Текст книги "Квадрат"

Автор книги: Евгения Палетте

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

И единственными, кто на тот момент сохранил боеготовность и организованность, были латышские стрелки. Они отказали в поддержке Временному правительству и за пять месяцев до Октябрьского переворота встали на сторону большевиков. Они сделали это не потому, что за большевиками была сила, но потому, что в большевистской агитации была понятная им правда. К тому же у многих из них был опыт революции 1905 года. Понимая – если революция победит в России, она победит и в Латвии, они во имя этого большого дела приняли Ленина. И не пошли за эсерами в июне 1918-го.

И они вырвали независимость тогда, после Брестского мира, в 1920 году, когда Россия захлебывалась кровью на фронтах гражданской войны. Но через девятнадцать лет снова вошли в состав СССР. А тогда, в 1919-м, весной, стрелки установили в Латвии Советскую власть и ушли, оставив ее без вооруженной защиты, чем воспользовались буржуазные элементы (как в одной большой, но трагически невезучей стране через семьдесят лет).

И народ опять ничего не получил.

Стрелки ушли воевать тогда под Орлом и Кромами. И стояли насмерть, не пуская в Москву Деникина.

Но мечты о народном социализме не сбылись. Наступил социализм казарменный. Не стала свободной Россия, не стали и все другие, связанные с ней народы.

***

– Ушел? – спросил Краев, неожиданно открыв дверь в комнату Руппса.

Руппс кивнул.

Краев вошел в комнату. Сел напротив.

– Ну и что это, L”udzu, значит? – теперь Руппс спросил, в свою очередь, Краева.

– Это значит, что твои латыши хотят строить свое, независимое государство, – отозвался Краев. – Трудно им придется, – через минуту опять сказал он. – Из того, что он перечислил, самое трудное будет доказать, что Красная Армия вошла в Латвию незаконно. Многие еще живы. Помнят. И еще труднее – что все это было вопреки воле народа. Это будет самым трудным. Если они, конечно, всерьез задались целью убедить в этом всех.

– Да, пожалуй, – отвечал Руппс. – Я, например, тогда был этим самым народом. И мы с отцом молодого Крекиньша, которого ты только что видел, голосовали… или голосили… – посмотрел он на Краева. – Как-то у вас есть два таких похожих слова, – улыбнулся он. – Так вот, мы с Крекиньшем ходили на митинг и голосовали там за то, чтобы русские пришли как можно скорее. А сын Крекиньша называет их теперь оккупантами. Я хорошо это помню, – сказал Руппс. – Мы со старым Крекиньшем, – продолжил он через минуту, – всё это видели своими глазами. Это было всеобщее ликование. Тогда вышел весь трудовой народ. Абсолютно весь трудовой народ Риги и ближайших окрестностей. Всё население! Люди не видели русских девятнадцать лет! – он умолк, сделав паузу. – 17 июня 1940 года в Ригу пришли советские танки. В этот же день открылись ворота Центральной тюрьмы и вышли политические заключенные. Все были в ожидании больших перемен и не скрывали радости оттого, что приближается к концу правление Ульманиса. И потому, когда вошли танки, люди бросали на них цветы. На эспланаде, куда подъехали танки, население пыталось разговаривать с солдатами. Но те не вступали ни в какие разговоры. А потом на пристанционную площадь, в толпу народа, ворвалась конная полиция.

– Вот это и была позиция правительства Латвии, – вставил Краев.

Руппс энергично кивнул.

– Так вот, людей избивали не только резиновыми дубинками, но и пускали в ход огнестрельное оружие. Был убит рабочий. И революционное настроение, симпатии к русским еще больше возросли. Потом мы с Крекиньшем пошли к тюрьме. Людскому ликованию не было предела. Группы горожан, целые коллективы с фабрик и заводов двинулись к тюрьме. Народ нес на плечах политзаключенных в полосатых одеждах. Цветы, слезы радости, объятия, поцелуи… Началась стихийная демонстрация трудящихся Риги. До позднего вечера мы с Крекиньшем шли вместе со всеми в колоннах и были счастливы. Откуда-то взвились красные флаги. Звучали революционные лозунги. Большой митинг состоялся у советского посольства на улице Антонияс. Люди приветствовали работников посольства, хотя на балкон никто не выходил.

