Текст книги "Охотник (СИ)"

Автор книги: Эйке Шнайдер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Настроение стремительно испортилось. От ярких тканей, вышивок и драгоценностей рябило в глазах, незнакомая речь била по ушам, и было очень трудно понять, что тут нормально, а когда стоит насторожиться. Хорошо хоть постоялый двор, куда его привела Ингрид, оказался чистым, а каменные его стены снаружи были выбелены известью, так что почти не нагревались на солнце.

Узкие окна комнаты, которую они сняли, занавешивала плотная ткань, почти не пропускающая света, так что внутри было, хоть и темно, но не слишком жарко, а после того, как Ингрид выплела лед, стало совсем хорошо. Постель оказалась без клопов, еда – вполне сносной, хотя Гуннар старался выбирать знакомую пищу, отказываясь от странных похлебок и морских гадов. Не хватало еще с непривычки животом маяться.

То ли за вечер в трактире он успел привыкнуть к незнакомому говору, то ли просто накануне устал, а за ночь выспался, благополучно загнав дурные мысли на задворки разума, где они обычно и пребывали, но на следующее утро все было куда проще. Гуннар молча шагал за Ингрид по улице, привычно изображая телохранителя, отмечал про себя разные приметные детали, чтобы не заблудиться в огромном незнакомом городе, внимательно смотрел, раз уж слушать тут было особо некого. От души веселился, внешне сохраняя невозмутимость, пока Ингрид и купцы объяснялись жестами и междометиями – впрочем, она была права, когда говорила, что серебро куда красноречивей слов.

Торговалась она отчаянно – и, кажется, с удовольствием. Заметно было, что и купцам этот торг нравится, причем разница языков ничуть не мешает. Порой Гуннару думалось, что они прекрасно друг друга понимают, даром что каждый говорит по-своему.

Ингрид была права и еще в одном – громкоголосые, суетливые, разряженные, люди тут на самом деле не слишком отличались от тех, к кому Гуннар привык дома. И точно так же здесь едва ли было нормально, что выходя из разных лавок, он то и дело натыкался взглядом на одного и того же мальчишку, и он же обнаружился за спиной, когда Гуннару вздумалось оступиться, и, шипя, присесть, растирая якобы подвернутую лодыжку.

Глава 8

Ингрид глянула вопросительно сверху вниз.

– Кто-то понял, что у нас есть деньги, – сказал Гуннар тем же тоном, каким только что костерил неведомого балбеса, бросающего нормальным людям под ноги гнилые яблоки, на которых и ногу сломать недолго.

– Где?

– Пацан, прореха на левом колене, полоса сажи на шее.

Ингрид кивнула. Через несколько мгновений добавила.

– Пойдем дальше.

– Что ты с ним сделала? – поинтересовался Гуннар, пристраиваясь у нее за спиной.

– Расспросить не получилось бы. Так что просто велела прогуляться до ворот и потом сделать пару кругов вдоль городских стен. Других нет?

– Не заметил. Нам точно нужно задерживаться здесь неделю?

Насколько он понял, деньги у них почти кончились, хотя сумки, и его, и Ингрид, не слишком потяжелели. В них лежала дюжина отборнейших жемчужин и яхонты, те алые прозрачные камни, что не горят в огне, становясь лишь красивей. Такие, если Гуннар что-то в этом смыслил, не каждый ювелир в Белокамне купит. Ингвар, наверное, сможет купить… Несколько фунтов лазоревого порошка, которым расписывают только храмы да дворцовые потолки.

– Именно здесь – нет. Но я не хочу давать повод для лишних вопросов. Проход между мирами – не моя тайна. И даже не Эрика.

– А можно проложить его до столицы? – поинтересовался Гуннар. – Там, наверное, будет легче сбыть и драгоценности, и краску. А потом верхами, и лошадей продать в Белокамне.

Получится недели две, но не настолько сильна задержка, чтобы беспокоиться.

– У тебя есть там знакомые, которые могли бы это сделать?

Гуннар подумал. Кое-кто из приятелей по пансиону мог бы, если верить доходившим порой слухам. Но не настолько близкими друзьями они были, чтобы через десять лет Гуннару воскреснуть и свалиться им на голову с контрабандой.

– Нет.

– А мне туда путь заказан.

