Текст книги "Рисунки на обоях (СИ)"
Автор книги: Ewigkeit Tay
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)
Annotation
Tay Ewigkeit
Tay Ewigkeit
Рисунки на обоях
Письмо первое. «Мне нравится, что вы больны не мной»
– Нет, я отказываюсь понимать то, что ты сделал. Это форменное свинство. И потуши, наконец, сигарету, дым в комнате можно руками разгребать.
Он вздрогнул, ухватил несколько слов из её беззлобной фразы, уронил губку на стол, затем несколько крошек пепла принялись прожигать полировку.
"Зубами волка, словом шамана, по тонким сигаретам течёт моя кровь к тебе", – донеслось из радиоприёмника.
– Что с тобой? – поинтересовалась она. – Галлюцинации?
– Нет, просто мало свободы.
– Ещё бы. Кому её хватает, – она пожала плечами. – Тебе ещё повезло – ты хотя бы живёшь один, без разборок с предками.
Он смотрел на неё невидящим взглядом. Даже не как на предмет обстановки. Он помнил, что поселилась тут однажды, но не помнил, что с тех пор прошло уже полтора месяца.
– А ну тебя, – закончила она, мирясь с собственным бессилием.
Заперлась в душе, упиваясь шумом воды. Телефонный звонок нарушил тишину, настойчиво, резко. Рен неторопливо прошёл в спальню, опустился на потрёпанный диванчик поздних советских времён. Он думал о том, что ещё немного, и у него будет полтора запомненных десятилетия. И о том, что готов в любой момент возненавидеть цивилизацию, к которой привык.
«Ты спокойно можешь смотреть в его глаза. Я знаю больше. Это ты можешь прочитать в моём взгляде».
С кухни надрывно заорал "Linkin Park". Старо. Устоялось, прижилось.
"Ненависть и безумная агрессия, раздражение и недовольство движут прогрессом", – подумал Рен.
"Хочешь, я принесу тебе мёртвых цветов?" – спросил он беззвучно.
Но ответа не было уже многие дни. Он не осмеливался сосчитать их, но душа разрывалась в непускаемой наружу ностальгии. Ему захотелось вдруг увидеть улыбающийся портрет в рамочке, которого никогда не было.
Лера застала его глядящим в темноту открытого окна.
– Комнату застудишь, – сказала она, положила руки на плечи.
Чего-то не хватало, Рен считал это своеобразной формой депрессии, или ещё модное словечко – фрустрация – приходило в голову как характеристика. Он заметил, что сигареты в пачке кончились, его взгляд на Леру приобрёл осмысленность.
– У тебя есть сигареты?
– Я не курю.
– А.
– Ты уже неделю не выходил из дома.
– Неправда. В среду не было кофе и сигарет.
Он заглянул в зеркало: воспалённые глаза, ввалившиеся щёки, грязные волосы. Перевёл взгляд на Леру: живая, ухоженная, свеженькая, лёгкий макияж, ненавязчивый запах духов.
– Кто звонил? – спросила она.
– Не знаю.
«Что-то можешь, хочешь, кричи, кричи, но не смотри на меня так».
– Ты сегодня красивая.
– Правда? – она обрадовалась, улыбнулась, ласково зазвучало скрипкой нервной её настроение.
Он промолчал, включил телек, пролистал мгновенно каналы, остановился на «Утене», случайно оказавшейся в видаке. Вспомнилось почему-то, как ходил мувик по рукам вместе с «Angel Sanctuary», а он не заметил вовремя популяризации.
Лера на кухне собирала со щёк потёкшую тушь.
Рен выключил телек, стащил со стола книжку стихов Блока, посмотрел между строк, прочитал зачем-то вслух "О доблестях, о подвигах, о славе" вспомнил первую пробу заграничной техники, когда отец читал стихотворение, а он, ребёнком, не знал, куда деть себя от бурной радости, а в комнате было тепло и пахло Новым Годом. Сегодня пахло ветром, нездоровым и чужим, как в дождь, когда он, ёжась, выбегал на улицу, кутаясь в папину телогрейку, шлёпал резиновыми сапогами по лужам, торопливо возвращался, пил с родителями горячий чай, радовался снова блестящими глазами.
