Текст книги "Понкайо. Книга 3"

Автор книги: Евгения Минчер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Евгения Минчер
Понкайо. Книга 3

Часть первая: Захар

Глава 1

11 сентября, 2008 год

– Захар? Захар, проснись.

Голос кажется знакомым, но до чего же резок, бьет по вискам с остервенелостью наторелого кузнеца. Кто прислал сюда этого хронофора? Заткнуть бы его, подучить манерам, чтобы не смел никогда заявляться с утра спозаранку и будить таким варварским способом.

В черепной коробке дребезжали медные тарелки. Через прикрытые веки пробивался режущий свет. Прикрыв глаза рукой, Захар пробурчал что-то неразборчиво – собирался отправить птенца на все четыре стороны, но не смог осилить предложение – и устроился поудобнее с намерением доспать положенное, но не тут-то было. Они же и с того света выдернут, если понадобится.

– Захар, два часа уже…

Два часа? Давненько он так поздно не просыпался. Из-за чего было в прошлый раз? Он напряг память и тут же поморщился от звонкого удара тарелок в голове, словно бы предостерегающих от любого мысленного напряжения. Никак не вспомнить… да и шут с ним.

– Ты просил будить, если не встаешь сам. Но ты поздно лег, я решил дать тебе поспать. Мы оставили тебе обед. Бутылка с водой у кровати.

– Говори тише, – прохрипел Захар. Он едва узнал голос любимца. Обычно спокойный и бархатистый, сейчас он ввинчивался в барабанные перепонки с тем же противным звуком, с каким жужжит зубное сверло.

– Я распределил ребят по группам согласно графику, – доложил питомец на полтона ниже, но все равно недостаточно тихо. Лучше бы говорил шепотом. Или написал бы записку и убрался вон, оставил его в покое еще часов на десять. – Оскар в первой лаборатории, Гарик во второй. Кочегар и я дежурим по лагерю.

Верный и надежный, как автомат Калашникова. И почему Захар до сих пор не сделал Дениса своей правой рукой? Почему позволяет Оскару своевольничать и портить товарный вид пленников? Давно пора с этим разобраться. Нет, он непременно вернется к этому вопросу в ближайшее время.

– Ты будешь спать дальше? Во сколько тебя разбудить?

– Что со мной случилось? – Захар ничего не помнил и чувствовал себя отвратительно. В голове болезненным вихрем кружились осколки воспоминаний, непонятные, истертые, словно куски витража. Нос заложило, как при насморке, глаза отказывались разлипаться. Горло и язык обволокло противной липкой пленкой, до кучи ломило и скручивало суставы и кости. – Я заболел?

– Ты вчера сильно вмазался. Лег уже утром.

Это многое объясняет. И все же странно, думал про себя Захар, свою меру я знаю и не бражничаю по-черному.

Звуковая вибрация от медных тарелок терзала измученный мозг и закладывала уши. Пират заставил себя оторваться от подушки и сел, массируя виски большим и средним пальцем.

– Тебе нужно что-нибудь?

– В каком смысле? – прохрипел Захар куда-то в пол. Вслепую нашарил у кровати бутылку из нержавейки, открутил крышку и жадно припал пересохшими губами, делая большие нетерпеливые глотки. Иссушенное горло с благодарностью приняло живительную влагу, дышать стало легче, но головная боль никуда не делась и продолжала терзать его с рьяностью инквизитора.

– Ну, ты себя нормально чувствуешь?

Захар чуть не рассмеялся.

– Лучше не бывает, Денис.

Он выдул всю бутылку, протер воспаленные глаза и поднял голову, но бородатое лицо воспитанника уплывало и множилось. Захар сильно зажмурился и снова приоткрыл веки.

– Я у тебя или у себя? – Захар не узнавал жилище. Берлоги в лагере почти не отличались друг от друга, но у Захара и Хомского в норах на стеллажах вместо DVD-дисков стояли книги. Хомский жил со Слесарем; Захар же после благополучного избавления от Феликса коротал дни в одиночестве, время от времени деля комнату с захаживающим в гости братом. Оскар давно переехал в гнездо и теперь объявлялся в лагере по настроению – или, к острому своему недовольству, по принуждению старшего.

Книжный стеллаж угрожающе вытянулся в сторону Захара и кривой тенью растекся по потолку. Мебель не признавала хозяина.

