Текст книги "О…"

Автор книги: Евлампия Забелина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Евлампия Забелина
О…

О войне

Невозможно писать о том, о чём не знаешь ничего. Не имеешь ни малейшего представления. И, самое главное, не хочешь знать.

Почему?

Пытаешься представить, но внутри пробуждается первобытный ужас и отдаёт команду – беги!

И ты бежишь, бежишь изо всех сил, задыхаешься, но бежишь, потому что там… война.

Война – это детские воспоминания о фильмах, где фашисты сгоняют деревенских жителей – баб, стариков, детей – в избу и поджигают…

Это не страшно – это не поддаётся разумению…

Бежать! К бабуле! Спрятаться. Зарыться в колени головой, чтобы перед глазами темнота, и не слышать ничего. Почувствовать ласковые руки, родной горьковатый запах и обменять первое горе и страх на любовь.

Успокаивающий бабушкин голос мерно журчит над головой: «Не надо плакать, заюшка, деда же воевал. Живой остался. Герой!»

Слушать про деда не страшно. На героя он не похож. Герои они такие – большие, сердитые, важные. А дедка – он смешной! Зимой и летом в телогрейке и в валенках. Всё отличие – летом телогрейка расстёгнута и без рукавов, а валенки короткие. Ещё у него ремень. Широкий. Кожаный. С большущей медной бляхой. Он её мелом чистит, чтобы блестела. А пальцы у него жёлтые от табака.

И у него мёд. Много. В трёхлитровых банках. Под кроватью. Прибежишь к нему, приластишься – он непременно откроет и в тарелку нальёт. Неспешно так. Смотришь, как тянется вязкая золотая струя, и слюнки сглатываешь. Но торопить нельзя, он этого не любит. Потом хлеба ломоть отрежет.

Хлеб простой чёрный, а пахнет…

– Деда, расскажи про войну? – прошу, вылизав тарелку до блеска. А он смотрит хитро так, прищурив глаз.

– Про какую? Как Иван-царевич с колбасой воевал?

Ох, как любопытно! Неужели с колбасой воевать можно?!

Но перед глазами снова возникает образ дядек в чёрной форме… И солнечный летний день тускнеет.

– Про настоящую.

Дедка уже не смеётся.

– Тебе зачем?

Что тут ответить? Хочется, чтобы прогнали тревогу, что поселилась внутри, хочется почувствовать себя в безопасности.

Впервые взрослые не могут дать этого. Всё потому, что могут прийти те – другие, страшные…

Я вдруг узнала, что есть сила, с которой не совладать ни бабушке, ни деду, и это невыносимо жутко.

Пожимаю плечами, не в силах объяснить.

– То-то же, – кивает головой дед. Почему-то сегодня он не понимает меня, как обычно, с полуслова, и глаза его, цвета летней дождевой тучи, смотрят куда-то вдаль.

– Беги, играй! – треплет на прощание по голове.

Иду, но не играть, а к Бранко. Это мой закадычный друг – козёл. Большой – дедке выше пояса. Дедка говорит, что он пельменный или племянный…

Главное, он сильный. Чужие его боятся.

Своих он не бодает – только ластится, подставляя чёрную кудрявую голову, чтобы почесали. А так любого забодать может. Только соседа не стал, когда тот вышел на улицу в цветастом женском халате, встал на четвереньки и потребовал: «Ну, давай! Бодай!».

Бранко не испугался. Потому что Бранко умный. Посмотрел на соседа задумчиво так, понял что-то и пошёл травку щипать.

На улице жара. Солнце высоко-высоко, блестит нестерпимо. Пахнет пылью, перегретым деревом и давно скошенной травой.

У Бранко в загоне темно, прохладно. Его почти не видно, он лежит на подстилке, смотрит озадаченно, будто спрашивает: «Зачем пожаловала?».

Нюхает руки – от них пахнет хлебом. Ноздри у него мягкие, нежные, как брюшко у котёнка, смешно дрожат, а язык длинный розовый. Бранко самый красивый козёл в деревне. Его все знают. Когда дедка водит его в гости к другим козам, все расступаются. Смотрят уважительно. А старенькие бабушки крестятся.