– Рен, – раздался знакомый голос издалека, Лера услужливо поднесла трубку радиотелефона к его уху. – Рен, ты меня слушаешь?
– Да, – он перехватил трубку, Лера вышла. – Привет.
– Ты давно не звонил, я подумал, не случилось ли чего.
– Я звонил позавчера.
– Прости, не стоило тебя беспокоить, – голос прозвучал нарочито обиженным.
– Всё в порядке. Рад тебя слышать.
– Лера грустная. Не обижай её, она славная.
– Хочешь, забери её к себе. Ещё меньше свободы.
– На что вы живёте?
– Не знаю.
– Когда ты в последний раз ел?
– Не помню. Кажется, вчера.
– Ты меня беспокоишь.
– Я и сам себя беспокою.
Рен не заметил, как отрезал маникюрными ножницами телефонный провод. В трубке послышалось шипение. Пожал плечами, открыл книжку Кундеры, найденную завалившейся за подлокотник дивана, скользнул сквозь строчки, отбросил книжку, отыскал карандаш и бумагу, набросал портрет, скомкал. Со всех сторон тусклой комнаты на него смотрели огни. Светился мигающий монитор. Светился зарядник мобилы, светился огонёк стереозвука магнитофона, звук сведён на нет, светился телевизор, видак в режиме ожидания, светились колонки. Свет падал струйками, рисовал на потолке, стенах, мебели точки. Большой круг выхватывала из темноты прицепленная к спинке кровати лампочка.
Рен мучительно долго влезал в кроссовки, сгребал в тумбочке мелочь. В нём поднималась глухая полуобида-полузлость на Эрволя. Он многое не собирался ему прощать. На стенах неожиданно проступили рисунки, которые можно разглядеть только под кайфом. Небольшая доза выкуренной травы всегда позволяла ему видеть их. Иногда этот эффект достигался значительным количеством алкоголя, а теперь внезапно в незатуманенном стимуляторами сознании возникли знакомые уже очертания. Рен резко поднялся так, что закружилась голова, и быстрым шагом вышел из комнаты, стараясь не смотреть.
"Я играю вашими умами, – подумал он. – А между тем у меня самого, похоже, крышу сносит окончательно".
Пошёл в магазин. Надо было купить сигарет.
Письмо второе. «Целую вас через сотни разъединяющих вёрст»
Чашки крепкого чая, немецкие тексты, холод пронизывающего сквозняка, знакомые тени, звуки и запахи окутывали, с ними Рен давно был на «ты». До мелочей грустные песни Арбениной доносились из древнего двухкассетника. Словарь уже минут сорок лежал открытым на одной странице, ручка легко скользила по бумаге, рождая весьма приближенные к оригиналу строки на родном языке. Неожиданно ручка упала и покатилась по столу. Вопросы, возникающие в сознании, были немыми до умопомрачения, несформированными и тоскливыми. Они заключались в безоговорочном стремлении к неведомому. Звучали голоса, а с подоконника улыбался цветущий кактус. Осень пахла весной, а за окном зачем-то было постоянно темно. Он вспомнил, как легко она разыгрывала ревность. Скрежет стула по стёртому мелкому паркету выдавал душевную дисгармонию. Когда он проснулся утром, шёл дождь и кружилась голова. Трепетные ноты нервного утреннего голоса выдавали плохо скрываемое одиночество. Рен с удивлением присмотрелся к дрожи левой руки. Со стороны могло показаться, что он решил сосчитать на ней волоски.
Вошла Лера и поставила на стол увеличительное зеркало. Лицо было слегка опухшим, на нём не было никакого выражения, только недельная щетина и отпечаток нескольких бессонных ночей. Он подумал, что ещё не сражён наповал, достал в прихожей из ножен коллекционный меч, на который работал два года. Демонстративным жестом провёл пальцем по острому лезвию. Налил в тонкий бокал коньяку, пригубил, оставил на кухонном столе, потом заметил, что пыль исчезла, но не решился подсчитать, когда. Ему снилась сегодня кровь, а он почти перестал различать сны и реальность.
Он вспомнил, как отчаянно робко целовал её волосы и удивлялся, что никто не испытывает его раздражения по поводу множества лиц и запахов в своём самодовольстве.