Столица, пожалуй, больше Белокамня, один человек и там, и там – песчинка на морском берегу. Но именно в таких местах можно нос к носу столкнуться с тем, кого много лет не видел и видеть не желаешь. И, конечно же, это всегда происходит некстати. Чего этакого натворила спокойная и рассудительная одаренная? Скандальный поединок и жаждущие крови родственники «невинно» убиенного? Или что посерьезней?

– После того, как оглушила и быстро убежала? – неловко пошутил он.

– Нет, до того, – серьезно ответила Ингрид.

Они зашли в еще одну лавку, где купили два отреза шерсти того диковинного цвета, что никак не получить из растений. Краску для него добывали из багрянок – морских ракушек. Говорят, чтобы покрасить такой отрез – как раз на долгополое одеяние, что носили здесь – нужно было десять тысяч ракушек. Вот эту бы ткань попробовать сбыть в столице! Впрочем, кое-кто из купцов городского совета отдаст любые деньги, стоит лишь намекнуть, что такое полотно по карману лишь королю. И портной, обшивающий купца, об этом знает. А мать того портного пользовал Эрик, избавив от водянки, так что выходило, Ингрид знала, что делает.

Всю дорогу до постоялого двора Гуннар высматривал возможных соглядатаев, но так никого и не заметил. И все же соглядатаи были – или их с Ингрид выследили раньше, потому что ночью он проснулся от едва слышного скрежета засова.

Медленно и осторожно, чтобы не привлечь внимания, сунул руку под подушку, где лежал нож. Плетение или длинная прочная проволока, просунутая в дверную щель? Сквозь плотные занавеси свет с улицы почти не попадал, так что было не разглядеть, оставалось только слушать. Пахнуло горелым маслом и нагретым металлом. Значит, не одаренные – те бы положились на усыпляющее плетение и спокойно зажгли светлячок. Хорошо.

В доле ли хозяин? Дверь не скрипнула, значит, кто-то смазал петли уже вечером, после того, как он с Ингрид вернулся. Поднять шум или убивать сразу? И как выбираться из города, оставив за спиной трупы… сколько, кстати? Гуннар прислушался. Двое. Значит, и Ингрид будить незачем… впрочем, она, кажется, тоже уже не спит, дыхания не слышно. Или это просто он его не замечает, слишком внимательно прислушиваясь к мягкому шороху одежды и вглядываясь в светлые на фоне непроглядной темноты очертания вынутой из ножен стали.

Даже если хозяин не в доле, поднимать на уши стражу, чтобы искали убийц двух чужеземцев, он не станет – как бы самому виноватым не остаться. Додумать Гуннар не успел: вспыхнул светлячок, ослепляя. Гуннар слетел с кровати, но делать уже ничего не пришлось: оба ночных татя лежали, хрипя, на полу. И в самом деле, чего руки в кровище пачкать, когда можно просто сердце остановить. Мягко стукнула закрытая плетением дверь. Ингрид потянулась к одежде, Гуннар тоже начал собираться. Спрятать тела некуда, объясняться со стражей, не зная языка, заведомо бесполезно.

– Ворота? – только и спросил он.

– Море.

Гуннар мысленно пересчитал оставшиеся деньги. Место на корабле не купить, и едва ли кто выпустит судно из гавани посреди ночи. Но если есть море – есть и рыбацкий квартал, а там найдется желающий за несколько монет выйти в лодке не с сетями, а чтобы отвезти заказчика куда подальше. Да, может получиться. Гуннар поднял с пола потайной фонарь. Ингрид, поняв, снова его зажгла. Подсвечивая путь, они спустились к выходу. Если хозяин и был в доле с грабителями, у него хватило ума не пытаться остановить гостей.

Здоровенный засов на двери оказался не заложен, и едва ли его можно было сдвинуть проволокой. Вот так вот: пришли два чужеземца из ниоткуда и сгинули в никуда, никто искать не будет. Это тебе не караван, где несколько дюжин друг за друга горой. Ингрид, закрыв за собой дверь, обернулась – засов скрежетнул противным металлическим лязгом. Гуннар покачал головой – этак всех перебудишь, но одаренная только усмехнулась. Никто за ними не побежит, понял он. Жить всем хочется.

