Текст книги "Рисунки на обоях (СИ)"

" Nichts bewegt sich, ich kann nicht mehr, ich bin so, so mЭde".

Вязкая духота медленно завоевывала пространство. Звонкие удары терялись в потоках музыки, пальцы оставляли красные следы на слишком белой, слишком нежной коже, приглушённые стоны и сбивчивое дыхание вплетали, впечатывали в Криса всю неисторгнутую и непоправимую внутреннюю боль Рена, заставляя перейти порог близости и отступить на шаг дальше одновременно. Опустошённо, кожа к коже, Рен вытирал нестёртые о подушку слёзы рыжего.

– Не отпущу, – сказал он, присваивающе обнимая. – И не заставишь забыть.

Письмо четырнадцатое «Помните утренний ветер и степь в серебре?»

Рен терпеливо перебирал бумаги, которые Лера попросила его рассортировать. Он чувствовал себя едва живым и улыбался собственной слабости. Он с благодарностью принимал подобные мелкие поручения. Они позволяли не задумываться о том, как легко ускользает время. Когда она умерла, он дал себе слово, что продолжит жить, но у него не получалось быть сильным и отпустить воспоминания. Он пытался заставить душу проснуться, но с каждым днём всё ближе подходил к выводу, что спит она вечным сном. Он не был безупречен прежде, у него не было радужных и счастливых воспоминаний, записанных на плёнки старых видеокассет, всё отличие между ним прежним и ним нынешним заключалось в том, что он утратил искру жизни, желание жить, всё то, что позволяло ему быть одним из многих, но своеобразным, что раскрашивало существование. Он продолжал попытки воскресить себя – когда держал в объятиях Криса, когда вмешивался в безнадёжные встречи. Но по внутреннему самоощущению его прежнее состояние галлюциногенно-алкогольной прострации мало отличалось от теперешней иллюзии жизни.

Он рисовал. И море оживало под его руками, и раз за разом его отблески становились всё совершеннее, всё ближе к тому, что он хотел дать увидеть. Когда он рисовал, глаза его горели внутренним огнём, и кисть летала в танце, точно и уверенно касаясь бумаги.

Крис притащил откуда-то бутылку хорошего виски, и Рен, не постеснявшись, почал её. Ему не нужен был больше алкоголь, чтобы видеть рисунки на стене, или, может быть, мир за стеной. Но горячая волна, разливающаяся по коже и делающая краски более яркими, манила. Рен некоторое время смотрел на море и верил, что оно пробралось в комнату, но сквозь брызги и запах пены неожиданно проступили нелепые мелкие цветочки узора на обоях. Рен нахмурился, вскочил, подхватив со стола нож, и принялся убивать эти нелепые цветы с остервенелой яростью, опрокидывая их в волны, стирая в пыль и развеивая в ветре над морем.

– Мне кажется, стена не виновата, – заметила вошедшая Лера.

Рен затравленно оглянулся и потратил почти целую минуту на то, чтобы сфокусировать взгляд на девушке.

– Нет. Я сделаю её настоящей.

Лера кивнула. Спустя пару дней, вернувшись с небольшой халтуры, Рен обнаружил Криса и Леру, вдвоём шпаклюющих злополучную стену. Крис со шпателем в руке и завязанными в хвост волосами был похож своим энтузиазмом и гордой неумелостью на молодого маляра, возомнившего себя художником. Чистые и весёлые голоса Ricchi e Poveri аккомпанировали новоявленным ремонтникам. Ещё день спустя стена стала холстом для акварели Рена. Когда он начал воплощать картины на этом холсте, время будто замерло. Шторы гостиной потерянно обвисли по бокам карниза, не смея препятствовать свету, заливавшему стену из окна. Рен отлавливал нотки закатов и рассветов, хватал кистью лучи солнца в зените, распахивал балкон, впуская редкий, неуверенный свет луны. Его море было переменчивым, светящимся и переливчатым одновременно, а над морем нежными мазками рождалось столь же непостоянное и уверенное в себе небо. Застыли переводы, замкнулись обрывками образов разговоры, рассыпалась на ноты становившаяся всё более редким гостем музыка. Она не смела перебивать шум волн.

За окном набирало обороты, расцветало жизнью лето. Оно сквозило через раскрытые окна, заполняло собой пространство, вступало в права незаметно. В один из удушливо жарких субботних летних дней Рен внезапно услышал в коридоре чужой голос, показавшийся ему смутно знакомым. Лера уже впустила гостя, когда он выцепил из памяти недавний звонок бывшего одноклассника и договорённость о встрече. Стол заполнили звонко бутылки холодного пива.