Перевернув лист с переводом, Рен принялся рисовать акварелью, окуная кисточку в воду для кактуса, предусмотрительно оставленную Лерой. Картинка получилась абстрактной, в ней переплетались синие, зелёные и золотистые линии. На столе лежало жёлтое яблоко. Рен взял ручку и проткнул его насквозь по центру. Через образовавшееся отверстие можно было рассматривать предметы, а ручка временно перестала писать. По комнате рассыпался дым только что зажжённой сигареты. Рен устало опустился в кожаное кресло, предмет гордости собственной обстановки, изрядно потрёпанный и категорически неудобный. В голове плыли немецкие рифмы, знакомые в какой-то прошлой жизни. Ставил эксперименты со своим зрением, пока не закружилась голова. Хотелось спрятаться за потоками воды – они стали лейтмотивом нескольких последних дней, к ним стремилась душа. При этой мысли Рен увидел осмысленные очертания в абстракции своего рисунка – вода на солнце. С тех пор им овладела мания: на протяжении месяца он отрабатывал технику изображения воды. Всё началось с репродукций – он воспроизводил их раз за разом, пока не достигал максимальной для своих способностей точности. Он варьировал их, добавлял одну за другой несуществующие детали, пропадал на целые дни в созерцании мрачной воды городских водоёмов. Лера умудрялась где-то продавать его картины, но он не замечал их исчезновения в своём стремлении к совершенству. Он создал первый шедевр на альбомном листе, полностью самобытный и законченный, за несколько дней до наступления зимы.
– У нас нет денег, – печально сообщила Лера. – Совсем нет. Я ничего не могу придумать до зарплаты 6 числа.
– Нужно взять в долг.
– Не у кого. Я ещё далеко не со всеми расплатилась. Ты не позвонишь Эрволю?
– Чтобы завершить процесс самоуничтожения, – пробормотал он. – А сколько нам нужно денег, собственно говоря?
– В бессрочный и беспроцентный кредит, – она улыбнулась, – без твоих красок и сигарет хватило бы тысячи, знаешь?
– Я позвоню, – ответил он равнодушно. – Взгляни.
Она посмотрела на картину.
– Это очень красиво. Можно мне взять её?
– Пока нет. Но тысячи за неё не выручишь, верно?
– Верно. Тем более так быстро. Рен, я устала изворачиваться.
– Ты уйдёшь?
– Нет, что ты, мне здесь хорошо.
Она показалась испуганной, будто подумала, что он хочет выгнать её. Но он вдруг обнял её и прижал к себе. Она вздрогнула, покорилась.
– Всё будет хорошо, когда я пойму...
– Наверное. А что ты пытаешься понять?
– Пытаюсь понять, что есть совершенство. Но что-то не складывается. В этой мозаике.
На лице Рена скользнуло отсутствующее выражение.
– А ведь я не знала, что ты художник.
– Я не художник. Я ищу. Что-то давно потерянное.
Он замолчал, а она исчезла. Номер был набран быстро и уверенно, а несколько последовавших длинных гудков вселили надежду. Она оборвалась безошибочно знакомым "Алло".
– Привет.
Молчание, похожее на тишину.
– Привет. Рад, что ты позвонил. Как ты?
– Почти хорошо. Сегодня я нашёл... В общем, сделал первый шаг. Если ты ко мне заглянешь, я покажу тебе рисунок.
– Мы не виделись полгода. Ты уверен, что стоит встречаться?
– Да. Я, собственно говоря, звоню, чтобы попросить денег в долг.
– Вот как.
Нервный смех в том конце трубки. В его голосе было столько надежды, почти мольбы, что Рен готов был почувствовать стыд за невольные эмоции. Разговор оборвался без цифр. Но Рен точно знал, когда его ждать. И знал, какой откат сулит эта встреча. Но он не делал никакой жертвы, просто пришло время. Без этого визита следующий шаг был невозможен, немыслим. Хотя он ещё не понимал точно зачем, просто так было нужно. В темноте окна закружились снежинки, и заманчивым показался путь с 14 этажа.