Как и в Белокамне, здесь по улицам ходила стража, но шаги и разговоры были слышны загодя, а потому каждый раз удавалось отступить в темноту, оставшись незамеченными. Ингрид шла, уверенно ориентируясь в паутине улиц и проулков. То ли врала, что была тут единожды, то ли в тот прошлый раз успела как следует изучить город. Спрашивать Гуннар не стал – не ко времени. Может, потом случай представится.

Дома стали ниже и между ними увеличилось расстояние, запахло гниющими водорослями и тухлой рыбой. Больше не слышно было стражи, зато забрехали псы.

Ингрид пошла вдоль полосы прибоя мимо перевернутых лодок, остановилась у одной. Рядом лежал ком тряпья, оказавшийся патлатым стариком, от которого за милю несло перегаром. Тот недовольно заворчал, просыпаясь. Когда над головой зажегся огонек, испуганно вытаращился. Видно было, что ему очень хочется сбежать, да ноги уже не те, чтобы удрать от молодых и шустрых, даже если не делать поправку на дар. Ингрид молча указала на лодку, на море, махнула рукой вдоль берега. Ткнула пальцем на восток, описала дугу по небу и застыла, держа руку над головой – мол, полдня пути. Достала из кошелька серебряк. Старик оценивающе оглядел их обоих, кивнул на монету, выставил две ладони с растопыренными пальцами, щербато улыбнулся. Ингрид, усмехнувшись, показала два пальца. Сошлись в итоге на четырех серебряках.

– Судя по карте, здесь в пяти лигах мыс, поросший лесом, – сказала одаренная, когда они уже сидели в лодке. Дорог нет, разве что тропы какие. Самое то пересидеть несколько дней.

Гуннар кивнул. Запасов в мешках не то чтобы вдосталь, но если есть раз в день, не особо набивая брюхо, хватит. Тепло, а на случай дождя у него в сумке лежит полог. И никаких соглядатаев. Разве что старик болтать начнет, напившись на радостях. Но не убивать же его просто так, на всякий случай?

Лодка оказалась дырявой, Ингрид то и дело собирала плетениями воду, выплескивая за борт, но ноги промокли все равно. Старик греб размеренно и ровно, видно: в молодости был силен и сноровист, да и сейчас наверняка мог бы жить безбедно, кабы не хмель. Слишком уж характерно он выглядел: одутловатое лицо, нос с синими прожилками. Слишком уж явно дрожали руки, когда не лежали на веслах. Впрочем, что Гуннару было за дело до чужеземного пропойцы? Довез до места, и ладно. Ингрид расплатилась честь по чести, но судя по тому, как на миг сбились с ровного ритма весла, а лицо старика перестало что-либо выражать, подчинить разум и заставить забыть, что кого-то возил, не побрезговала.

Гуннар думал, что будет сходить с ума от скуки, как было, когда валялся в лечебнице, выздоравливая. Но время пролетело незаметно – видимо, именно это и нужно было уставшему от целительских плетений телу. Дремать в тени деревьев, пока не спадет жара, плескаться в теплом, как суп, и кишащим разнообразной живностью море, часами не вылезая на берег, валяться на остывающем песке, вечерами – удить рыбу, бездумно глядя на деревянный поплавок, а потом жарить ее на вертеле над углями.

Лесу свила Ингрид, отхватив прядь волос у основания шеи, на блесну пошел серебряк, переплавленный в выемке на песке, а на крючок – швейная иголка. Ингрид приносила из леса голубей, а то и фазана, но видно было, что эти вылазки она воспринимает безо всякого азарта, не как охоту, а как необходимость. Впрочем, наверное, и в самом деле мало азарта в том, чтобы плетением стащить с ветки не подозревающую об опасности птицу и свернуть ей шею.

Они почти не разговаривали эти дни: Гуннар наслаждался покоем, а за Ингрид не водилось манеры заполнять тишину пустыми словами. Молчать с ней было удивительно уютно, хотя иногда смотреть в лицо, а не на грудь, а то и ниже, стоило изрядных усилий. Может, для Иде Ингрид и была «старухой», но это не мешало ей оставаться удивительно красивой женщиной, и все чаще Гуннар ловил себя на мысли, что они откровенно играют с огнем. По счастью, пять дней пролетели быстрее, чем эта мысль оформилась окончательно.