– А вы? – неожиданно спросил Краев.

– И мы с Крекиньшем. Вместе со всеми, – понял Руппс. – Поэтому я, – продолжал он, – против сознательного искажения фактов, против утверждения, что восстановление Советской власти в Латвии в 1940 году является оккупацией. Ведь Красная Армия вошла в Латвию согласно заключенным со всеми тремя государствами в 1939 году Договорам о взаимопомощи. И, что очень важно, – с согласия правительства Латвии. Это как бы наружная сторона этого события. А другой стороной было то, что эти договора в Латвии, Литве и Эстонии не соблюдались.

Теперь кивнул Краев. Он тоже это хорошо знал.

– И вот еще… – снова заговорил Руппс. – Скажу всем и везде, что Советскую власть тогда трудящиеся Латвии выбрали сами. Она не была навязана силой. И к избирательным урнам в 1940 году никто никого не гнал. Люди шли как на праздник. А теперь говорят, что выборы в сороковом году были незаконны. И что это была оккупация… – Руппс помолчал. – О какой оккупации может идти речь? Вот в сорок первом году, когда в Латвию пришел Гитлер, это была оккупация… А тогда нет, – он договорил и посмотрел на Краева.

Краев молчал.

– А вот правительство делало все возможное, чтобы люди не знали, где именно будут проходить советские части, – снова заговорил Руппс. – И старики просили нас, ребят, сказать им, если узнаем, где будут идти колонны. Помню, на окраине города, где жила моя тетка, сестра моей матери, в районе Гарборовской горы, в лесу, остановились на короткую передышку красноармейцы. Местные жители с цветами бросились к ним. Обнимали, целовали, радовались каждому слову. Люди их встретили как своих, которых не было почти двадцать лет, и вот – вернулись. Но вскоре появилась полиция. Стали людей разгонять. Кое на кого составили протоколы. Пришлось платить штраф. А потом мы узнали, что другие колонны скоро поедут через железнодорожный переезд. И мы бросились к переезду. Увидели колонну военных машин, но опоздали. Красноармейцы проехали мимо. И мы, уставшие, лежали в траве с чувством отчаяния, что не смогли встретиться с ними. Когда я взглянул тогда на Крекиньша, в его глазах стояли слезы. Наверное, вспомнил, как во времена буржуазной Латвии ему пришлось оставить русскую гимназию, которая была ликвидирована в 1937 году. Он перешел в Абренскую гимназию, но оттуда его попросили за левые взгляды. Потом арестовали. Позже его хотели схватить полицаи, но он убежал и, не заходя домой, ушел вместе со мной в лес, чтобы перебраться в Россию. Вот так все и было, – договорил Руппс. – И мы тогда удивлялись, откуда взялись все эти люди. Они шли пешком, ехали на лошадях, на велосипедах, чтобы приветствовать русских. Чтобы принять участие в митингах. И люди не ошиблись, – продолжал он, – многие получили возможность учиться. Я знал двух подростков, которых направили на курсы трактористов. Как они радовались! Ну, конечно, не всем удавалось найти работу, нужно было еще многое сделать, в том числе менять социум. Не всё сразу. И люди понимали это. Вот почему наш народ без всякого принуждения голосовал в 1940 году за Советскую власть, – умолк Руппс.