Письмо третье «Счастлив, кто тебя не встретил на своём пути»
Он ненавидел убийц. Он ненавидел себя, понимая, что способен на убийство. Он лениво листал радиоволны, пытаясь найти настроение для новой картины. Проще всего было бы раз за разом повторять прежнее творение, чтобы запомнить каждый оттенок его красок, но это занятие Рен отложил до окончания нового поиска. Привлекла внимание какая-то попсовая волна, звуки делились на составляющие удивительно легко, и Рен с тоской подумал о том, насколько он несовершенен. Однажды в поле его зрения попала девушка, лёгкая, жёсткая, холодная и пустая с виду. Очарованный, он каждый раз знал, о чём она хочет говорить, и смущённо заводил речь о другом. А она грустила и смеялась, всегда играя уверенно заученную роль, и эта игра настолько стала её частью, что казалась естественной. Рен заставил себя не слышать нот и инструментов, улавливая лишь общую эмоциональную окраску мелодии. Скрипки бесновались увертюрой к «Вильгельму Теллю», и он не мог заставить себя не слышать этих сумасшедших, но прекрасных в безумстве скрипок. В пепельнице тлел бычок, нервы питались музыкой, взгляд блуждал между зашторенным небом и осыпающимся потолком. В новостях вещали исключительно о Питере, Рен решил не слушать больше новости, они утомляли. Он притворялся занятым в неизменном ожидании звонка. Предчувствия клятвенно обещали обмануть, воздух рассерженно преследовал ощущением небес. Комната бездумно наполнилась молодой прошлой Земфирой, и Рен пожалел о том, что вычеркнул её из своих музыкальных пристрастий вместе с большинством других общественно любимых артистов. Переключил на «Garbage», тоже порядком позабытый и быстро сменившийся Joe Dassin'ом. Звонок прозвучал металлически. И немного электронно двумя спускающимися нотами. Каждый шаг был перелётом через огненную реку, от скорости замедленного действия воздух и предметы беззвучно сливались в хлёсткий туман.
– Сегодня по телеку показывают "Приключения Электроника". Я анонс видел.
– Хочешь чаю?
– Пожалуй, нет.
Эрволь вступил в опустевшую притихшую комнату, поймал взглядом пепельницу, опустился на диван. Рен придал его движениям отрывистость своего восприятия. Он был по-прежнему великолепен, по-прежнему юн, по-прежнему уверен и блестящ. И так похож на свои телефонные реплики, будто не было черты вечности, разделившей встречи.
– Когда мне было 17, из-за моей сестрёнки парень выбросился из окна. Знаешь эту историю?
– Нет, но это просто.
– Да, он был пьян. И ему было лет 16.
– Ты подружился с цифрами?
– Что ты. Только происходящее кажется мне комедией.
– В таком случае это кукольный театр, а мы – марионетки.
– Ты не знал, что это слово похоже на уменьшительное женское имя?
Напряжение резко упало, зазвенела тишина, туман вокруг предметов рассеялся.
– Не имею представления о его происхождении.
– Я хочу видеть рисунок.
– Да будет он осквернён, пошли.
Рен развернул шедевр, засмотрелся на приподнявшиеся брови Эрволя, отвёл глаза к полумёртвому двухкассетнику. Шурша, упали на стол две тысячные бумажки, испачкав полировку невидимыми слезами. Рен поморщился от резкой боли.
– Ммм... Ощущаешь себя проституткой?
– Хуже. Куда хуже.
– Я не убивал её. Тебе не в чем себя винить.
– Было обещание не говорить об этом...
– До новой встречи. Мне не понравилась картина. Мой тебе совет, перестань сопротивляться.
Боль стала сильнее, она заполнила собой всё, от пола до потолка в квадрате стен, Рен сделал стремительный шаг к окну и резко остановился, потому что за окном тоже была боль. Она подожгла его глаза, искривила черты, она мерно ударяла по нервам удаляющимися шагами Эрволя, резонирующими с ударами сердца. Рен сложил руками знак, придуманный в детском увлечении символикой, и вложил в него всю свою волю. Боль рассыпалась с треском искр костра и осталась пеплом у ног.
– Как думаешь, отчего Лера никогда не приводит гостей?
– Не хочет нарушать твоего одиночества. Сказать ей, что ты нуждаешься в том, чтобы его нарушили?
– Нет.
Эрволь надел тяжёлую кожаную куртку, обернулся прежде, чем ступил на порог.