– А помнишь, как кто-то повесил на доску тот карикатурный портрет химички, где она с бутылкой и в шляпе? Представь, она его в рамочку повесила, недавно в школе был, видел.

– Плод коллективного творчества... Я бутылку рисовал.

– А снежное побоище? Ты тогда дал слово отомстить за попранную снежком в морду честь Медведевой и был беспощаден!

– Представляешь, Ленка Стержнёва, невзрачная такая была, тихая, второго сына в этом году родила. Вот даёт!

Прошлое высвечивалось, как чужое, и те люди, которые были рядом на грани восприятия несколько лет подряд, всё ещё большую, наверное, часть жизни, выступали из тумана, и становилось размазанно от ностальгии. Мелькал рядом Крис, в реновской рубашке и неприлично коротких шортиках, ярким пятном перечёркивая погружение в воспоминания, настойчиво проводя линию с неумолимым настоящим.

– Смурной ты, Жека, но всё равно рад был тебя видеть, – сказал на прощание Гена. – Хорошо ты устроился, живёшь аж с двумя красотками, да ещё и идёшь потихоньку к славе, – я про тебя читал где-то.

Рен понятия не имел, кому Лера продавала несовершенные картины и кому могло прийти в голову написать о нём, но в её кругах полезных знакомств находились самые разные и удивительные личности, а он предпочитал не вникать. Проводив Гену и захлопнув за ним тяжёлую дверь, Рен вернулся к своему холсту и долго смотрел на него, пытаясь поймать морской бриз сквозь духоту города и грубо ворвавшуюся в него застывшую реальность.

Письмо пятнадцатое «По ночам все красавицы земной страны одинаково – невинно – неверны»

Отголоски угасающего лета за окном, временами цепочки деревень, успокоение, сменившее волнение. Крис убегал от прежней жизни, прекрасно понимая, что обречён к ней вернуться. Уставшая речка отделила пролетевшее кладбище от путей, и Крис подумал, что в кладбище, обильно украшенном цветами, есть что-то праздничное. Или в цветах что-то мрачное? В плеере беспокойно звенели лёгкие мелодии из аниме, знакомые, похожие на осколок такого же знакомого, оставшегося позади мира. У Криса не было обратного билета, и денег на него тоже не было, но он ничуть не жалел об этом побеге в неизвестность. Симпатичная девушка-соседка пыталась открытыми заученными улыбками сделать его своей подружкой на краткое время пути. А за окном было мрачно и пахло ноябрьской усталостью, такой необычной в сентябре. Он удалил из памяти мобильника все смски Рена, обнаружил, что Эрволь не оставлял ему посланий, которые хотелось бы сохранить, а может, он их не помнил или не ценил. Ярко, как будто навечно. Нежные взгляды, как повод для побега. Зачем ему было так смотреть на Леру, будто она ему дороже всех на свете? Телефон зазвонил. Крис нехотя снял трубку.

– Возвращайся.

– Зачем?

– Когда устанешь от приключений, позови, я заберу тебя домой.

Крис нервно засмеялся. Он почти забыл, что у них с Эрволем были обязательства друг перед другом. И что эту связь так просто не разорвать. Он улыбнулся мысли, что ему есть куда вернуться. А сейчас его ждали новые места и города.

– Он так настроился на приключения, может быть, не стоит его их лишать? – спросил Эрволь.

Рен промолчал.

О том, как ему стало пусто, когда Крис исчез, о том, как стремительно хотелось броситься вдогонку, обогнать поезд, отбросить тело, неудобное, медленное и устремиться яростно вслед. О том, как мышление включилось только спустя несколько минут после набора номера и звука знакомого голоса. Эрволь понял его молчание.

– Ладно, верну в целости и сохранности, – сказал наконец Эрволь. – Билеты уже заказаны.

Духота поезда сменялась сквозняками, и наоборот, и невозможно было угадать, когда стоит кутаться в одеяло, а когда выбираться подышать воздухом вперемешку с дымом в прокуренном тамбуре, пахнущем металлом и поездами. Четыре дня в пути начали казаться вечностью, как только растеряли прелесть новизны. Но ритмичный стук колёс по-прежнему очаровывал, а пейзажи за окном менялись. Крису нравилось устраивать свой уголок мира на плацкартной полке и рисовать свои миры там, за окном, придумывая свои истории тому, что стремительно проносилось мимо него. Он много спал и много путешествовал по знакомым мирам, закрыв глаза и лёжа на полке под звуки ненадоедавшего плейлиста. Лёгкими движениями пальцев он перематывал Megaherz, чтобы тот не напоминал о Рене, но иногда забывался и впускал того в свои истории, и чем дальше становилось расстояние, их разделяющее, тем больше ему хотелось признать нелепость своего повода к разрыву, казавшегося важным буквально пару дней назад.