В этот раз за чернотой прохода не было и вовсе ничего пугающего: спроси кто Гуннара, он сказал бы, что оказался на берегу моря, где вырос, туманного и серого. Шелестели волны, перекатывая гальку, кричали под низкими облаками чайки, порыв ветра заставил поежиться – после тепла и солнца, оставшихся за спиной, он казался ледяным. Выйдя из прохода, Гуннар и вовсе плотнее завернулся в плащ.

Видимо, пока их не было, шли дожди – хотя небо снова было ясным, дорогу изрядно размыло.

– Ты удачливый, – сказала Ингрид. – Впору в следующий раз брать вместо талисмана.

Гуннар оторопело уставился на нее. Выдавил:

– Издеваешься?

Ее ответный взгляд тоже был полон недоумения:

– Два прохода подряд абсолютно безопасные. Редко когда так везет.

Выходит, такими проходами она пользовалась частенько. Промышляла контрабандой вместе с Эриком? Или без него? Ингрид не было в городе частенько, а целитель почти не покидал своей лечебницы.

– И часто бывает «следующий раз»? – поинтересовался Гуннар.

– В прошлый раз мы ходили, получив плату от Колльбейна, – сказала она. – Но это не то, о чем стоит знать всем.

– Поклясться?

– Зачем? – пожала плечами Ингрид. – Если нет веры слову, чего стоят клятвы?

Гуннар проводил Ингрид до лечебницы, передав с рук на руки Эрику, отказался от приглашения к столу, и от выпивки тоже. Закинул скорняку шкуру, наврав с три короба про знакомого, везшего диковинную тварь в королевский зверинец, да не довезшего и сбывшего останки первому встречному, чтобы совсем без штанов не остаться. Скорняк предложил выкупить шкуру, за этакую редкость бы дали немало, но Гуннар отказался.

Выйдя из лавки он отправил уличного мальчишку с запиской для Вигдис. А когда добрался до дома, там уже ждал такой же оборванец с клочком бумаги, где было только одно слово: «приходи».

Дверь открыла служанка, видимо, та самая поденщица, которая бывала только утром. Гуннара провели в кабинет, и, едва закрылась дверь, за спиной сам собой задвинулся засов. Вигдис визжа, точно девчонка, повисла на шее.

– Пойдем, ты же наверняка голодный, – сказала она, с явным усилием отстранившись.

– Голодный, – согласился он, сжимая ее грудь. – Пойдем. В спальню.

Она расстегнула фибулу его плаща.

– Я тоже голодная. Ну ее эту спальню, идти еще.

Гуннар, рассмеявшись, подхватил ее под бедра, усаживая на стол.

– Уроним чернильницу и испортим твои бумаги.

– Она непроливаемая, – выдохнула Вигдис, прижимаясь всем телом.

Бумаги они все-таки помяли, хотя чернильница и в самом деле оказалась непроливаемой.

– Пойду, нагрею нам воду, – сказала Вигдис, потягиваясь. – Поденщица уже ушла.

Гуннар кивнул, выпустив ее из объятий, начал собирать с пола одежду.

– Ты загорел? – удивилась Вигдис.

Он выпрямился, ругнувшись про себя. Сказал как можно безразличней:

– Погожая нынче осень.

– Настолько погожая, что можно и задницу солнцу подставить?

Он пожал плечами. Что тут скажешь, в самом-то деле? Глазастая – но как это сейчас некстати.

– Где вы были на самом деле?

– Не только в Листвене. И это все, что я могу тебе сказать.

– Сама вижу, что не только в Листвене. Последнюю неделю дожди лили не переставая, да и холодно купаться… Как? Переход? Куда?

Откуда она… ах, да. Но все равно. Гуннар покачал головой, давая понять, что отвечать не намерен.

– У Ингрид тоже загар везде? – нарочито мягко поинтересовалась Вигдис.

Он мысленно застонал.

– Спроси у Эрика. Я не смотрел.

– Только трогал?

– Творец милосердный, не начинай! Я к ней пальцем не прикоснулся!

Сущая правда, между прочим.

– А я не про палец говорю. Как она, хороша?

– Я же не спрашиваю, с кем ты засиживаешься в «Шибенице» вечерами! – заорал Гуннар. – И о чем вы болтали с компанией Скегги, в тот вечер, когда я загибался!