– Спасибо, – произнёс Рен, глядя ему в глаза.
– Ты сам это сделал, – пожал плечами Эрволь.
Его руки на миг поймали Рена в крепкое объятие, заставив вздрогнуть. Когда он исчез, Рен опустил взгляд в тон звуку захлопнувшейся двери. Палец рванул резковато переключатель.
"Как вспарывали стены самолёты..."
Сколько бессмыслицы. Сколько двусмысленности. Рен оценил накатывающее на него опустошение. В душном воздухе повисла сонная нега, остановившая расширенные зрачки немигающих глаз угасающего дня. Прожилки на ладонях светились блёстками пота.
Вечером на кухонном столе Лера нашла белый конвертик с выведенной на нём акварелью плачущей кровью алой розой. Она грустно улыбнулась.
Рен же чертил карандашные портреты Эрволя на ксероксных листах. Время опять шутило, текло неравномерно, прерывалось по-прежнему бессмысленными словами песен радиоволн FM-диапазона. Он умел перенимать чужую философию, не называя её своей и не выдвигая претензий. И ещё умел нравиться людям – разным, многим.
Электрические зайчики отражались в зеркалах от ламп.
"Хочешь, я сплету тебе венок из солнечных лучей?" – спросил он покорно. Ответа снова не было. На столе завяла без воды вчера пышная роза – наверное, подаренная Лере кем-нибудь. Он тоже подарил ей розу, увы, он не был оригинален.
Итальянские мелодии пленяли, даже когда мотивы казались измотанными. Он просто не понимал моды на любовь и обязанности любить, поэтому прощал предательство игре лицемерия. "Vide'o mare de Surriento..." Улыбка моря, наверное. Нет, всего лишь море Сорренто. Молодость неба. Усталость. Кисть заскользила по бумаге. "Он обжёг свои крылья в полёте ко мне". Неожиданно потоки воды замёрзли и превратились в узоры неведомого льда всех оттенков красоты. Рен понял, что следующая ступень работы – сверкающие брызги льда и его терпкие остановившиеся волны. Он отбросил карандаш, скомкал листок с портретом, подумал об искренности своих слов благодарности тому, кому давно не мог верить. Он не верил Эрволю прежде, потому что не знал его, не верил теперь, потому что между ними легла пропасть смерти, соединив сердца прочным стежком чёрной нити, впрочем, в комнате в тот вечер, как и сейчас, преобладал золотисто-голубой свет, а он смеялся с упрямым безрассудством неуверенности.
Письмо четвёртое. "Не правда ли, милый, так смотрят портреты, задетые белым крылом?.."
Недавно выпавший снег подтаял, земля покрылась коркой грязного льда, по нему скользили люди, которым было некуда спешить. Утро, наступившее через пару часов после полудня, было мрачным, сияние пропитывало облака, слишком прозрачные, чтобы скрыть нежную голубизну неба, но подсветка казалась неестественной. Рен сидел на массивном стуле в гостиной, перед ним, на белоснежной скатерти, стоял низкий бокал и бутылка абсента. Мелкие кубики льда слишком быстро таяли, позволяя в полной мере ощутить устойчивую неправильность ситуации. Он никогда не понимал прелести наслаждения алкоголем. Он пил уверенно быстро, как будто процедура была строго установленной, вроде механической работы. Мозг туманился от слишком громкого повторяющегося трека Раммштайна «Небель». Несмотря на безупречную дикцию, Рен не разбирал знакомых слов. Он вспомнил стену непонимания, отделяющую его даже от тех, кого он когда-то имел неосторожность считать близкими. Бутылка пустела быстро, но не настолько, как хотелось бы.
В цветочных горшках жили детские игрушки.
Рен думал, что под густыми кронами комнатных цветов забытым фигуркам зверей будет легче дышаться. Спустя час он осознал, чего ждал. По его настойчивому взгляду телефон, казалось, приблизился на несколько миллиметров. Рен знал, что это всего лишь иллюзия. Устав от ритуала сжигания сахара в пламени зелёного спирта, он на одном вдохе допил остатки жидкости прямо из бутылки. Горло обожгло, и он задохнулся на мгновение. В поле его зрения настойчиво лезли провода. Они тянулись за окном, чёрные, насиженные воронами, которых Рен находил красивыми и даже смелыми, хотя они были несвободны.