– Помню, – сказал Краев. – Я ведь тоже пришел туда с этим же контингентом, в сороковом. Очень высок был тогда авторитет России. Латышскому народу еще не были известны репрессии, происходящие у нас в стране, особенно их детали. А потом… ведь перед началом войны, 1 сентября 1939 года, была очень сложная обстановка. Прекратились торгово-экономические связи Латвии с Англией и ее колониями. Германия закрыла выход через Балтийское море. И всего через два месяца экономика пошла на резкий спад. Прекратили работу большинство промышленных предприятий. Нарастала безработица. Начинался кризис, который особенно обострился весной. Стали арестовывать недовольных. Но это не помогло. В мае была объявлена постоянная мобилизационная готовность. Вырос дефицит товаров повседневного спроса – угля, нефтяных продуктов и сырья всех видов. В такой обстановке и вошел летом 1940 года в Латвию второй воинский контингент Красной Армии. Сначала, в 1939 году, после подписания договоров, вошел совсем небольшой воинский контингент, а в 1940-м – второй. Не проходило тогда дня, чтобы не было народных демонстраций с транспарантами – «Требуем присоединения созданной Латвийской ССР к СССР!», «Долой диктаторский режим Ульманиса!», «Да здравствует Советская власть!». А части Советской Армии, быстро расположившись в местах своих дислокаций, не вмешивались ни во что. Это факт. О какой оккупации они говорят? – умолк Краев.

– Самая стойкая, никогда не прекращающаяся и не исчезающая неприязнь знаешь, какая? – неожиданно спросил Руппс. – Неприязнь, возникающая вследствие противоречий между трудом и капиталом, – сам ответил он на свой вопрос. – Это и есть источник возникновения самых разнообразных конфликтов и катастроф. Самых разных подтасовок и фальсификаций. На первый взгляд не сразу и поймешь, откуда что идет. Но это – факт. И эта фальсификация, это передергивание исторических фактов есть следствие этого вечного противостояния… Это старая истина, – продолжал Руппс. – Ну, очень хочется перекроить и подстроить под себя этику, факты, историческую совесть. Это капитализм суетится, чтобы взять власть. Чтобы заставить людей работать на себя. Заставить работать на себя все новые и новые, вступающие в жизнь поколения, которые еще не знают, что это такое… – Руппс немного помолчал. – И конечно, всё, что было «до», было плохо… Вместо того, чтобы что-то подправить, что-то изменить, не унижая людей, меняется общественная формация. В чью пользу, понятно. И вытаскивается на поверхность якобы «убийственное свидетельство» – мол, то, что было «до», заслуживает немедленного исторического осуждения. Например, пакт Молотова-Риббентропа – совершенно декоративная, бутафорская бумажка, которая и цены-то никакой не имеет.

Краев быстро вскинул глаза на Руппса.

– Ну, давай поговорим… – продолжал Руппс. – Вспомни 1939 год. Гитлер до смерти боится, что в войну вступит Англия. И, чтобы упредить все возможные удары, ему нужна была Польша. Стрелять близко, – усмехнулся он. – Он присоединил уже Австрию, Чехословакию, теперь нужна была Польша. Гитлер разыгрывает друга, доброжелателя и говорит Сталину, мол, давай я возьму Польшу, а ты Прибалтику. Ты молчишь о Польше, я – о Прибалтике. Держим нейтралитет. И заключается пакт Молотова – Риббентропа. О ненападении. Гитлеру нужен нейтралитет СССР, ему нужно советское сырье, и он получает его по договорам. А о том, что ему самому нужна Прибалтика и Клайпедский край, он до поры молчит. Сталин молчит о бомбардировках Польши, заключает с тремя прибалтийскими странами Договора о взаимопомощи и с согласия правительств этих стран вводит войска. Первый небольшой контингент, в 1939 году. Договора саботируются. Ни одно положение не выполняется. Тогда Сталин вводит войска второй раз, в 1940 году. И опять с согласия правительств этих стран, на основании заключенных Договоров о взаимопомощи. И ни во что не вмешивается. А тем временем в прибалтийских странах против него ведется тайная работа. Советские войска присутствуют в Литве, Латвии, Эстонии, а немцы создают на этих территориях разведшколы и боевое подполье, наводняют страны оружием, в лесах орудуют банды – так называемые «лесные братья», арестовываются все, замеченные в симпатиях к СССР. Правительства прибалтийских стран работают против своих народов. И ждут немцев.