Такого здоровенного козла ни у кого в деревне нет. А ещё он спокойный. Ни собаки, ни люди его напугать не могут. Стоит только прижаться к его боку, как страх уходит, и глаза сами собой слипаются.

– Вот где она! – слышу сквозь дрёму знакомые голоса.

– Уморилась! – вздыхает бабушка. – Неси её домой.

Неспешное покачивание в такт дедкиным шагам убаюкивает. И я снова засыпаю.

Во сне мне не страшно. Во сне я самый-самый большой и сильный рыцарь – в блестящих доспехах, с копьём и щитом.

Я еду верхом на Бранко. Он разбегается и бодает всех этих злых дядек в чёрной форме, так сильно, что они падают на землю и кричат: «Инопланетяне! Аллес! Капут!».

Так было в детстве. И мало что изменилось.

При мысли о войне губы непроизвольно шепчут: «Спаси и сохрани».

О друге

Он был большой и страшный. Страшный настолько, что его побаивались даже сельские мужики, чего уж тут говорить о малявке, которая впервые оказалась в деревне.

Я и боялась: мучительно и самозабвенно, даже имя его – Грозный! – внушало трепет. Как не бояться псины, что может спокойно перемахнуть через забор выше дедушки? Даже жил он не в будке, а на сарае, откуда зорко и хмуро наблюдал за всем, что происходит во дворе и возле него.

Сколько раз, гуляя со своим верным товарищем – козлом Тришкой, – я ловила взгляд устрашающих жёлтых глаз! Мне казалось, пёс думает, кто из нас вкуснее.

В тот день я играла на лужайке перед домом одна, потому что Тришка прятался от жары в сарае. Неожиданно солнце исчезло и сделалось настолько темно, что я даже не видела кукол, которых рассадила на завалинке. Я не знала, где дом, и что случилось, испугалась и заревела.

Тут ко мне подбежал кто-то большой, лохматый и тёплый, прихватил за рукав и потянул за собой. Я подумала – это Тришка, от него пахло похоже: сеном, пылью и животным – и пошла за ним. Он отвёл меня к бабушке, она как раз пыталась меня отыскать. В темноте это было непросто. Но благодаря невидимому другу – я нашлась.

Стало светло. Бабуля плакала, смеялась, обнимала меня, пила валерьянку и корвалол, крестилась – и всё это одновременно. А я увидела, кто меня спас. Он так и сидел рядом с нами всю темноту. Охранял. А когда наши взгляды встретились, я увидела, что глаза у него лукавые, словно он всё о моих страхах знает.

В награду за моё спасение Грозный получил целую буханку хлеба, и взял её прямо из моих рук.

Потом родители рассказали мне, что это было солнечное затмение. А я рассказала, как в моей жизни появился – друг.

О ромашках

Лето – солнце смоляными каплями течёт по горизонту. Сонно гудят пчёлы, ветер ласковый, как котёнок, приносит ароматы пекущегося хлеба, парного молока, ромашек…

Каждый день, когда дневные хлопоты постепенно сходили на нет, бабушка доставала литровую банку, на треть закладывала пушистыми стебельками и заливала крутым кипятком. Это означало – скоро будет ужин, поэтому мы всегда крутились поблизости. Мы – это я и кто-нибудь из моих пушисто-лохматых друзей, кто не прочь был перехватить сладкую корочку.

Воды она наливала «по плечики» – до того места, где банка начинала сужаться к горлышку. Выше стекло затягивало белой поволокой, а настой постепенно пропитывался зеленью – нежного жёлто-зелёного оттенка, будто солнце пропитало каждую ромашковую веточку.

– Зачем это? – полюбопытничала я, когда увидела действо впервые.

– Дедка лечиться будет, – неспешно ответила бабушка, убирая чайник от меня подальше, – смотри, егоза, не переверни. Ошпаришься!

– Баба! – возмутилась я.

Ведь я была уже совсем взрослой. Пять лет – это вам не шутки! Любое проявление недоверия раздражало.

Ромашка пахла так изумительно, так сладко! Как цветочный мёд. Дедушка собирал такой в самом начале лета. Если такой откупорить зимой, закрыть глаза и вдохнуть, ощущение, что попадаешь на цветущий луг. От одного запаха становишься здоровее.