Подъезжая к станции, Крис не смотрел на платформу, ползущую навстречу составу. Он сидел на низком старте, готовясь вырваться навстречу свободе и неопределённости из ставшего уже привычным вагона. Только вперёд.

Внезапное тепло знакомой руки, поддержавшей за локоть при переходе из вагона на платформу, и букет огненно-красных роз.

– На вокзале принято встречать с цветами, – сказал Эрволь.

– Что ты тут делаешь? – надул губы Крис.

– Встречаю. С цветами, – пояснил Эрволь. – Самолёты быстрее поездов.

Крис опустил голову.

– Я знаю несколько очень интересных мест в этом городе, тебе понравится, – констатировал Эрволь. – Отвезём вещи в гостиницу и отправимся гулять.

Крис кивнул и посмотрел на Эрволя со смесью обиды и восторга.

Рен не заметил, когда они вернулись. Он воплощал морской массив со всей грустью и лёгкостью окутавшего его сентября. Ключ в замке повернулся неслышно, и Крис и Эрволь возникли рядом, будто так было всегда: один – раскинувшись на диване в раскованной позе, другой – заняв облезающее реновское кресло.

– Можем делать ставки, когда он нас заметит, – весело сказал Крис.

Рен вздрогнул от звука его голоса, стряхивая с себя оцепенение творчества и солёные брыгзи.

И обнял вставшего ему навстречу Криса, порывисто и нежно. Эрволь улетал тем же вечером. Оставалось ещё четыре недели до его возвращения.

Письмо шестнадцатое. «По голубым и голубым лестницам повел в высь. Под голубым и голубым месяцем уста – жглись».

Осень вступала в права неумолимо, расцвечивала всё вокруг красками, умывала дождями, продувала ветрами. Октябрьская осень – самая настоящая, как картинки-символы, неслышно закручивала вихри листьев, рыжих, как Крис. И они гуляли за руку среди нарядно-осенних деревьев, и молчали, и наслаждались тишиной, нарушаемой только шорохом шагов по листве. В одном из осенних парков, наполненном запахом увядания, завибрировала одновременно в обоих мобильниках короткая смс «прилетаю завтра». Молнией.

Рен ждал Эрволя возле здания аэропорта. Ветер развевал его чересчур отросшие волосы, рукава рубашки, сегодня до неприличия белоснежной, – вот что значило попросить Леру немного позаботиться о нём. Его мысли рассыпались и ни в какую не соглашались сосредотачиваться на чём-либо и, проделывая длинный круг, собирались снова в предвкушении встречи, которой он ждал, и которой боялся. Они с Эрволем слишком крепко связаны, чтобы забыть друг о друге – так думалось Рену. Сейчас ему казалось отчего-то, что прежде так медленно тянулись дни из-за ожидания этой встречи, хотя ещё вчера он о ней и не знал.

Эрволь появился, как всегда уверенный в себе и неотразимый. Он одарил безмерно притягательной улыбкой что-то объяснявшую ему девушку. Рен отметил, что джинсы и футболка всё равно сидят на Эрволе, как деловой костюм, но не удивился этому. Бывает же такое, вот, например, его, даже с идеальной стрижкой и в безукоризненном пиджаке, называли, если не поэтом, то в лучшем случае студентом.

Эрволь подошёл буднично, протянул руку для рукопожатия, потом достал пачку сигарет, привычным жестом протянул одну Рену, устремил взгляд на яркий осенний лес позади шоссе.

– Какое здесь всё... правильное, – сказал он. – Когда освободится Крис?

– Ближе к вечеру.

– Как всегда точно, – вздохнул Эрволь. – Поехали к тебе?

Рен кивнул. В машине протянул Эрволю наушник, чтобы поделиться музыкой. Мимо неслись пёстрые деревья, пахнущие бензином, лесными шорохами и возвращением – дорогой домой. Над лесом плыли вдумчиво-ритмичные 69 Eyes "Run away with you".

– Воль, ты не считаешь, что я отбил его у тебя?

Эрволь смерил Рена презрительным взглядом.

– Ни шанса, – сказал он тихо. – У тебя нет ни одного шанса. А ты хотел бы?

– Задумывался над этим. Понимаешь, Крис, он...

– Видит рисунки, я помню. Я ещё не видел того, что у тебя получается теперь.