"Und dann hat er sie gekЭsst wo das Meer zu Ende ist, ihre Lippen schwach und blaß und seine Augen werden naß".
Провода настойчиво тянулись по комнате, робко пробираясь внутри стен, вдоль стен – за шкафами, стараясь не бросаться в глаза. Что будет, если их отрезать? Банальная, детская мысль об избавлении от связей с цивилизацией. Погасший свет, умолкнувший телефон, умершие электроприборы, спокойствие, покой.
Рен лениво поднялся, дошёл до музыкального центра, выключил музыку, старательно рассчитывая каждый жест, чтобы не потерять сосредоточенности, заметил оставленный на столе пульт. Тишина казалась грохотом водопада, не позволяющим заметить остальных звуков. Её разрезал телефонный звонок. Рен подхватил трубку, вдохновлённый, уверенный, готовый поверить в нереальность.
– Здравствуй, – тихий нежный голос с придыханием.
– Здравствуй. Я думал, больше тебя не услышу. Как твои дела?
– Терпимо.
–Ты снова грустишь?
– Нет, я рада. Недавно ходила на мюзикл.
– Я... Ну и как он тебе понравился?
– Чудесно. Отлично поставленный танец.
- Ты обещала, что в декабре мы сходим в театр, помнишь?
– Да. В воскресенье у меня занятия.
– Отмени их один раз.
– Не могу, – она вздохнула.
Ему было так светло, но он не мог найти слов. Молчание повисло между ними. "Там, где кончается море", – подумал он. О чём это могло быть сказано? Она была цветком и звездой, несущей свет. Но он прятался от этого света. Его взгляд выхватил из комнаты искривлённый цветок с печально опущенными листьями и пушистыми волосками на них, возле которого стоял резиновый Буратино со стёршейся улыбкой. Они говорили о том, что не было важно, а он, взглянув на себя со стороны, подумал, что так странно, что он может так искренне и глубоко проникаться её проблемами, которые счёл бы несущественными, если бы с ним о них заговорил кто-то другой, кто-либо, кроме неё. Люди были ему скучны, хотя он осознавал нелепость подобной формулировки. И интерес к ним не просыпался уже давно. Он привычно ставил на листах многоточия после легкомысленных фраз. Она порой обижалась на то, что ему наплевать, что она говорила. Ей не нравилась приторность его нежности и неуклюжесть его иронии. Но он убеждал себя в том, что нужен ей. У него на языке вертелись слова, слишком слабые, чтобы передать всю его уверенность, теплющуюся в глубине перепутанных сомнений.
– Мне пора, поэтому я тебя оставлю, – произнесла она.
Он заметил мимоходом, что за окном стемнело. Зимние вечера следуют вплотную за поздним утром.
– Я люблю тебя, – проговорил он.
– Я тебя тоже. Пока.
– Только тебя, – зачем-то сказал он коротким гудкам в трубке.
Ему вспомнилось, как однажды он внутренне воспротивился её фразе, произнесённой на улыбке: "Когда-нибудь смерть всё же разлучит нас".
"Не смогла. Она не смогла", – подумал он с ликованием.
Оставив на столе бутылку, Рен ушёл в свою комнату к старенькому двухкассетнику, радио выдало песню Сургановой "Ангел", заставив ко второму куплету прислушаться к словам. Выключив приёмник на полуслове, Рен стал раздумывать над фразой "Sie trДgt den Abend in der Brust und weiss dass sie verleben muss". В его голове родились образы, где неизменно присутствовала смерть. Выжить. Основная задача каждого. Выжить среди жестокости, неверия, ненависти, страдания, счастья, любви. Выжить, победив ощущение собственной ненужности, преодолев и приняв одиночество. Он выживал, полноценно участвуя в каждой собственноручно изобретённой линии будущего, пытаясь согреть дыханием кисти, рисующие жизнь. На его лице скользила улыбка противоречия. Он был пьян и был счастлив, без анализа, без уверенности и сомнений. Пожалуй, он мог бы быть счастливым и не напиваясь, не ликуя от ощущения победы над смертью. Пепел с сигареты с особым вдохновением падал на диван, оставляя на нём новые сероватые пятна.