И вот началась война, – продолжал Руппс. – Тут уж ясно и коротко, кто кого. Победило советское оружие. Военная сила победила. Солдат российский. И Сталин присоединил, как он думал, «свое». Тут можно спорить. Но разве не были эти территории в составе России со времен Петра Первого? И что же? Сталин присоединил Прибалтику благодаря этой декоративной бумажке? То есть, простите – пакту Молотова-Риббентропа? Потому что Гитлер ему разрешил? Конечно, нет. Победила сила. Сталину это удалось, а не Гитлеру. Вследствие победы Советского Союза в войне. Так стоит ли так-то уж хлопотать, разыскивая этот пакт? И устраивать телевизионное шоу – есть пакт, нет пакта? И в какой руке – в левой или в правой? И вот спецэффект – один недалекий и очень сомнительный политик встает и говорит «Есть!». Это он так старался наступающему капитализму угодить. Вдруг он, капитализм, обратит на него свое внимание… Внимание обратили немедленно – все, кто видел и слышал. А один нормальный человек написал даже статью в газете под заголовком «Что вы наделали, тов. Я»! Будто бы прозвище такое у этого политика было. «Я?» – в ответ будто бы изумился политик. И все его труды, и все звания, и главное – он сам и все его претензии к этой жизни в одну минуту обратились в ничто. В одно глупое «Я». В глупое потому, что этот пакт на самом деле просто ничего не значил и не значит. Так, отвлекающий момент, бутафория, декоративная деталь, плевок в пространство на фоне огромной, титанической, кровавой работы – «кто кого». Кто и кого – известно…

Руппс умолк. И ему на мгновенье показалось, что, начав свое движение вдоль третьей стены несколько часов назад, он всё еще медленно бредет вдоль нее. И осталась одна – четвертая, которая тоже завершится, и все начнется сначала. Потому что ничего другого человечество не придумало. Потому что все проблемы и все их решения лежат в этом замкнутом пространстве, в этом квадрате, где нет даже сколько-нибудь приемлемой альтернативы. Всё здесь. Дальше нет ничего.

– Сказать «история повторяется!» – это не сказать ничего, – неожиданно тихо проговорил Руппс. – А знаешь, почему? – спросил он Краева.

Краев молчал.

– Потому что неприязнь между трудом и капиталом не исчезнет никогда, – договорил Руппс. – И пока есть один процент тех, кто владеет всем, и девяносто девять, у которых нет ничего, человечество будет ходить внутри квадрата в поисках выхода. А если спрямить углы, то по кругу.

– Да… Невероятно сложная была обстановка, – немного помолчав, заговорил Краев. – И такой расклад сил и мнений… – вспоминал он. – Тогда в самой Латвии кого только не было!.. И живущие здесь со времен Ордена немцы, и русские, которые стали селиться здесь при Петре Первом, и латыши, и евреи. Причем и в самих этих сообществах были разные группы. Особенно среди русских. Кто-то жил здесь давно. Кто-то поселился после 1917 года. Это, в основном, была белая эмиграция. Люди не хотели уезжать далеко, хотели «переждать». А пока все ездили в Россию, смотрели на первое в истории государство рабочих и крестьян. Одни понимали, что происходит, другие – нет. Как же, бесплатные детские лагеря. Профсоюз оплачивает дорогу. Справедливость, равенство, труд для всех. Хотелось, чтобы и в Латвии было так же. Капитализм к тому времени оказался первым общественным строем, который был полностью лишен эстетического потенциала… – Краев помолчал. – Не хлебом единым. Потом немцев «позвал фюрер», – снова заговорил он, – русских, особенно белую эмиграцию, «расформировал» НКВД. Причем этому органу было доподлинно известно, кто и с какого времени здесь живет.

– Помню, – кивнул Руппс, – приходили прямо по ночам с обвинениями. Больше тех людей не видели.