– Ты у себя.

– Почему тогда мебель меня не признает?

– Что? – не понял Хомский.

Захар неопределенно махнул рукой. День за распахнутыми решетчатыми створками был в самом разгаре и наполнял берлогу чистым веянием зелени. Солнечные блики вгрызались в глаза и крошечными фейерверками взрывались в голове. Орали треклятые птицы. В какой-то научно-популярной книге Захар вычитал, что в комнате без единого звука можно сойти с ума. Но посадите в нее человека с похмелья и вы не сможете его оттуда вытащить.

Взгляд упал на соседнюю кровать. Застелена, одеяло не примято.

– Оскар так и не вернулся?

– Вернулся после завтрака. Сейчас в первой лаборатории.

– Мог бы и навестить старшего братца, пожелать доброго утра, – беззлобно пробурчал пират, шмыгнул забитым носом и тут заметил, что спал обутым.

Хомский в ожидании приказа топтался на месте.

– Можешь быть свободен, дальше я сам.

Он сумел подняться на ноги и не покачнуться, но это усилие далось ему нелегко. В глазах потемнело, мышцы стянуло болезненной слабостью. Он как будто круги вокруг лагеря наворачивал или таскал что-нибудь тяжелое всю ночь. Захар прошел в уборную. Дверь закрывать не стал, чтобы не зажигать лампу, сунул голову под рукомойник, освежился и потом еще долго стоял над ним, согнувшись, и хлебал воду, пока не опустошил. Промокнув полотенцем лицо и бритую маковку, расстегнул ремень и повернулся к отхожему коробу с сидением от унитаза. Краем глаза увидел, что не один, удивился слегка, но не смутился и дверь не закрыл.

Хомский истуканом стоял посреди комнаты и выглядывал что-то в окне.

– Денис, мне приятна твоя забота, но я вроде отпустил тебя.

Питомец неуверенно глянул на командира и сделал шаг вперед, решившись:

– Шкипер, мне нужно поговорить с тобой.

Захара позабавил его серьезный вид и это официальное заявление, которым жена пугает мужа.

– Похоже, ночь выдалась бурной? – спросил Захар из-за перегородки. – Я кого-то покалечил?

Ответа не последовало. Хомский, очевидно, принял это за шутку, или же все обстояло не так радужно, как могло показаться после такого нежного пробуждения.

– Раз уж ты здесь, родной, не поставишь чайник?

Захар сделал свои дела, присыпал торфом, ополоснул руки в тазике и вернулся в комнату.

– Надеюсь, до кровати я добрался своим ходом? – Он плюхнулся на смятую постель и с любопытством уставился на любимца. – Вам не пришлось меня тащить?

– Захар… Что ты помнишь?

Что он помнит… Он помнит, как досидел до конца междусобойчика и пошел к Инге. Помнит, как она опять разозлила его своей заторможенностью и апатичностью и чуть не вывела из себя. Но в конечном итоге свой гнев он сдержал и все закончилось вполне благополучно. До ссоры дело не дошло, они даже позабавились немного. Инга сначала упрямилась, но Захар быстренько ее растормошил. Кажется, она потихоньку начинает забывать о своей любви к муженьку, о той преданности, с которой прежде защищала воспоминания о нем, иначе не стала бы с таким олимпийским спокойствием рассказывать, как они предавались развратным утехам. Она даже не пыталась сменить тему, не плакала. Ну, плакать она давно перестала. И Захара это очень радовало. Это хороший знак. Инга все еще противится, но сама не понимает, что уже наполовину сдалась. Он полностью владеет ее телом, осталось завладеть сердцем и душой. На его стороне и сила, и власть, и обаяние, и все остальные преимущества. Сейчас он несомненно доволен тем, что сдержался вчера, не обрушился на Ингу с обвинениями, не дал выхода негодованию, а поступил хитрее и склонил играть. Она это оценит. Он добьется ее сердечной приязни, добьется своими усилиями, и эта победа будет слаще всех остальных его побед.