Оторваться от банки было невозможно, и я крутилась возле неё, как пчела возле вазочки с вареньем, пока не пришёл дедка.

После умывания у него на лысине и на бороде блестели капли воды. Он уселся на лавку. Летом обеденный стол выносили в сени, в дом ходили только спать.

– Хочешь попробовать? – предложил он, промокая руки и лицо чистым вафельным полотенцем.

Конечно же, я хотела!

– Неси стакан, – распорядился он, придвигая к себе банку.

Большая часть посуды хранилась на кухне, под рукой бабушка держала только самое необходимое. Мои любимые высокие тонкостенные стаканы с двумя золотыми полосками возле ободка в необходимое не входили. Бабушка берегла их для гостей, дома пользовались обычными гранёными. Мне разрешали брать праздничное стекло, но строго-настрого заказывали – не разбить.

Пока дедушка наливал отвар, я нетерпеливо топталась с ноги на ногу, предвкушая…

Но напиток оказался неожиданно горьким и ничуточки не вкусным.

– Бееее… – высказалась я, заставив дедку беззвучно рассмеяться, и убежала во двор играть с козлятами.

Но медовой аромат ромашки навсегда запал мне в душу.

До сих пор скромный пушистик с резными листьями и жёлто-зелёной шишечкой цветка и его солнечное благоухание – самый короткий путь назад, в детство.

О памяти

Не знаю почему, но в то лето моими лучшими друзьями стали Тришка и Гришка. Хотя они были – козлы. Самые обыкновенные – чёрные, лохматые, и очень, очень бодучие.

Стоило Самураям – так их называли соседи – заметить кого-то, кто смел выйти за ворота или свернуть на нашу улицу, когда они там пощипывали травку, как они дружно бросали еду, выставляли рога вперёд и, громко фыркая, начинали разгон…

Чтобы не получить удар рогами под зад, можно было убежать, это если не далеко, или забраться на забор, так чтобы они не достали, а можно было попросить меня придержать их. Не просто так, конечно, а за пряник или конфетку для меня и корку хлеба для моих любимчиков.

Дружба наша была крепка и взаимна. Безобразники слушались меня, малолетнюю соплюху, беспрекословно, а мне для них ничего не было жаль – ни хлеба, ни пряников, которые мы делили пополам, ни даже моих, на то время самых любимых игрушек, – дедкиных медалей.

В самую жару, когда солнце забиралось высоко-высоко и заливало мир белым пламенем, мы с Тришкой и Гришкой прятались под навес. Там дедка частенько что-то пилил и строгал, а бабушка сушила бельё во время дождя.

Дружбаны мои дремали на охапке старого сена, а я валялась рядом с ними на старом, просиканом мною же матрасике или затевала игру в генералов. Игра была простая – я брала дедкины медали из комода и украшала ими густую смолянисто-чёрную шерсть друзей.

Тришка и Гришка были до того похожи, что различить их было почти невозможно. У Гришки золотистые, как топазы, глаза отчётливо отливали зеленью, а у Тришки всё больше синевой и какой-то затаённой грустью. Выглядели они так, будто кто-то прижал веки пальцами и стянул кожу вниз. От чего взгляд у него был отчётливо меланхолический, в отличие от брата, который всегда смотрел на мир прямо и даже словно слегка насмехаясь. Ещё рога у Гришки торчали острыми уголками вверх, а Тришкины слегка загибались, от чего его удары были, возможно, менее травматичны.

Может быть, поэтому Тришка всегда был генералом, а Гришка его помощником. Из других воинских званий я тогда знала только капитана. Но капитаном была я сама, потому что капитан – он всегда самый главный, да и дедкина пилотка с красивой ярко-красной звездой на рогах не держалась.

И дедка, и бабушка об играх моих знали, и никогда не ругали, главное было сложить потом медали на место.

Поэтому, когда баба Надя – про которую дедушка говорил, что она его мама, но я в это не очень-то верила, потому что, где вы видели таких старых мам? – подняла крик на весь двор, застукав меня за игрой, я ничего не поняла.