– Что касается евреев, – продолжал Краев, – после того как Швеция отказала им в политическом убежище, а немцы блокировали Балтийское море и снимали их с кораблей, отправляя в концентрационные лагеря, явочным порядком ушли в Россию. Для остальных с августа-сентября сорокового года по июнь сорок первого начались колхозы, коллективизация, коммунистическая обработка. Немцы были заняты созданием антисоветской агентуры, которая им была нужна, когда начнутся военные действия против СССР. Профашистское правительство Латвии тянуло народ в лоно германского фашизма, в капитализм. А народ, особенно беднота, высказывал симпатии к СССР. Возникло два полюса. Натяжение между ними нарастало. Началось, по сути, гражданское противостояние. Как в России двадцать лет назад. Те, кто не хотел большевиков, ушли в леса, в легионы, в полицаи, в карательные отряды. Убивали, жгли, грабили свое же население. Перед приходом немцев в какой-нибудь город вывешивали таблички – «Judenfrei». Это значило, что с еврейским населением они расправились сами. Тот, кто приветствовал СССР, уходили в Красную Армию. И воевали с немцами здесь, на этой стороне. Латыш стрелял в латыша. Всё как в России. Двадцать лет назад.

– Ну а мы со старым Крекиньшем перешли границу где-то у Великих Лук. Кажется, Новосокольники это место называлось, – рассказывал Руппс. – Шли вместе с группой евреев. Мой отец с матерью оставались в Латгалии. Я звал отца. Ему тогда чуть за сорок было. Не пошел. «Счастье, – сказал он, – это всего лишь порядок всех вещей. Больше ничего. Всю жизнь искал согласия. Не нашел. Теперь ты попробуй. Может, и найдешь». Мы обнялись. И расстались… как оказалось, навсегда. Как у вас в России говорят – «чахотка». Не увидел я его больше. А мать еще довелось повидать. После войны, – договорил Руппс и встал, чтобы позвать Кло.

– Попить чего-нибудь, – объяснил он, когда Кло вошла.

Он всегда хотел пить, когда волновался.

– Значит, вы с Крекиньшем одни пошли? – спросил Краев.

– Да некогда было кого-нибудь еще звать. Крекиньш в тот день убежал от полицаев, даже домой не зашел. Так и пошли. По пути встретили группу людей. Я уже говорил – нескольких евреев и двух латышей. Сначала они от нас прятались. И эти двое латышей тоже. Но потом ничего. Познакомились. Все было нормально. Много о чем говорили, пока дошли. Это был апрель сорок первого года. В Латвии тогда уже был второй эшелон советских частей, прибывших вследствие несоблюдения договоров. Советский Союз через какое-то время стал устанавливать свои порядки, полагая, что Гитлер не станет вмешиваться, как было условлено. Так же, как не вмешивался Сталин в его польские дела. Но Гитлер не был бы Гитлером, если бы он на самом деле смотрел на всё со стороны. Он и не смотрел. В странах Балтии активно нагнетались профашистские настроения.

На мгновенье Руппс умолк.

– Это мы тоже знаем. Работали с этим, – оживился генерал. – Создавались разнообразные организации, нужные немцам, когда они войдут в Латвию. Таким образом, проглотив при полном невмешательстве Сталина Польшу, Гитлер намеревался не только подмять под себя Прибалтику, но и самого Сталина. Должно быть, открыто заявить, что ему нужна Австрия, Чехословакия, Клайпедская область, Польша и прибалтийские страны, фюрер постеснялся, – хохотнул Краев. – Отсюда и этот пакт. Я, мол, возьму Польшу, а ты – Прибалтику. И посмотрим, как ты это сделаешь…

– Так вот в апреле, когда мы ушли, – начал опять Руппс, – до начала войны оставалось два месяца. И, несмотря на то, что в стране стояли российские войска, повсюду были вооруженные банды. Особенно в лесах… Они хватали всех, кто казался им подозрительным. А евреев просто убивали на месте. Вот так выглядело гитлеровское «невмешательство». За всем, что делалось в Латвии, стояли немцы.