– У нас есть ещё пара часов до возвращения Криса. Успеешь налюбоваться.

– Рен, – произнёс вдруг Эрволь, пристально и открыто заглядывая ему в глаза. – Я соскучился по тебе.

– Я тоже, – ответил Рен, и что-то предательски дрогнуло в его голосе.

Разглядывая рисунки, Эрволь присвистнул.

– Интересно, какая магия тут замешана. Или это просто коллективный психоз, как думаешь?

– Ну... Мы еле нашли идеальную бумагу, на которую ложилась бы акварель.

– И вы правда всё это видите?

У Рена что-то оборвалось внутри. Он тоже не знал, что это за магия, но верил отчего-то, что это поможет ему услышать, увидеть, вернуть ту, которая не отпускала его сердце, даже навсегда исчезнув из его жизни. Но Эрволь не видел, Эрволь, связанный с ней крепче, чем кто-либо, не видел того, что Рен ещё не успел расцветить и сделать воспринимаемым невооружённым глазом.

– Рен, не делай такое лицо, будто произошёл конец света, причём у тебя на глазах. Во взгляде твоём глубина отчаянья. Ты снова меня переоценил?

– Не тебя. Наверное, себя и силу надежды. Разный бывает свет. Вот я и перепутал сияния.

– Тебе ведь как художнику не следовало бы, – пробормотал Эрволь.

На мгновение он показался Рену растерянным.

Лёгкий кивок головы. Шаги в прихожей.

– Привет, – по-доброму и радостно улыбнулась Рену Лера, потом перевела взгляд на Эрволя. – Может, вам чаю сделать?

– Лучше кофе, если можно, – ответил Эрволь раньше, чем Рен успел отказаться, сославшись на то, что они уже уходят. – Если, конечно, ты будешь его заваривать со столь же очаровательной улыбкой.

– Я постараюсь, – ответила Лера и ушла из комнаты.

Эрволь ощупал стену взглядом. Рен почувствовал, как обои покрываются его тёплой аурой, лёгкое свечение которой не могло скрыть от его взгляда ещё не переведённые рисунки. После пары минут напряжённого молчания Эрволь покачал головой.

– Это только стена, – сказал он тихо. – Ты не поверишь, я тоже надеялся.

Рен опустился на ковёр медленно, не осознавая того, что происходит. Он спокойно выпил кофе, не изменив позы, проглотил пару бокалов чего-то спиртного.

Он не услышал, как весело зазвенели в замке ключи, как рыжий вихрь с запахом осени ворвался в дом, звонко, неловко, нелепо пролетел сквозь гостиную, не замечая Рена.

– С приездом, – сказал Крис, голосом, которого Рен не знал.

– И тебя, – улыбнулся Эрволь, и Крис утонул в его объятиях.

Комната треснула пополам, отделяя целующуюся пару. Туман с запахом солёной воды затопил восприятие до самых краёв. Закричала пронзительно чайка, потухший окурок упал на ковёр. Рен ощутил, как он проходит сквозь расцвеченную морем стену, как раскрывает крылья и летит, и потоки воздуха поднимали его, и били в лицо, приправленные брызгами. И было в этом полёте такое чистое, такое тёплое ощущение счастья, какое когда-то дарила ему её улыбка, и была в нём такая свобода, какую он ощущал, когда держал её за руку.

Когда Рен очнулся, он ощутил, что Крис сидит рядом, положив руки ему на плечи, и вглядывается в незаконченную стену. Крис был незнакомый, заряженный весёлой, живой энергией, текучий, как танец на крыше.

– Мне на мгновение показалось, что ты не вернёшься оттуда, – сказал рыжий испуганно и прижался к Рену сильнее.

– Если бы я мог, – вздохнул Рен, обнимая его за талию.

Эрволь пришёл к ним и уселся на ковре лицом к ним, закрывая собой стену с рисунками. Крис вызывающе впился губами в губы Рена, полный живой терпкой страсти с лёгким призвуком вермута. Оборвал поцелуй, скользнул огненной змейкой к Эрволю и принялся целовать уже его, глубоко и восторженно. Тот посмотрел на Рена через плечи рыжего – провокационно, довольно, расслабленно, протянул руку, сцепил их пальцы, властным движением потянул на себя и положил его руку на бедро Криса. Рен рассеянно скользнул пальцами по знакомым изгибам тела, чуть отстранил Криса от Эрволя, не прерывая их поцелуя, и принялся расстёгивать пуговицы на его блузке. Крис выгнулся, прижимаясь к нему спиной, спрятал лицо у Эрволя на плече, отдаваясь ласкам рук, которых было слишком много, растёкся в острой дымке желания, обнажённой кожей по ворсинкам ковра, изломанными жестами, приглушёнными стонами. Рен никогда не видел Эрволя таким, слишком жёстким, слишком властным, слишком открытым и уязвимым, чтобы быть безупречным, и этот незнакомый Крис, извивающийся в их объятьях огненными волнами, был в самом деле удивительным чудом, всплесками чистого, яростного и ненасытного желания. Измученно отключаясь от избытка эмоций и чувственных ощущений, Рен запомнил отблеском пальцы Эрволя, до боли сжимающего его запястье на пике страсти.