Испугалась – да! Лицо у бабы Нади от гнева сделалось помидорно-красного цвета, платок сбился, открыв миру желтовато-седые космы, с нижней губы текли слюни… Обычно она ходила, опираясь на палочку, напоминая букву «г», теперь же неожиданно выпрямилась и размахивала клюкой, не хуже, чем казак саблей.

Кричала она так громко и яростно, что дедка – в послеобеденное время он любил вздремнуть – выскочил во двор в носках. Следом из огорода прибежала бабушка.

Баба Надя ругалась долго и непонятно, грозя палочкой поочерёдно то мне, то деду, а то и соседям, что заглядывали через забор. Потом сорвала с моей головы пилотку и попыталась отобрать у перепуганных козлов их трофеи.

Бедные Гришка и Тришка напугались так, что умудрились одним махом одолеть не махонький забор, отделяющий двор от улицы, и рванули галопом подальше от взбешённой старухи. Дедкины награды при этом попадали в пыль, в траву, в опилки…

Подобное безобразие окончательно лишило бабу Надю сил. Она практически упала на чурбак, что стоял под навесом и служил для выпрямления гвоздей, и разрыдалась.

– Память! Это же память! – всё повторяла она, никак не желая успокоиться, даже когда все медали были собраны.

Чем история закончилась, я так и не узнала, потому что бабуля отвела меня к колодцу, где умыла ледяной водой. Потом проводила в дом и достала коробку с фотографиями. Я сразу обо всём позабыла, потому что после того, как я незаметно разукрасила парочку снимков, мне разрешали смотреть их только в присутствии взрослых. Тогда бабушка доверилась мне, как совсем уже большой девочке, которая не будет портить ценности.

Я очень обрадовалась, но слова бабы Нади про память запомнила, чтобы спросить при случае, что ж это такое.

О страхе

Первый раз мне стало страшно на четвёртом году.

Меня как обычно уложили в кровать, поцеловали, и я осталась одна. Закрыла глаза… и нет – мне не приснился жуткий сон. Просто я вдруг представила, что в темноте, в которой я оказалась, нет мамы. И никогда больше не будет.

Стало так тоскливо и безысходно, что слёзы хлынули бурными ручьями. Впервые я узнала, что такое боль в сердце. В грудь словно налили расплавленного металла, который жёг невыносимым холодом.

Я, наверное, кричала, потому что прибежала не только мама, но и отец.

Они спрашивали, что случилось. Но меня сковало такое отчаяние, что я не могла произнести ни слова. Боялась, стоит сказать вслух, и кошмар исполнится.

Меня с трудом, но успокоили. После этого случая мои учёные и высокообразованные родители впервые в жизни поддались мракобесию и после бабушкиных уговоров мы пошли к старушке, которая умела заговаривать от страха…

Как ни странно, вечерние походы к незнакомой старухе помогли. Ритуал с чадящей лучиной, водой и яйцами завораживал.

Но я помню, что ещё не раз просыпалась от этой страшной мысли, и плакала тихонько, чтобы не пугать родителей.

Теперь, когда дочка спрашивает меня, умру я или нет, я нагло вру, что буду жить вечно. Потому, что не хочу, чтобы она страдала от подобного ужаса, и не знала мира, где может не быть мамы.

О любви

О любви я узнала рано – намного раньше, чем пошла в школу.

Она ворвалась в мою жизнь неожиданно, как буйный ветер, несущий грозу.

В доме появились они. В ярко-голубых обложках, украшенные серебряным тиснением. Строгие. Невероятно красивые. Притягательные.

Пять томиков на самой верхней полке.

Прежние мои друзья – изрядно потрёпанные, порванные, где-то склеенные, а где-то и нет, и, что греха таить, изрисованные – поблёкли рядом с недостижимой прелестью тех, новых.

Чтобы добраться до них, пришлось дождаться, когда родителей не будет дома. Приставить к шкафу стул, затащить на него табуретку, а потом ещё маленький стульчик.

Фарфоровый снеговик – мамин любимец, он круглый год нёс стражу на краю полки, сорвался вниз и разлетелся на мелкие кусочки. Но предвкушая встречу, я этого даже не заметила.

Сердце моё билось. Вот-вот!.. Сейчас!..