Об этом как-то обмолвился Олав по дороге. Дескать, начинал разузнавать, куда подручный делся. Да без толку.

– О делах! – Ее лицо стало белей бумаги на столе. – Мой заработок – знать всех и обо всем! И я буду улыбаться и шутить, даже когда хочется выть в голос, потому что мухи слетаются на мед, а не на уксус!

– Улыбаться всем мужчинам от семи до семидесяти?

– Если вы зачастую думаете вовсе не головой – разве это моя вина? Или ты всерьез считаешь, что я заваливаюсь перед каждым?

– Так и я не деру все, что не успевает убежать!

– А я и не про всех! И это не я шаталась невесть где, занимаясь невесть чем, не вали с больной головы на здоровую!

– Твой заработок – улыбаться кому попало, мой – шататься по глухим местам с кем попало, и следить, чтобы с нанимателем ничего не случилось. Не! Было! Ничего!

– Одаренной вдруг понадобился меч?

Гуннар шагнул ближе, нависая сверху.

– Да. Бывает и так. Меч, заметь, а не уд.

– Как я могу тебе доверять, если ты не доверяешь мне? – неожиданно тихо спросила Вигдис.

– У меня нет от тебя тайн, – он тоже сбавил тон. – Но это не значит, что их нет у тех, кто доверил мне свои.

– Я не о том. – она коснулась амулета, и видно было, что понадобилось усилие, чтобы не отдернуть руку мгновенно. – Кого или чего ты опасаешься в моем доме? В моей постели?

– В кабинете, если быть точным, – усмехнулся он, понимая, куда клонит Вигдис.

Сбить с мысли не получилось, она не улыбнулась, по-прежнему заглядывая в глаза снизу вверх.

– И если здесь нет никого, кроме нас двоих…

Гуннар отступил на шаг, не отрывая взгляда от ее глаз. Медленно – на запястья словно навесили пудовые гири – потянулся к застежке амулета. Цепочка скользнула в непослушных пальцах, едва слышно звякнула о пол. Во рту пересохло, кровь колотилась в висках, мысли скакали и путались – поди тут поймай чужую, если вдруг что. Впрочем, даже если и почует – у него ни разу не получилось справиться с попыткой подчинить разум. Только и оставалось, что закрыть глаза и сдаться на милость Вигдис – нагому и беззащитному, словно младенец – отчетливо понимая: если что, это будет конец всему.

Вигдис всхлипнула, руки обвили его шею, волосы щекотнули подбородок, и Гуннар снова смог дышать. Обнял ее в ответ, потерся носом о макушку. Розмарин.

– Что тебе тот амулет, когда ты и без плетений из меня веревки вьешь? – прошептал он.

Она длинно, прерывисто вздохнула.

– Прости. Я теряю рассудок от одной мысли, что…

– Я тебя не обманываю.

– Прости, – повторила она. Прижалась крепче, теплая, голая, прошлась губами вдоль шеи.

– Ну и что ты делаешь? – усмехнулся он, поглаживая ее чуть ниже спины.

– Очень старательно пытаюсь показать что полна раскаяния…

– Загнав меня до полусмерти?

– Да, я чувствую, как ты устал, – хихикнула она, беззастенчиво прижимаясь бедром.

* * *

На следующий день к Гуннару явились гости: Олав Щедрый собственной персоной. Быстро обернулся, и вовсе не с караваном.

– Говорят, вы умеете не только сберечь, но и найти, – сказал он после приветствия.

– Иногда приходилось. Но я не ищейка, – улыбнулся Гуннар. Я борзая, которая нагонит и возьмет, но не будет выслеживать.

– Сразу видно, что вам не доводилось бывать на псовой охоте, – усмехнулся в бороду Олав. – Как бы то ни было, прежде чем отказаться, выслушайте.

Глава 9

Олав хотел найти своего человека, Скегги Рыжего. В тот вечер, когда пропал, он с компанией гулял в «Шибенице». Пошел отлить и не вернулся. Остальные решили, что перебрал и отправился домой, не поглядев, что ночь, пьяному море по колено, как известно.

– Не мог в нужнике утонуть?

Хотя всплыл бы уже, впрочем, кто там особо в дыру смотрит.

– Он умерен во хмелю. Столько не пил.

– А податься в бега?