Утро пахло похмельем. Рен проснулся позже всех, неуютно заворочался в остывшей постели, казавшейся ночью слишком тесной. Комната казалось пустой, выпотрошенной. На столе лежала записка. Стыдливое прощание, слишком скомканное, чтобы быть личным.

Крис ушёл.

Письмо семнадцатое «Я – тень от чьей-то тени»

Рен думал о быстротечности жизни. Его эмоциональность пугала его. Он рисовал, стена уже почти полностью отражала невидимые рисунки в акварели, он чувствовал себя старым. Он чувствовал, что его захватывают болезни усталости. Он смеялся над словами, которые говорили окружающие, он чувствовал запах банальности, ему хотелось ненавидеть этих людей, но он не умел их даже ненавидеть. Он вспоминал прошлое и любовь к жизни, которую он некогда знал и которая оборвалась струнами души.

С уходом Криса он будто бы снова остался один, впрочем, Крис был эпизодом, незначительным, небольшим опьянением, фантазией о возможности любви. Он всегда был честен с ним, как и с другими, он был честен с собой. Тяжесть не имеющего значения прошлого казалась неимоверной.

Вошла Лера, робко обняла его за шею руками, стало теплее. Ему захотелось уткнуться ей в плечо и уснуть, но он только обнял её, прижал к себе с нежностью.

Ему хотелось возвращения, чтобы переписать сюжет своей жизни. Он осознавал прекрасно, что это невозможно, заражался тоской и улыбками. Лера... по-прежнему была далеко, но порой ему казалось, что она всё понимает, к тому же он привык к ней.

Освободившись из его объятий, она смотрела на рисунки, изображавшие воду, и удивлённо улыбалась, наверное, делала вид, что чувствует черты несовпадения.

Рен бросил взгляд на письмо Эрволя, скомканным листочком трепещущее от сквозняка на столе. "Всё было прекрасно, пока мы сами всё не испортили. Хотя я не уверен, что мы были неправы. Знаешь, Крис для меня – это навсегда, а мы с тобой – такая долгая и путаная история. Я не уверен, что мы можем построить новое на старом фундаменте. Наверное, мне проще потому, что я не шокирован, а для тебя это может быть важнее. В общем, позже мы увидимся и поговорим об этом. А сейчас я прощаюсь. Мы с Крисом уезжаем". Рен нашёл письмо сбивчивым и совсем не в духе Эрволя, он понял, что вызвал у него слишком глубокие эмоции. А ему было уже наплевать на все эти истории, на скомканную страсть, с привкусом соперничества и притяжения. Он застыл между оставленной позади, перечёркнутой жизнью и неясно замаячившей впереди перспективой будущего. И чёткость и яркость круга между оставленным и ожидаемым не шла ни в какое сравнение с блёклым и тусклым настоящим.

Когда Лера уехала куда-то на недельку, Рен забыл запомнить куда, его атаковала тишина. Она была живой и щемящей. Она была на редкость стойкой, все обыденные звуки, шум, доносившийся с улицы, и даже включённое радио не могли нанести ей никакого урона. Рен пытался изгнать её, трогая струны оставшейся от Криса гитары, листая радиоволны, слишком шумно передвигаясь по квартире, но она не исчезала. Она подавляла его, сковывала движения и мысли, тишина смотрела на него, безразлично и пугающе, как стихия, которая вот-вот уничтожит всё, что так долго не менялось, и которой нет никакого дела до того, что она разрушит. На третий день Рен не справился и сбежал от неё. Он садился в случайные трамваи, ездил по городу, пока не перестал ориентироваться, после чего путём долгих поисков обнаружил небольшой, но уютный сквер, с ещё не окончательно окрепшими молодыми деревьями. Там он улёгся на ковёр вянущих опавших листьев и стал глядеть на небо. В нём родилось и нарастало ощущение встречи, и он терпеливо ждал, когда явится тот, кто должен явиться.