Даже на ощупь они были не такие как все. Обложка ласкала пальцы.

Башня под ногами дрожала и качалась. Спускаться вниз было бы невыносимо долго.

Затаив дыхание, я открыла мечту, приготовилась испытать счастье, но…

Там не было ни одной картинки! Только чёрные полоски, похожие на отпечатки лапок жука в пыли. Под грохот крови в ушах я искала, искала… но картинок так и не нашла.

А потом башня, на которой я балансировала, рухнула.

Я стукнулась головой, разбила коленки, кусок снеговика пропорол кожу на моей ноге… Но разочарование оказалось сильнее боли.

О яйцах

Бабушка всегда ворчала на дедушку. Если шёл дождь, виноват был дедушка. Если стояла жара, виноват был дедушка. Если телевизор не показывал, без дедушкиной вины не обходилось.

Дедка же почти всегда молчал, жмурился и тихонько посмеивался. Бороду он брил редко. Поэтому напоминал мне хитрого гнома из книжки про башмачника. Такая же белая щетина, блестящая лысина на полголовы, её он обычно прикрывал старой шляпой табачного цвета, и тот же задор в голубых, как юное весеннее небо, глазах.

Бабушка же со всей её «земляной» прозаичностью ни на кого из сказочных персонажей не походила. Просто бабушка – маленькая, кругленькая и улыбчивая, но строгая.

– Вредина! – лукаво подмигивал дедушка, и сбегал на двор, когда дома гремела очередная гроза.

– Где мать? – тут же спрашивал он, если вдруг наступала тишина.

Перед Пасхой мы перебирали лук – убрать попортившийся за зиму, а шелуху собрать, чтобы потом красить яйца. Лук хранили в старых капроновых колготках. Поэтому дедка часто смеялся, что это бабушкины запасные ноги.

Бабуля красила яйца шелухой в большущем чугунке, что извлекался с чердака один раз в год. Яйца получались нарядные и разных оттенков – от морковного до терракотового. Другие бабушки, что заглядывали в гости, всегда завистливо вздыхали, глядя на тарелку с пирамидой разноцветных яиц. Но мне казалось – завидовать там нечему. Мне хотелось жёлтых, голубых или зелёных яиц, а уговорить бабулю не получалось.

– А ты сама покрась, – предложил однажды дедка, когда я удручённо разглядывала кучу, как мне казалось, скучных яиц. Бабушки как раз не было дома, а перед этим дедушке жестоко досталось за порванные носки.

Я вытаращила глаза.

Простота крамольной мысли потрясала.

Красить яйца без бабушки?! А почему и нет! Но чем?

– Зелёнки в воду добавь, – подсказал дедуля, – вот и получатся зелёные яички.

Некоторое время я изучала дедкино лицо, силясь понять – шутит или нет. Но он был серьёзен, и словно не понимал, почему я сама не додумалась до такого простого решения. Потом ушёл, а я осталась дома одна, но с идеей!

Взяла новую кастрюльку, она была самая красивая. И с зелёнкой мелочиться не стала. Грохнула весь флакончик. Надо ли говорить, что яйца замечательно прокрасились? Да и кастрюлька тоже.

На следующий день во время праздничного застолья собралось множество родственников. Все хвалили бабушкино мастерство, потому что бабулины яйца были не только красивы, но вкусны и очень прочны.

Нам с дедкой тоже досталось немало внимания.

На наших тарелках лежало по три выкрашенных в тёмно-зелёный цвет яйца, которые даже без скорлупы радовали взгляд сочным ядрёно-зелёным окрасом.

О «Ё»

Ё – моя самая любимая буква. Потому что это самая первая буква, которую я выучила.

Был у меня журнал, «Весёлые картинки» назывался.

Буквы там были нарисованы в виде человечков. Именно разглядывая их, я запомнила свои первые буквы.

Ё выделялась среди остальных. Она была с "глазками". Её легко было узнать в ряду других – таких строгих и неприступных.

Она заглядывала прямо в душу…

И слова на неё начинались все самые хорошие – ёжик, ёлка, ёршик. Ещё в садике у меня был друг – Ёсик.

Потом запомнилась её сестрёнка – без глазок, но с неё Емеля начинался, а Емеля был хороший и смешной. И енот, тоже начинался на «е».