– Я не одобряю трений с законом, Скегги бы знал об этом.

– Не обязательно с законом. Мало ли, кому дорогу перешел…

– Нашел бы способ предупредить.

– Три недели прошло, – сказал Гуннар. – Если в сточной канаве до сих пор труп не нашли, значит, сбежал. В этом городе тридцать тысяч человек, один – что песчинка на морском берегу, смоет, и никто не заметит.

– Он был очень надежным человеком. Я приходил к начальнику стражи, он отказался мне помочь. Искать, кто возьмется, было некогда, торопился было в Листвень… ну, да вы знаете. И, признаться, я до последнего надеялся, что объявится. Он силен… был силен.

Гуннар кивнул. Продолжил расспросы. Жил Рыжий один, женщины постоянной не было, водил разных, как обычно одаренные делают.

– Поденщица?

– Ничего не знает, да и откуда бы.

– Соседи?

– Ничего не знают.

А, может, что-то знают, да говорить не стали. Надо будет самому порасспрашивать, только не в лоб. Если Гуннар вообще за это возьмется.

– Дом осмотрели?

– Так заперто.

Гуннар недоуменно уставился на купца. Тот так же недоуменно посмотрел в ответ, потом нахмурился.

– Я честный купец, а не тать какой.

А, может, лежит себе Скегги дома – споткнулся по пьяни, ногу сломал? Хотя нет, одаренный же, уж выбить окно и заорать на всю улицу смог бы. Разве что удар хватил, но это тоже вряд ли. И молод еще, и сложен не так. Вот если бы речь шла о самом Олаве, крепко сбитом и краснолицем…

В доме, конечно, надо посмотреть, и с соседями поговорить, но по всему выходило, что расспрашивать придется в трактире. Не бывает так, чтобы никто ничего не видел. Или видел, да не понял, или видел и понял, но молчит. К тому же отхожее место в «Шибенице» стояло на заднем дворе, огороженном здоровенным забором, калитка в котором почти всегда – и уж точно ночью – была заперта. Одаренному замок не помеха, даже изрядно пьяному, но зачем с ним возиться, если можно вернуться в трактир и спокойно уйти через открытую дверь? Поссорился с кем-то? Увидел кого-то, с кем встречаться бы не хотел? Или все-таки позарился на чужие деньги?

– Обещать, что найду, не могу, – сказал Гуннар, поразмыслив. – Могу только заверить, что искать буду честно.

– Начальник стражи не мог обещать и этого.

– Он не связывается с делами, за исход которых не может поручиться.

Надо же репутацию поддерживать. Впрочем, сам Гуннар тоже далеко не за все брался.

– Значит, мне придется удовольствоваться обещанием честных поисков.

– Сколько денег при нем было? – спросил Гуннар.

– Моих – задаток для одного одаренного и одного меча.

Значит, вряд ли сбежал с деньгами, невелика сумма.

– Вы действительно хотите знать, что с ним? Поиски обойдутся дороже.

– Это мой человек. Если он мертв, я должен узнать, отплатить убийцам, если потребуется. Если сбежал – найти…

И тоже отплатить. Уж не был ли его степенство Олав Щедрый незаконным отпрыском кого из благородных? Это за ними подобное водится, купцы так не рассуждают. Впрочем, ему-то какое дело?

Проводив гостя, Гуннар глянул на небо. Пожалуй, расспрашивать соседей уже поздно, лучше подождать до темноты да влезть посмотреть, что там в доме Скегги. С замками он управляться умел, хоть и не одаренный. Занятно, что никто до сих пор не придумал плетения, защищающего дом в отсутствие хозяина, обходились замками да собаками. Может, потому что одаренных на самом деле было совсем немного, если сравнивать с остальными? Это он который год рядом с ними крутится, вот и кажется, что куда ни плюнь, в одаренного попадешь. Размышлять о том, почему так вышло, не хотелось. Проще делом заняться.

Замок оказался хитрым, пришлось повозиться, оглядываясь да прислушиваясь, не идет ли стража. Хорошо, ночь выдалась пасмурная, еще час, и темно станет хоть глаз выколи. Гуннар аккуратно прикрыл за собой дверь, чиркнул кресалом, зажигая фонарь – хитрый, дающий лишь узкую полоску света. Еще не хватало, чтобы с улицы свозь ставни огонь разглядели да пошли проверять, кто там бродит в доме, хозяин которого десять дней как пропал.