– И банды эти мы тоже помним, – вставил Краев. – Это были члены распущенных националистических партий, бывшие офицеры буржуазных армий, сотрудники государственного аппарата и другие непримиримые элементы. Все они создавали антисоветское подполье, имея прямую связь с Германией, и делали то, что им оттуда приказывали. Была такая организация по ликвидации имущества немецких репатриантов – УТАГ. Это был центр германского шпионажа в Латвии. Там занимались сбором разведданных, создавались подпольные повстанческие группы, происходил сбор оружия. И все это в присутствии Красной Армии, перед самым началом войны, – армии, которая не вела военных действий. Так что ничего удивительного, что люди боялись леса. И прятались ото всех.

– Боялись, – подтвердил Руппс.

– У меня были документы, – опять заговорил Краев. – Это был протокол беседы Молотова с министром иностранных дел Литвы Урбшисом. Было это летом 1940 года. Перед вторым вхождением наших частей в Прибалтику. И за год до начала войны. Я сейчас попробую вспомнить. Мы долго с этой стенограммой работали. Так что наизусть знаю… Так вот, Молотов заявил Урбшису, что у советского правительства есть весьма серьезные претензии к литовскому. Что нужно действовать, а не обмениваться любезными фразами. Что в Литве, должно быть, еще не поняли всей серьезности положения. И есть необходимость ввести новый контингент войск. Урбшис спрашивает, сколько предполагается ввести еще. И просит уточнить в дивизиях. Молотов отвечает, мол, 9–12 дивизий. И поясняет, что советское правительство хочет создать такие условия, при которых выполнение уже заключенного Договора о взаимопомощи было бы обеспечено, – продолжал рассказывать Краев, – что прошло уже десять месяцев после захвата Польши и Гитлер готовится к новому броску. Урбшис спрашивает, в какие пункты предполагается ввести советские войска. Молотов отвечает, что, в конечном счете, это дело военных. «Будут ли советские войска вмешиваться в дела Литвы?» – спрашивает Урбшис. Молотов отвечает отрицательно, подчеркивая, что это дело правительств. «Советское правительство является пролитóвским, и мы хотим, чтобы литовское правительство было просоветским», – говорит он. Урбшис опять спрашивает – будут ли эти мероприятия перманентными или временными. Молотов отвечает «Временными, но это зависит от будущего литовского правительства». Далее Молотов подчеркивает, что эти требования неотложны. И, если они не будут выполнены, в Литву будут двинуты войска немедленно. Урбшис тогда спрашивает, какое литовское правительство было бы приемлемо для СССР. Молотов ответил, что просоветское, способное выполнять и активно бороться за выполнение договора. В заключение Молотов напомнил, что он ждет ответа не позднее 10 часов утра 15 июня 1940 года. Таким образом, давалась только ночь…

– Понятно, – отозвался Руппс. – Так, или примерно так, было и в Латвии, и в Эстонии. Везде договора не соблюдались.

– Да. Совершенно так же, – подтвердил Краев. – Тактика была одна. Похищались из частей военнослужащие. Их истязали с целью выведать секреты. Убивали в полиции. Вешали в городских парках. То есть всеми средствами создавалась обстановка, невозможная для пребывания советского контингента там. Несмотря на подписание в тридцать девятом договоров стали учащаться многочисленные аресты и ссылки литовских, латвийских и эстонских граждан из обслуживающего советские воинские части персонала – сотрудников столовых, прачечных, массовые аресты из числа рабочих и техников, занятых на строительстве казарм для советских воинских частей. В это время была безработица. И люди с удовольствием работали и получали зарплату. Таким образом, советский контингент создавал еще и рабочие места. Но профашистские правительства в этих странах нагнетали враждебное отношение к советским военнослужащим и готовили нападение на воинские части перед приходом Гитлера. К тому же они вступили в военный Союз трех государств – Балтийскую Антанту. Усилилась связь генеральных штабов Литвы, Латвии, Эстонии, осуществляемая втайне от СССР. Иначе говоря, была нарушена статья VI Договора о взаимопомощи, которая запрещала этим странам заключать какие-либо союзы или участвовать в коалиции, направленной против одной из договаривающихся сторон, – договорил Краев. – В сороковом году, – продолжал он, – советское правительство потребовало от Прибалтики предать суду министров внутренних дел и начальников полиции как прямых виновников провокаций и саботажа. Сформировать во всех трех республиках новые правительства, которые могли бы обеспечить соблюдение договоров, а также немедленно обеспечить свободный доступ на территорию балтийских республик воинского контингента, чтобы обеспечить существование советско-литовского, латвийского, эстонского договоров «О взаимопомощи», – заключил Краев.