Поглядишь на букву, и сразу вспоминается хитромордый воришка из зоопарка. Тот самый, что украл у меня перчатку, пока я угощала его виноградом.

Были ещё буквы с хвостиком, была даже одна буква с улыбкой, но это уже совсем другая история.

Об утре

Огромное белое чудище, скроенное из тумана, тащит брюхо по притихшей земле.

Никуда не спешит. Вальяжно выбрасывает вперёд длинные полупрозрачные лапы, тщательно выбирая, куда двинуться дальше. Один из отростков пробирается в будку, где, поскуливая, досматривает сон серый дворовой пёс. Стылое прикосновение заставляет верного сторожа вздрогнуть и подобраться, сберегая тепло.

Озябшие кошки, недовольные утренней прохладой, спешат по неотложным делам, исчезают в сизом чреве великана, сливаются с ним в единое целое.

На несколько секунд монстр застыл возле ветхого сеновала. Там в уютном гнезде из сена и старых одеял спят двое мальчишек. Их покой сторожит старый полосатый котище. Левое ухо почти отсутствует, лохматая шерсть местами свалялась, местами вылезла, но в зелёных глазах горит такая решимость, что заставляет чудовище отпрянуть.

Посрамлённое, оно неохотно волочится в сторону клетки, где живут гуси. Рассерженные птицы встречают его воинственными раскатистыми воплями – предупреждают, с ними лучше не связываться. Туманный исполин в смятении замирает…

Тут его и настигают первые лучи солнца, вонзают в неуклюжее тело сверкающие золотом иглы. Агония получается краткой.

Побеждённый гигант тихонько оседает, рассыпается. На прощание всему, до чего успел дотянуться, оставляет алмазную плёнку воды. Она нежно смывает с лица земли остатки сна.

Где-то нежатся в тёплых постелях люди, носятся обрывки фантазий, бренчат будильники, напоминая, что подбирается утро…

Время прощаться со сказками или встречать их.

О потерянной дружбе

С утра разыгралась метель, и к ночи только усилилась. Ветер дул так сильно, что чернота за окном исчезла, сменившись сплошным белым покрывалом, будто зима развешала полупрозрачные шторы из снега, чтобы сиверко их как следует продул.

Маруся коротала этот день с бабушкой, она приехала в гости из деревни, потому что родители уехали в другой город в командировку.

Перед тем как лечь спать, Маруся вытащила сокровища из корзинки с игрушками и показывала их бабушке – пригорбившись, та сидела рядом на диванчике и вязала носки. Для каждой игрушки у бабули нашлось несколько хороших слов, кроме самых последних. Увидев старого жёлтого зайца с оторванным наполовину ухом и пару потрёпанных кукол, бабушка сильно побледнела и перестала вязать.

– Откуда это у тебя? – спросила она у внучки спустя несколько минут, и показала на валяющиеся на ковре игрушки. Бабушкин голос дрожал, но Маруся этого не заметила – она собирала из конструктора поезд.

– Это мне папа дал, а ему его мама, когда он был маленький.

Она бросила конструктор, заинтересованно посмотрела на зайца, затем подняла его с пола и прижала к себе.

– Раз папа уехал, можно, он поспит со мной сегодня? Он такой милашка! – и умоляюще уставилась из-под отросшей чёлки в добрые бабушкины глаза.

– Можно, – согласилась бабушка, улыбаясь, но добавила уже строже: – Только прибери здесь, и пойдём спать.

На пятилетие Марусе купили новую двухэтажную кровать. На втором этаже поселились куклы, а на первом спала она сама. Бабушка сшила ей розовые кисейные занавески. На ночь их задвигали, и Маруся спала, как настоящая принцесса – в сказочном домике.

Забравшись в постель, они долго пели песенки – внучка учила их к новогоднему утреннику в детском саду. Бабушка вязала, Маруся обнимала старого зайца.

– Расскажи сказку! – потребовала она, улеглась на левый бок и приготовилась слушать.

– Что-то у меня голова разболелась, может, сегодня обойдёмся без сказки? – попросила бабушка, голос её звучал чуть глуше и грустнее, чем обычно.