На полке стояли засохшие цветы, оставленные Лерой. Когда она поставила их туда ранней осенью, в их вазочке ещё была вода, но теперь казалось, что они задуманы именно так автором икебаны.
"Она не смогла", – торжествующе провозгласил Рен, посылая улыбку сухим цветам и танцуя с ней во сне.
Письмо пятое. «В этом тумане так смутно видна цель, а дороги так разны!»
Рен вышел из подъезда прямо в зиму. Сверкающее великолепие солнца, неба и снега ослепило его. Смешно щуря глаза, он наощупь, неуверенно двинулся вперёд, задумался на мгновение, остановился, чтобы достать сигарету. Вдохнул морозного воздуха больше, чем едкого дыма, и сквозь разбегающиеся смоляные струйки разглядел почти привыкшими к яркости глазами тёмный силуэт где-то на краю видимости. Поморщился. В его картинах моря никогда не было зимы. Не решаясь снова двинуться с места, Рен задумался о наводнивших комнату рисунках. Ему не нравилась их отрывочность, он хотел цельности, планомерной заполненности, похожей на книгу, написанную от начала и до конца на одном дыхании. Но то, что он видел, всякий раз было фрагментами пазла, настолько далёкими друг от друга, что их никак не получалось соединить. Он чувствовал, что в душе его чего-то не хватает и что не внутренняя дисгармония, знакомая его душе, причина этой необъединяемости.
Тёмный силуэт приблизился. Длинный кожаный плащ на фоне снежной безупречности выделялся нелепо или впечатляюще. Рен неторопливо вынул из уха наушник, потом второй, прервав на полуслове "Калевалу" Мары.
– Откуда ты знал, что мне именно сегодня понадобится сходить к банкомату?
– Понятия не имел. Просто мне сегодня нечем заняться. Торопишься?
– Не очень, как ты мог заметить. Давно тут?
– Пару часов гуляю. Мне нужно было кое-что обдумать, а ещё я хочу поговорить.
Они неторопливо направились по протоптанным тропам через сияющий двор, привычно переходя на одинаковый ритм шагов.
– Как твоё творчество?
– Ты же предлагал мне бросить. Считай, что я выполнил твоё пожелание.
Эрволь полупрезрительным взглядом смерил усталое лицо Рена. Рен наконец-то вспомнил, что надо бы выключить плеер, сунул его чуть неспокойным движением в карман куртки.
В кафе царил полумрак. Эрволь смотрелся здесь куда более к месту. Рен следил за изяществом его движений, когда он подносил ко рту зажжённую сигарету, и думал, что рисовал бы его, если бы хоть как-то мог связать его образ со своим акварельным морем и небом. Высокая официантка поставила перед ними две кружки с пивом и отработанным жестом сменила пепельницу.
– О чём ты хотел поговорить?
Эрволь жестом подозвал девушку и тихо попросил её о чём-то. Рен почувствовал лёгкое облегчение, когда минуту спустя оглушающие вопли чего-то танцевального, игравшего в заведении, стали чуть тише.
– Через неделю я уезжаю, надолго. Хотел тебя кое о чём попросить.
– Куда это тебе вздумалось уехать?
– Примерно на один из соседних континентов. Не мог отказаться от весьма выгодного предложения.
– А в чём суть просьбы?
– Помнишь Криса?
– Неа.
– Значит, познакомитесь заново. Мы были вместе последний год. Я бы хотел, чтобы ты присмотрел за ним.
Рена захлестнула волна бессильной ярости. Вот так легко. "Были вместе последний год". Судорожно-бесконечные восемь месяцев отчаяния и ещё половина того же срока. Медленными глотками Рен допил пиво, наблюдая, как обнажается стеклянное дно кружки. Ему нет никакого дела до того, с кем встречается Эрволь. Ей, может быть, тоже не было, они никогда не говорили об этом. Рену просто не приходило в голову, что рядом с её немеркнущим образом может в чужом восприятии неожиданно оказаться кто-то ещё.
– Думаешь подарить мне побольше обязанностей? Не очень хотелось бы вытирать кому-то сопли, текущие по поводу твоего внезапного отъезда. Почему бы тебе не взять его с собой?