– Это был июль сорокового, – сказал Руппс. – А через девять месяцев, в апреле, мы с Крекиньшем ушли в Россию. Балодис, о котором говорил Антс Крекиньш сегодня, тот, который заведует сейчас в Риге фондом взаимопомощи при Народном Фронте, остался в Латвии. Он был гренадером в латышском легионе. В 1942 ему было едва восемнадцать. Тогда его и призвали в легион повесткой из латышской Администрации. В Латвии была безработица. Тунеядствовать не позволялось. Так что – или в легион, или на работу. Принудительно прикрепляли. Он потом рассказывал. Интересно рассказывал… У него тут, у нас, сестра одно время жила. Приезжал. Не знаю, как сейчас. Может, и нет уже ее, – умолк Руппс.

На улице раздался громкий звук тормозов. Краев бросился к окну. За ним подпрыгивающей походкой заторопился Руппс.

– Что там? – спросил он.

– Ничего особенного. Собаку сбили. Все стоят. Но собака жива. Поднялась и пошла, – сообщил Краев. – Теперь водители заспорили. Ждут ГАИ…

– А-а… – возвратился Руппс на место. – Знаешь, чего мне иногда хочется? – неожиданно спросил он.

Краев посмотрел на него с любопытством.

– Встретиться с кем-нибудь из тех, с кем мы переходили тогда границу, – медленно проговорил Руппс. Особенно помню Шломо. И его бабушку Лию Абрамовну. С ними был еще мальчик, младший брат Шломо, и два племянника Лии. Их родителей убили «лесные братья», а бабушка взяла внуков и племянников и ушла в лес. И пошла, как она говорила – «на Восток». Что там смерть, что здесь смерть. «Так здесь, может быть, и дойдем, – говорила она. – Главное, выбраться из Латвии». Они со Шломо по очереди несли ребенка, мальчика четырех лет. Закутанный в старый вязаный платок ребенок все время плакал от холода. А на ночь я снимал свое длинное суконное пальто и давал им. Мы с Крекиньшем прятались под его, коротким. Так и спали. Где-нибудь под березой или кленом. Под соснами не очень-то поспишь. Слишком колко. Не столько спишь, сколько об иголках думаешь. Но хорошо было то, что ребенок был в тепле, под моим пальто. Тогда мы все говорили, что после войны должны встретиться. Но какое там. Другие дела были. Два латыша, которые были с нами, шли к родственникам, в какой-то приграничный хутор, в надежде найти там укрытие. Это были отец и сын. Шли они из города. И тоже убежали от полицаев. Хотя с трудом верилось, что там, куда они шли, было спокойней. На хуторе-то как раз каждый человек виден. Так что, перед самой границей с Россией мы с ними расстались. Скоро прощались мы и с Лией. Выйдя к Новосокольникам, дошли до Великих Лук. Мы были ободранные, голодные, но счастливые. Крекиньш, который за всю дорогу не сказал десяти слов – такой молчун был, – растрогался. Погладил всех ребят по голове на прощанье.

Кроме Шломо и его брата, с нами были еще два мальчика, племянники Лии – Марик и Стасик. Они умели ловить птиц. Потом мы этих птиц в ямке, в золе, пекли. В заплечном мешке у Шломо было семь буханок хлеба. И вот мы делили хлеб по кусочку. И пекли птичек. А Крекиньш молча носил всем в металлической банке воду. Сколько было надо, столько и приносил. И всегда знал, где ее взять, эту воду. Посмотрит, бывало, на всех своими круглыми блекло-голубыми глазами, как у его сына Антса, кивнет, и пошел за водой. Такая у него в этом походе специализация была, – улыбнулся Руппс.