– Ну, баба! – вскрикнула Маруся. – Хочу сказку!

– Хорошо, расскажу. Только схожу, таблеточку выпью, а ты меня подожди.

Бабушка ходила долго и почти неслышно, надеясь, что внучка заснёт раньше. Но ничего не вышло – Маруся ждала.

– Рассказывай! – потребовала она, когда бабушка наклонилась к ней, чтобы проверить, спит она или нет.

– Ладно, – вздохнула бабушка, – только сказка эта будет не волшебная, а про обычную девочку.

– Хорошо, – с важностью согласилась внучка, – я разные сказки люблю.

Бабушка села рядом, погладила Марусю по голове и начала рассказывать.

Жила-была девочка Катя, и была у неё лучшая подружка – Лина.

И это не ошибка – не Лена, а именно Лина, а полностью Аделина. Ни у кого в их деревне не было такого имени, только у Катиной подруги.

– Потому что мать у неё из Мордовии была, – ответила Кате бабушка, когда та спросила, откуда взялось такое странное имя.

Линин отец жил далеко-далеко, в городе со смешным названием Горький. А мамы у неё не было, поэтому и жила Катина подружка с дедом Серафимом и бабушкой Мариной.

– Девочку звали, как папину маму? – перебила рассказ внучка. – Это про неё сказка? Про то, как она уехала на северный полюс посмотреть на белых мишек, когда папа был маленький?

– Нет, моя хорошая, – ласково пробормотала бабушка, поправляя одеяло, – сказку, как твоя вторая бабушка уехала, я не знаю. Пусть тебе её дедушка Егор расскажет.

– А вторую девочку так же, как тебя, звали? – не унималась внучка.

– Да. В сказках разные бывают имена, как у обычных людей, а имя Катя вообще часто встречается, – подтвердила бабушка, и спицы, которые до этого лежали у бабушки на коленях, снова быстро-быстро замелькали в её руках. – Слушай!

– На дружбу они попросту обречены! – громко заявила Линина бабушка, когда они впервые встретились, – так же, как и мы.

Неизвестно, повлияла ли дружба бабушек – те стали подружками во время долгого пути в Сибирь, куда их обеих сослали, потому что их признали кулацкими дочками. Но девочки, как только встретились, так сразу и подружились, и разногласий у них не возникало.

В подружке Катю восхищало всё. Ей нравились Линины чёрные чуточку раскосые глаза, её длинные смоляные волосы, а уж то, как баба Мара – так все звали бабушку Марину – заплетала ей косы в «корзинку», сначала две обычных косы, а потом подвязывала их крест-накрест, вообще приводило Катю в восторг.

Может быть, потому что её саму всегда стригли коротко. Ведь она категорически не любила расчёсываться. Но после знакомства с Линой твёрдо решила отрастить волосы – и отрастила, только потом поймала вшей, и её снова остригли.

От Лины Катя впервые узнала, что такое массажка. Оказалось, что ей расчёсывать волосы гораздо удобней, чем обычной расчёской. Она же научила Катю пририсовывать руки и пальцы человечкам на картинках, а ещё заплетать ленты в косички так, чтобы те не слетали, переодевать кукол и пускать мыльные пузыри из бумажной трубочки.

Вместе они гуляли, вместе лазили по чердакам и по подвалам, вместе ходили обследовать заброшенную баню за околицей, вместе провожали коров в поле. Даже корова Лины казалась Кате самой прекрасной коровой на свете – у неё был такой необычный светло-серый окрас, какой бывает у норковых шапок.

Дома Катя часто представляла, что Лина её старшая сестра, и родители не возражали. Когда Лина пошла в школу, Катя очень тосковала и, чтобы унять тоску, каждый день встречала подругу после занятий, вместе с ней учила уроки и с нетерпением ждала следующего года, чтобы ходить в школу вместе.

Летом Лина научила её игре в дочки-матери – Катя приносила кукол из дома, потому что у неё их было много, а Лина доставала кукольную посуду – белую, пластиковую, украшенную простеньким узором, но девочкам он казался очень красивым.