В приручении он никогда не прибегал к ослеплению разума: не хотел обманывать себя, ведь это все равно что расписаться в собственном бессилии, в неспособности достичь желаемого своими талантами. Нет, Инга должна понимать, что чувствует и делает. Ему не нужна одержимая сексуальными утехами фурия. Он желал видеть нежность в глазах Инги, ощущать ласкающие руки, чувствовать жадные губы. Пусть томится разлукой и в ожидании свидания подгоняет часы, пусть встречает его с улыбкой, бросается на шею и горит от желания, пусть в нетерпении прижимается всем телом и шепчет его имя. Сама она уже давно не называет его по имени. Захару приходится просить об этом или нарочно прикидываться, будто он не слышит. Да, пусть часто-часто зовет его по имени. Пусть ласкает поцелуями, поглаживает пальцами, вздыхает от вожделения, хочет его, думает о нем. Вот к чему он стремится. И он это получит.

Чем еще был богат вчерашний вечер? Сочным мясом, звездным небом, которое никогда не надоест, и чертовски занимательной беседой с Русланом, доставившей Захару немало удовольствия. Бойкий и наглый паренек, но внутри беззащитнее котенка, глядит на мир широко раскрытыми от ужаса глазами, стыдливо отворачиваясь при виде тех соблазнов и удовольствий, которыми должен жить каждый мужчина. Мальчишка с огромным сердцем, упрямый и благородный. Такого будет очень интересно приручать. Избалованных и безнравственных нетрудно искусить, но ими до скуки легко управлять. Герман, Тима, Патрик, Феликс – каждого из них Захар знал в определенный отрезок своей жизни. Дениса даже не пришлось уговаривать присоединиться к стае, он сам попросился. Захар тренировал свои навыки психолога и укротителя на пойманных туристках: перевоспитывал, влюблял в себя и либо отправлял к своим на материк, либо продавал. Все зависело от личной симпатии. Но стремился он всегда к чему-то большему, во что мог бы вложиться, как в произведение искусства.

Руслан должен стать его шедевром. Полуночная самоволка только укрепила желание заполучить его в свои ряды. Захар упивался его трогательной беспомощностью, его по-мальчишески отчаянным упрямством, с которым он противостоял властному напору, но потом этот сучонок Максим умудрился испортить настроение.

Память вернулась на место, но на лице, надежно сокрытом маской отточенной непроницаемости, не отразилось ни тени внутренней смуты. Сцена допроса промелькнула перед глазами, признание Максима эхом отразилось в ушах. «Мне помогли бежать». Захар вспыхнул вчерашними подозрениями, которые тут же принялись терзать воспаленный мозг, прыгая по чану подобно мячикам для пинг-понга и раздувая головную боль до просверливающей мигрени. Почему Хомского так интересует, помнит ли Захар что-нибудь? Или милые птенцы надеются, что он позабыл слова Максима и можно не бояться за свои перышки?

– Я помню, как закончился наш славный праздник и я ушел к Инге. – Захар сыпанул в кружку две ложки кэроба, залил крутым кипятком, неторопливо размешал. – Но, похоже, от избытка эмоций не смог уснуть и решил обмыть новое приобретение?

Он наконец-то вспомнил: последний раз он так набирался, когда пришлепнул Феликса. Поутру Захар очнулся с туманом в голове, пережеванный, как будто его пропустили через мясорубку, и тоже ничего не помнил, но Хомский услужливо вернул недостающие детали на место. Никаких угрызений совести Захар не испытывал и не жалел о содеянном. Это был хороший урок питомцам. Нечего зариться на чужое. Не твое – не трогай.

Кто вывел его на этот раз? И почему Захару кажется, что все это неспроста случилось в ту ночь, когда он узнал, что среди его питомцев затесалась крыса?

– В середине ночи пленники сбежали. Помнишь?

– Как Патрик себя чувствует?

– Ничего, уже говорит кое-как, шевелит рукой и ногой. Но встать пока не может. Максима мы усыпили и бросили в клетку.

– До моего распоряжения пусть там и остается. Держите его под снотворным, не позволяйте куковать.

Хомский кивнул.

– Я тоже считаю, что так будет лучше.

Захар сделал шумный глоток ароматного напитка. Хотелось курить, но дрожь в пальцах не проходила. Нельзя, чтобы Хомский ее заметил.

– Мы с Кочегаром отловили беглецов у оружейки, – продолжил воспитанник освежать память командира. – Ты сказал, что хочешь узнать, как им удалось выбраться, поэтому мы привели их в переговорную.

