы мясники. За такое правосудие голову бы отрывать.

– Какое уж есть, – пожал плечами Руни. Тронул Гуннара за руку. – Прости, я не успел. Судью подняли раньше, и… Он упрямей барана, чем больше уговаривают, тем сильнее упирается, так что пришлось через его голову, а это время.

Гуннар дернулся, сбрасывая руку, снова зашипел сквозь зубы – плетения, хоть и заживляли быстро, отнюдь не были безболезненными.

– Знаешь, после этакого я бы признался в убийстве собственной матери, – проворчал Эрик. – Да не дрыгайся ты!

Гуннар попытался подняться.

– Ничего мне ни от кого от вас не надо. Отпусти. И пришли счет, чтобы в долгу не оставаться.

Будь его меч обычным, первым делом пошел бы к тому, кто умел находить одаренных по крови – если меч вернут, конечно. Вдруг да осталось на клинке достаточно, чтобы разыскать убийцу. Но небесное железо блокирует дар. Даже если и удастся что соскрести, не поможет. Впрочем, и в том, что на клинке что-то осталось Гуннар вовсе не был уверен, помня, как Фолки обтер клинок прежде, чем убрать в отобранные ножны – бездумно, просто потому, что привык заботиться об оружии, своем ли, чужом ли… Потому только и оставалось, что подозревать, и от этого становилось вдвойне тошно.

– Лежи, я сказал, раздухарился, как полегче стало. – Целитель бесцеремонно придавил загривок Гуннара. – А то привяжу, с меня станется, гордец нашелся. Встанешь на ноги – подозревай в чем хочешь, а пока лежи и не рыпайся. Хорошо хоть свежее еще все, а то бы совсем…

– Помочь? – спросил Руни.

– Да, спасибо.

– Я тоже не могу доказать, что был дома. Сив подтвердит, конечно, но и ее словам… Хотя я бы не стал заниматься такими делами настолько близко от «Шибеницы» – оттащил бы подальше.

– Положим, вчерашний труп оставили явно для того, чтобы нашли как можно скорее, – сказал Эрик. – А первый – да, там задворки, конечно, и люди редко ходят, но и я бы подальше отволок.

– Слишком много наглости или слишком мало сил?

– Если первое, то это или ты, или я, или Вигдис. Если второе – Ингрид не слабее тебя, так что Вигдис или Иде… – Эрик снова ухватил за загривок дернувшегося было Гуннара. – Уймись, никто за твоей ненаглядной с небесным железом не собирается.

– Эк ты ловко Ингрид оба раза в стороне оставил, – усмехнулся Руни. – А Иде откуда знать?

Эрик смутился.

– От моего слишком длинного языка. Вечно я как дурак верю, что кому-то просто интересно со мной, а не… – Он махнул рукой. – Ладно, не о том…

Открылась дверь, прервав его на полуслове, вошедший караульный поклонился Руни.

– Его вещи.

Тот кивнул, указал жестом: на столе, мол оставь.

– Глянь, все тут?

Гуннар поднял голову. Груда одежды, поверх нее меч.

– Амулет?

Эрик шагнул к столу, переложил клинок, лежащий рядом с вещами – и снова даже не вздрогнул, словно прикосновение к небесному железу его не беспокоило. Странный он.