– Мне кажется, Криса перспектива подобного путешествия не привлекает. Да и я могу быть временами слишком сильно занят, чтобы уделять ему время. А тебе будет полезно получить немного позитива. Лера, похоже, не справляется. Может, в её жизнерадостности слишком много правильности.
– Я отказываюсь от оказываемой мне чести, – пафосно сообщил Рен.
– Тебе просто не хочется выполнять какую бы то ни было просьбу, исходящую от меня, – Эрволь пожал плечами.
Рен встал, всем своим видом показывая, что собирается немедленно отсюда убраться.
– Я позвоню тебе, – спокойно сказал Эрволь.
– Удачной поездки, – процедил Рен, надел куртку и вышел.
Дома, отогрев руки, он взялся за кисть. Знакомое море не давалось ему сегодня. Волны бушевали, нарушая привычное спокойствие. Рен не позволял оформиться мыслям, не дававшим ему покоя. Он по-детски прятался от них, запирал их на грани сознания, нарочно путал слова и образы, переплетавшиеся в его голове. Он старался позволить живому, трепещущему воспоминанию о ней заполнить себя целиком, несмотря на пронзавшую его боль, но свет её мерк, как что-то далёкое, и чёрный силуэт Эрволя на фоне снега выступал вперёд, безжалостный, ухмыляющийся. У него-то было достаточно сил, чтобы справиться со страданием, или чтобы вовсе не ощущать его. Легко, наверное, существовать, когда всё кристально ясно и совсем не противоречиво. Когда один стимул легко заменить другим, и когда у течения жизни есть чёткий план. Рен, как много раз уже случалось, бессильно завидовал Эрволю, его уверенности и несгибаемости.
Ближе к закату солнце добралось до кухни. Там хлопотала Лера, и Рен подумал, что тут её полноправное царство, в котором всё происходит по недоступным его пониманию законам. Она не обращала внимания на его медитацию над остывающей чашкой кофе, а он смотрел прямо в краснеющий над горизонтом начинающийся закат. Он вспоминал, как в детстве видел блестящие от заката окна домов и как рассказывал об этом ей. Она не знала этого блеска, но Рен так и не собрался показать ей его. Теперь образы стирались. Рена мучило, что Эрволь сегодня разверз между ними ещё одну пропасть. Рен почти яростно ткнул переключатель приёмника, и по кухне разлились звуки тихой, многоинструментальной композиции Muse. В надрывных переливах голоса солиста Рену послышались нотки, созвучные тонам его души. Так и не допив кофе, он вернулся в комнату, отбросил начатые рисунки и принялся за новый, вставший с удивительной ясностью в его сознании отрывок картины. Впервые на ней было живое существо в движении – нервная белая птица.
Письмо шестое. «Наша встреча была – в полумраке беседа полувзрослого с полудетьми».
Рен не ответил своему отражению в зеркале прихожей. Новая встреча с Крисом должна была принести изменения. Звонок продолжал сотрясать воздух. «Какая робкая настойчивость», – восхитился Рен и неторопливо открыл дверь.
– Проходи, – произнёс он с холодной улыбкой, задумавшись над вопросом, не мешают ли Крису его длинные кудри видеть окружающих.
– Эрволь беспокоился за тебя. Ты в порядке?
– Да, конечно. Хочешь чаю?
– Нет. Вы с ним близко знакомы? – прозвучало пытливо.
– Он тебе не рассказывал?
Крис покачал головой. Он показался Рену заблудившимся ребёнком.
– Сколько тебе лет?
– 20. А что?
– Ничего. Процедура знакомства, – Рен пожал плечами.
Он не дал бы ему больше 17. Задумчиво прошёл в гостиную, закурил. Крис молчал, ему явно было неловко, несмотря на то, что он был инициатором встречи.
– Что ты пьёшь? Коньяк подойдёт?
Кристиан, в свою очередь, пожал плечами. Ему, в сущности, было всё равно. Он понял, что знал заранее, что ему предложено будет напиться, и решил воспользоваться случаем.
Рен терпеливо нарезал лимон на кухне, оставив Криса в ожидании. Когда он вернулся, тот стоял у стены, рассматривая её излишне пристально.