Вот он, момент истины, милый друг. Покажешь ли ты свой настоящий лик?

– Максим свалил все на одного из нас. Мол, неизвестный в ночи пришел и доброй феей сунул под подушку ключ от наручников.

Захар внимательно глянул на искривленное раздражением лицо наперсника. Это признание неспроста. Хомский всегда был умен и лучше остальных чувствовал Захара. Что они замышляют? Какую игру против него затеяли?

– И что потом? – Захар неторопливо согревал горло целительным нектаром.

Хомский замялся.

– Лучше пойдем со мной.

– Куда, в карцер? – спросил Захар с лукавой усмешкой. – Он вроде как занят Русланом. Или в клетку по соседству с Максимом? Я снова пристукнул кого-то и теперь отстранен?

– Нет. Захар… пойдем. Это будет лучше всяких объяснений.

– Ну что ж. – Захар допил напиток и поставил кружку. – Пойдем, коли не шутишь.

День мерцал и плавился. Воздух был горяч и сладок; густая зелень, поддразнивая засоню, насмешливо шушукалась и подмигивала мириадами бликов. Захар щурился от нестерпимо яркого света, почти ничего не видел перед собой и двигался только по памяти. Надоедливые пичуги трещали, как заведенные, прямо над ухом, будто нарочно спустились на нижние ветки, чтобы довести его своим тарахтеньем до умопомешательства. Захар подумал о снайперской винтовке, но развить эту приятную мысль помешала ударившая в лоб мигрень.

Кости выкручивало, ноги тяжелели с каждым шагом. Захар чувствовал себя отбивной. Еще пару дней назад он бы позволил себе покряхтеть вслух, сдержанно и шутливо пожаловаться, мол, годы берут свое, пора заказывать кресло-качалку, халат и выкладывать камин. Но сегодня молчал, ступая делано твердым шагом, не поддаваясь усталости, не обнаруживая истачивающих его сомнений.

Захар держался прямо и невозмутимо, а про себя посмеивался, представляя, как предстанет перед мрачной братией и в него полетят обвинения и упреки. Однако шаловливый настрой тут же сдуло ветром, едва Хомский, вместо того чтобы проводить бедокура к недовольному взводу и устроить головомойку, со двора свернул налево, к цветнику. Захар тотчас посерьезнел и напрягся. Внутри подобно сигнальному огню зажглась тревога.

– Денис, в чем дело? – уже без всяких лукавых ноток спросил Захар. Голос, закованный в сталь, звучал резко и властно.

– Захар, прости, я не смогу объяснить… Лучше сам посмотри.

Захар сдержал ругательства и следом за наперсником ускорил шаг. Хомский вел его прямиком к домику Инги. Сердце тяжело ухнуло и оборвалось. Что с ней случилось? Неужели он так набрался, что в своей ярости не смог остановиться и покалечил ее? Мускулы на лице дрогнули, но тут же окаменели, сменившись привычным хладнокровием. Он бы никогда так не поступил. Как бы сильно ни доводила его Инга, в нужный момент он всегда останавливался.

Хомский потянул на себя решетчатую дверь веранды. Захар подметил, что навесной замок с расщелкнутой дужкой бесхозно висит в проушине, и ощутил внутри жало тревожного сигнального пламени. Инга в лазарете. Наверняка в лазарете, где ж еще? Почему тогда его привели сюда?

Наперсник открыл перед командиром дверь теплицы и отступил в сторонку. Захар шагнул вперед с рвано стучащим в груди сердцем и замер посреди пустой комнаты, медленно перемещая взгляд с одного на другое.

Постель разобрана, пододеяльник кулем свернулся в изножье, подушки разметаны в разные стороны. Пепельницу сбросили с подоконника на пол, окурки валяются по всей комнате, деревянный настил посерел от растоптанного пепла. Книжный стеллаж сдвинут, задетый плечом или, быть может, откинутым телом… Несколько книг лежат на полу; две или три раскрыты, дышат под легким сквозняком, гуляющим между окном и распахнутой дверью. Здесь же, в углу, – расколотая деревянная вазочка, по всей видимости, брошенная из противоположного конца комнаты, где она всегда стояла на комоде. Бурые перья страусника изломаны, истоптаны и восстановлению не подлежат. Сложенное и убранное на комод по случаю жарких ночей байковое одеяло смахнули на пол; рядом тускло поблескивают осколки разбитой лампы.