– И что ж он потом-то к немцам переметнулся? – спросил Краев.

– Он узнал, что полицаи в Латвии сожгли хутор его отца, а самого отца расстреляли. Сначала они повесили ему на грудь табличку с надписью «Отец предателя», потом долго мучали, а потом расстреляли. Другой бы ожесточился, возненавидел их. А он взял и вернулся. Он вообще-то незлобивый человек, и даже, можно сказать, законопослушный. Но вот попал меж жерновами… – Руппс немного помолчал. – Я встречался с ним потом, после войны в Риге. Он сказал, мол, всегда чувствовал вину за то, что воевал в Советской армии. С того самого дня, как покинул Латвию. Так он мне сказал. И еще сказал, что его левые взгляды тут ни при чем. Он ощущал себя предателем, – пожал плечами Руппс. – Так он мне сказал, – повторил он. – Слаб человек…

– А Лия?

– Лия обратилась к советским властям. Потом она будто бы была вместе с детьми в эвакуации. Кто-то мне говорил… – вспоминал Руппс. – «Спасибо тебе, мальчик», – сказала мне Лия на вокзале в Великих Луках, когда мы прощались, – снова заговорил он. – Я знал, за что она благодарила. За пальто, которое я каждую ночь снимал с себя, чтобы ребенок не плакал от холода. Шломо укрывался старым пледом, который днем Лия накидывала вместо платка. Помню, она все говорила – «И чего этому Гитлеру нужно? Спросил бы Господа Бога, почему он одних сделал немцами, а других евреями. Всё от него, от Бога». «Ну, раз Бог так поступил, значит, он что-то имел в виду, – убежденно говорил Шломо, – значит, у кого-то нет чего-нибудь, что есть у других. Не может так быть, чтобы все были одинаковыми…» И в его серьезных темных глазах будто появлялась решимость. Может, и жив где-нибудь. Он-то моложе нас с Крекиньшем был. Но больше всего мне хотелось бы повидать Лию. Ее можно было спросить обо всем. И она всегда знала, что надо ответить. И знаешь, что я спросил бы у нее? Я бы спросил «Ты не знаешь, Лия, почему люди через семьдесят лет снова захотели сделать капитализм?» И знаешь, что бы она ответила? – опять спросил Руппс, посмотрев на Краева. – «Потому что каждый в этой жизни думает только о себе!» – вот что сказала бы Лия, – заключил Руппс. И посмотрел на Краева.

– И надеется, что уж он-то преуспеет, – усмехнулся тот.

– Тебе надо отдохнуть, – неожиданно сказал ему Руппс. – Что-то у тебя глаза красные.

– Я думаю, ты что-то хотел сказать. Или мне показалось? – спросил Краев.

– Совсем немного. Я боюсь, чтобы во вновь организованном Латвийском государстве не увлеклись опять национал-социализмом. Я говорю это потому, что все эти национальные комитеты, например, «Свободная Латвия» и многие другие, исповедовали национал-социализм с литовским, латвийским или эстонским оттенком. И рекрутировались туда бывшие офицеры и айзсарги, охранники. «Айзсарги» – это была военно-фашистская организация, созданная в 1919 году лидером Латышского крестьянского союза Ульманисом. Айзсарги были, по существу, вооруженной силой этого Союза. Да, я действительно боюсь этого, – заключил Руппс. – И буду молиться, чтобы этого не случилось, – добавил он.

Краев посмотрел на Руппса с интересом. Потом опустил свои всегда бывшие начеку глаза. Ничего не сказал.

– Да. Ты не ослышался, – сказал Руппс. – Я буду молиться, – повторил он, – как молился, чтобы мой двоюродный брат Ивар не стал заместителем одного из руководителей военной организации освобождения Латвии – КОЛА. Там уже было известно, что после репатриации немцев, которых «позвал фюрер», германские войска начнут активные действия с территории Латвии против Советского Союза. А формирование КОЛА должно было организовать антисоветское восстание. – Ну вот, я молился, молился, и его на эту должность не назначили, – полусерьезно сказал Руппс.