Но по всему выходило, что Рыжий не сбежал: полный дом вещей, деньги не тронуты ни в сундуке, ни под половицей, шкатулка с перстнями и браслетами, пояс с золотыми бляхами – все тут. Бритва на рукомойнике – одаренные бороды не носили, словно подчеркивая, мол, мы не чета остальным.

Гуннар тщательно оглядел полотенце – все было бы куда проще, если бы Скегги порезался и осталась хоть капля крови. В Белокамне был человечек, который мог бы сплести и сказать, жив ли оставивший ее или мертв, и если жив, то где сейчас. Хоть одаренный и не рассказывал о своих умениях направо-налево, но кому нужно было – те знали.

Что ж, не повезло. Значит, надо идти в «Шибеницу», расспрашивать, что да как было тогда, а днем снова заглянуть к Руни. Могло ведь и так случиться, что, встретившись со стражей, хмельной Скегги договариваться спокойно не стал, начал буянить и до сих пор за решеткой сидит, если всерьез кого из караула обидел. Если бы убил или покалечил, Руни уже знал бы, конечно, а если просто срамными словами обложил да морду подправил, то ему и докладывать не станут, судье передадут, а тот запрет на пару недель, а то и на месяц, если его самого обидят. Простолюдину еще и батогов добавит. А что друзья и родичи обыскались – так кого это заботит?

Пока он возился в доме, стемнело окончательно и ночь стала непроглядной. Гуннар вернул на место замок, ждать, пока глаза привыкнут к темноте, не стал, все равно без толку. Двинулся к «Шибенице», время от времени подсвечивая путь фонарем. Считалось, что с наступлением темноты все трактиры закрывают двери: кто остался внутри, может кутить хоть до утра, но и наружу никого не выпустят, и с улицы не впустят. Но, как и всегда, то, что было на самом деле, совершенно не походило на то, как должно быть. По пути раза три пришлось прятаться от стражников с факелами. Договориться, если что, оказалось бы нетрудно, в страже обычно ходили ребята разумные, но зачем, если можно просто прикрыть фонарь и бесшумно отступить в темноту у стен домов?

Разминувшись с патрулем в последний раз, Гуннар завернул за угол, луч фонаря скользнул в переулок, что отходил от улицы, ведущей к «Шибенице», выхватив из темноты лежащее на земле тело и копошащуюся рядом тень. Гуннар шагнул было дальше, но в следующий миг сообразил, что именно увидел. Развернулся, снова осветив окровавленную одежду и вывороченные ребра, и тут же выронил фонарь, выхватывая меч.

Тело отреагировало прежде разума, заставив отшатнуться от летящего огня, Гуннар присел, откатившись. Пламя прошло над головой. Следующий язык устремился прямо в лицо – едва успел вскинуть локоть, прикрывая глаза. Огонь рассыпался искрами, едва коснувшись. Горячий воздух обжег лоб. Гуннар вскочил, слепо промаргиваясь. Перед глазами плясали разноцветные пятна.

Ударил мечом, ориентируясь на едва слышный шорох шагов. Кажется, зацепил. Нет не всерьез – послышалось шипение. Словно втянули сквозь зубы воздух, пытаясь удержать крик. Но крик все же раздался, безумный сиплый вой, в котором не осталось ничего человеческого, видимо, слетело плетение, удерживающее тишину. Неужели тот бедолага с развороченными ребрами все еще жив?

Впрочем, думать о нем было особо некогда, Гуннар снова метнулся в сторону. Отчетливо понимая, что его, на время ослепшего, не спасет ничего. Мысленно он уже ощущал нож под ребрами – но чьи-то ноги в мягких башмаках зашелестели, удаляясь. За углом затопали сапоги стражников. Несчастный продолжал кричать.

Загорелся светлячок. Кто-то вскрикнул, кто-то выругался. Гуннар развернулся к стражникам: знакомые ребята, все четверо.

– Он побежал туда, – он мотнул головой, опуская клинок. И оторопел, увидев направленные на себя четыре меча.

– Парни, вы что, одурели?

Старший, Снор, шагнул вперед:

– Отдай меч и пойдем с нами.