Хомский стоял в проходе и молча наблюдал за командиром. Захар прочитал смятение в его глазах, и это ему не понравилось.

– Где она?

Питомец неуверенно шагнул навстречу и переступил через порог.

– Говори.

– Она мертва, Захар.

Захар поднял разбитую лампу и сел на кровать, разглядывая торчащие из краев уродливые клыки стеклянной колбы.

– Кто это сделал?

Они посмотрели друг на друга. На лице воспитанника отразилось удивление: ты прекрасно знаешь ответ, зачем спрашиваешь?

– Ты.

Захар ничего не сказал.

– Мы сбросили тело… – Хомский оборвал себя и уточнил: – По твоему приказу, конечно… мы сбросили тело в океан.

– Хорошо, что не в реку, – машинально отметил Захар, провел большим пальцем по изогнутой ручке и отложил лампу на кровать. Подувший со стороны окна ветерок ласковым дыханием овеял влажный лоб, приобнял за шею. Инга призрачной тенью мелькнула в голове, поманила и сразу исчезла, окутанная плотными клубами тумана, оставив после себя неразличимый шепот и тупую боль в сердце.

– Крови нет. – Взгляд крался по полу. – Из-за чего наступила смерть?

– Кажется, от удара виском об угол комода… Крови не было.

Что могло так взбесить его? После междусобойчика Инга чуток вскипятила его, но Захар вернул самообладание. Все было хорошо, они славно позабавились и вместе легли в кровать. Он обнимал ее, чувствовал тепло ее тела и спал, как младенец. Он всегда хорошо высыпался рядом с ней. У него не было причин убивать ее.

– Ты вызвал меня. Но когда я пришел, она была уже мертва.

– Побои на лице были?

– Разбитая губа, кровоподтек на скуле и все.

Захар непослушными пальцами вытащил сигарету из мятой пачки. Разбитая губа, кровоподтек на скуле… Зажигалка раздраженно плевалась искрами, пламя показалось только с пятой или шестой попытки. Надо бы наполнить ее, но все не до того было. Мог ли он убить Ингу? Совершенно исключено. Каким бы навязчивым ни был внутренний голос, какими бы обвинениями ни сыпал в ее адрес, в своей ярости Захар никогда не заходил дальше определенной точки. Даже вывихов не было, только синяки, но за них он извинялся. «Ты хочешь, чтобы я тебя убил?» Но это же ерунда, это ничего не значит… Он блефовал, запугивал ее, и она прекрасно об этом знала.

– Мне жаль, Захар.

У него не было причин убивать ее. Даже когда он прихлопнул Феликса, он не тронул Ингу. Ограничился обычной семейной сценой, но у кого их не бывает? А ведь в тот день он тоже был невменяем и после ничего не помнил, как и сегодня.

– Мне тоже, – с запозданием отозвался командир. – Я присутствовал при сбросе тела?

– Да. Мы предложили обождать до утра, но ты настаивал…

– Во сколько это случилось?

– Около пяти.

– Около пяти сбросили тело?

– Нет, ты вызвал меня около пяти утра или типа того… Тело мы поехали сбрасывать где-то спустя час или даже чуть позднее. Назад вернулись в начале девятого.

Захар выдохнул дым и вдруг испытал такую острую необходимость выведать правду, что едва не вскочил и не кинулся на Хомского. Нельзя давать слабину, нельзя терять власть над собой. Именно такого выпада от него и ждут. Отличный повод перевести стрелки, обвинить в сумасбродстве и беспричинной агрессии. «Ты больше не способен управлять лагерем и отдавать приказы. Мы решим, что с тобой делать, а пока ты отстранен. Считай, что мы подняли бунт. Наше решение единогласно».

Его бросило в жар, но тут же по спине пробежал озноб. Какой же кавардак в голове… Надо посидеть в одиночестве, все обдумать. Захар встал и чеканящим шагом направился к выходу. Хомский посторонился.

– Захар, какие будут приказания?.. Можно привести комнату в порядок, снять постельное белье?

– Можно, – бросил командир на ходу.