А потом Кате исполнилось семь, и отец привёз ей в подарок набор посуды. Там были кастрюли, сковородки, ложки, тарелки, вилки – всё сделанное из алюминия, блестящее, и всё как настоящее. Первым делом Катя проверила игрушечную кастрюльку, вскипятив в ней воду.

Это был восторг!

А ещё отец привёз ей зайца – жёлтого, как одуванчик, с длинными висячими ушками, в серых штанах. Глазки у него были чёрненькие маленькие, нос – розовый, а на шее висел блестящий кулон на верёвочке.

Не влюбиться в него было невозможно.

Прихватив с собой все свои богатства, Катя побежала к любимой подружке. Они всегда играли у Лины в огороде, в той части, что днём оставалась в тени, там и устроили на завалинке дома кухню. Варили суп в новых кастрюльках – для этого набирали воду в бочке для полива и бросали туда головки от одуванчиков.

Катя узнала новый важный секрет – если разделить стебель одуванчика на четыре части и подержать в воде, он скручивается и получается смешная кудрявая шапочка.

Кукол и зайчика они усадили за самодельный стол и угощали разными кушаньями с новых тарелок.

А потом пришла бабушка и забрала Катю. Она очень спешила, потому что надо было доить корову, поэтому собрать игрушки у Кати не получилось. Бабушка не стала её слушать – прикрикнула и поторопила домой. Катя только и успела – издалека бросить прощальный взгляд на сверкающие тарелки и на кукол, чинно сидящих за обедом.

Так Катя оказалась дома – без игрушек.

– И куда ты дела папины подарки? – спросила мама, едва она зашла в залитый закатным светом двор.

– Они у Лины остались, – промямлила Катя, непонятно почему чувствуя себя виноватой.

Мама очень сильно раскричалась на Катю, потому что подумала, что Катя их потеряла – с ней это часто случалось, но никогда не терялось так много.

Чтобы восстановить мир в доме, отец пошёл с ней к подруге забирать пропажу.

– Спит твоя подружка! – объявила баба Мара, но в огород её пропустила. Отец, тоже хорошо знал семейство бабушкиной подруги, поэтому остался поболтать на крылечке возле дома.

Довольная Катя бегом рванула к уголку, где стоял их столик, и остановилась, словно ударилась о невидимую стену.

На столике не было ничего – ни кастрюлек, ни сковородок, ни ложек, ни вилок блестящих, сделанных, как настоящие, не было пушистого жёлтого зайчика и даже её старых кукол не было.

Она не поверила собственным глазам.

На всю жизнь запомнила она этот момент.

Солнце уже село, и воздух сделался серым, как остывшая печная зола, и таким же холодным. Вокруг летали комары, похожие на большие чёрные пушинки, а отец о чём-то разговаривал, там во дворе – они даже смеялись. Катя же топталась перед опустевшим столиком и не знала, что делать.

Потом отец отворил калитку и велел ей скорей идти домой, а она не могла сдвинуться с места. И объяснить, куда делись игрушки, не смогла. Рассерженному отцу пришлось тащить её домой за руку. Она упиралась изо всех сил, так что после них осталось две, пропаханных её сандалиями, борозды.

Попало Кате очень сильно. Не столько за потерянные игрушки, сколько из-за неприятных минут, что пришлось пережить отцу, объясняясь с родственниками Лины. Её впервые в жизни поставили в угол и оставили без ужина. Катя долго рыдала в этом самом углу, не понимая, за что её наказывают, и постоянно повторяла, что игрушек она не теряла, они остались в огороде у подружки, чем злила родителей ещё больше. Так и уснула там, в тёмном углу, совершенно выбившись из сил.

Потом был ещё один поход к хмурому дому, долгие разговоры и злые лица взрослых, бесплодные поиски возле дома. Кате даже разрешили зайти в дом и искать там. Но что она могла найти в чужом доме? Походила, озираясь, по комнатам, и ничего не нашла. Она очень надеялась на Линину помощь, но подруга отсутствовала, а бабушка Марина наотрез отказалась говорить, где она.

О том, что подружки у неё больше нет, Катя ещё не знала.

Игрушки так и не нашлись. Бесконечно долгое время Катя провела под домашним арестом – за обман. Она пыталась доказывать, что это неправда, но дома её не слушали и сердились.