Непрестанный вой резал уши, въедался в мозг. Хоть бы уже кто-нибудь прикончил бедолагу, все равно не жилец.

– Говорю же…

– Мы никого не видели. А у тебя кровь на лезвии.

– Я его зацепил. Не сильно, кажется, но…

– И на одежде. И руки.

Ну конечно, тут же вся земля кругом в крови. Твою же…

– Это не я.

– Тогда тебе нечего бояться, верно? – Снор дернул щекой. – Добейте уже его, все равно…

Никто не шелохнулся, все клинки оставались направленными на Гуннара. Наверное, надо было прорубаться, он мог уйти от четверых, если сразу бить насмерть, забыв, что вместе пили, болтали, смеялись. Забыть, что у Болли месяц назад сын родился, первенец, у Фолки мать разбитая третий год, жениться собирался да не успел, а теперь кто за него пойдет, за лежачей ходить? Зато Калле успел пару месяцев назад и, по слухам, жена уже в тягости. Вот разве что про Снора толком вспомнить нечего, тот, как и все одаренные, на Гуннара поглядывал сверху вниз…

Он, наверное, сможет уйти, если начнет убивать сразу – не без потерь, Руни говорил, что его ребята хлеб свой не даром едят – но сможет. Вероятно, не дальше ближайшего переулка, где и издохнет. Но даже если и повезет – что потом? Всех четверых насмерть не уложит, это только в легендах от великих воинов враги отлетают дюжинами. Его узнали, значит, найдут, значит, бежать. Значит, признать, что он виновен.

– Отдай меч, – повторил Снор.

Гуннар грязно выругался и выпустил рукоять.

* * *

Поначалу он не особо волновался. Обыскали быстро и ловко, отобрав не только оружие и амулет, но и кошель, и отмычки, понимающе хмыкнув при этом – что ж так, оно водится. С серебром придется проститься, впрочем, было там ровно на то, чтобы хорошо в кабаке посидеть, отмычки тоже не вернутся. На цепочку едва ли кто позарится, не золото с каменьями и даже не серебро, железо и железо на вид, а что непростое – так только одаренный и отличит, а они не опускаются до того, чтобы арестованных обыскивать. И меч слишком приметный, чтобы бесследно исчезнуть, а остального особо и не жаль.

Отвели не в общую камеру, к ворам, бродягам и прочему люду, в неурочное время на улице застигнутому. Поместили одного и караульного по ту сторону приставили, глаз с него не сводившего, словно Гуннар мог свозь стену пройти. Не из уличных стражников, из тюремных, незнакомый, впрочем, разговаривать с ним все равно не о чем, а пристальным взглядом его давно из себя не вывести.

Гуннар плюхнулся на пук не слишком свежей соломы, прислонился спиной к стене, сухой и прохладной, в самый раз голову остудить, и прикрыл глаза. Дождаться утра, там Руни дадут знать, об этаком непотребстве обязательно дадут знать, вместе с его, Гуннара, описанием и именем, и тот сообразит, кому и как объяснить, что приятель просто оказался не в то время не в том месте.

Если только вообще возьмет на себя труд объяснять. Ведь выходило, что той ночной тенью мог быть лишь один из четверых, тех четверых, что совсем недавно оттащили его от престола Творца. И вот тогда Гуннару стало по-настоящему страшно.

* * *

Орма, брата Вигдис, хватились еще вечером, но решили, что тот сговорился с какой-нибудь веселой девчонкой из местных: деревня жила тем, что принимала торговых людей с охраной, и своих и заморских, так что найти подругу на ночь и столковаться было нетрудно, даже не владея языком: почти все местные знали дюжины две слов на наречии пришлых, а большего для этакого дела и не надо. Но утром пошедшая за водой к реке женщина подняла крик, перебудив и своих и чужих.

Гуннар оказался у тела одним из первых, и уж на что привычен был к крови, зажмурился и мотнул головой, словно увиденное от этого могло растаять. Орм лежал, уткнувшись лицом в землю, растянутый за руки и ноги между двумя деревьями. Одежда со спины была аккуратно срезана и так же аккуратно от хребта к бокам была отделена кожа и разложена подобно чудовищным крыльям, а над ней торчали вывернутые наружу ребра, оторванные от хребта. Трава вокруг покрылась сгустками крови.