Вернувшись к себе, он опустился на кровать, закурил вторую сигарету и предался размышлениям. Мог ли он убить Ингу? Он вспомнил все приступы гнева: как ударил ее ногой, как стукнул головой о стену, как она потеряла сознание после чересчур сильного броска в угол… или в стеллаж? Не суть. Главное, что этим все и заканчивалось. Захару даже не приходилось вызывать Патрика. Никаких серьезных травм, никаких вывихов, даже швы ни разу не накладывали. Была только всякая мелочь вроде синяков и разбитой губы. Он запрещал питомцам поднимать руку на сирен, но ими пользовались все, не каждому ведь нравится трахать усыпанное синяками тело. Инга принадлежала только ему, она его собственность, и он был вправе делать с ней все, что ему захочется. Здесь и сравнивать нечего. Тем не менее Захар не позволял ей выставлять отметины напоказ: вдруг питомцы решат, что им тоже теперь можно?

Бывали случаи, когда Захар перехватывал на Инге чей-нибудь пьяный взгляд и потом вымещал на ней злость. Он доходил до бешенства и всерьез подумывал о том, не всадить ли ей нож в сердце. Но когда Инга оказывалась на полу и уже не могла встать, или сознание теряла, он проникался к ней жалостью и сразу остывал. Захар нуждался в ней. Он долго не признавался себе, что ее приручение давно вышло за рамки спортивного интереса, но потом увидел ее танцующей с Феликсом и внутри словно что-то взорвалось. Он понял, что не может от нее отказаться и делить ни с кем не согласен. Эта сильная привязанность испугала его и разозлила, и дабы хорошенько во всем разобраться, Захар на время отдалился от Инги. Он донельзя натянул вожжи, приказывал себе не думать о ней, напоминал себе, ради чего ее оставил и что собирался сделать по достижении цели. Но цель-то не достигнута! Разумнее было бы избавиться от Инги тогда же, но это значило бы признать свое поражение и свое бессилие. Захар не желал мириться с таким унизительным провалом, ведь он всегда добивался желаемого.

Держаться на расстоянии оказалось не так-то просто. Мысленные увещевания сохраняли в тонусе на протяжении дня, но потом бравую силу духа подрывали томительные сны, которые отказывались следовать его самообману. Вынужденное отдаление продлилось всего неделю. Передатчик из уст воспитанников, доставляющий сведения о состоянии тиранки, быстро перестал его удовлетворять. Тоска по карим глазам и золотистой россыпи веснушек, пьянящему голосу и податливому телу стала невыносимой, и вот наступил день, когда потребность видеть истязательницу возобладала над Захаром и его желанием отодвинуть встречу, к которой он никак не мог подготовиться. Не в силах больше бороться с собой, он отправился к Инге, удрученный нехорошим предчувствием, отяжеленный осознанием произошедшей между ними перемены и изменений в нем самом.

Сперва он подумывал ее убить. Затем точно решил: продать! Освободиться от нее, пока еще может. Но потом он представлял Ингу в чужой постели, представлял, как она дарит кому-то такое же наслаждение, какое испытывал он сам, и с яростью признавал собственное слабоволие. Нет, он не готов отказаться от нее. Инга останется здесь и только для него. Захар старался не обнаруживать перед нею своей привязанности, но тиранка словно чувствовала свою власть над ним и с каждым днем все наглее играла на нервах. Одним своим молчанием она доводила его до белого каления. Он ловил себя на сладостном искушении перерезать ей горло, задушить своими руками, проклинал день, когда оставил ее, порой ненавидел так сильно, что подумывал отдать питомцам и посмотреть, с какой прытью она вернется обратно под его крыло. Но от одной мысли, что к Инге кто-то прикоснется, Захара переполняло самой черной ненавистью.

После того случая с Феликсом, когда Инга танцевала с ним во хмелю, прижимаясь всем телом, обнимая за шею и забрасывая на него ноги, Захар все время представлял ее то с одним, то с другим питомцем. Он исходил бешеной злобой, снова и снова обрушивался на Ингу и все метался в поисках доказательств ее порочности. Он боялся выйти из-за стола и оставить ее одну и ненавидел себя за этот страх, ненавидел питомцев за подорванное доверие, которое, как бы ни силился, не мог восстановить, ненавидел Ингу за ее красоту и чувственность, за то, что попалась ему и застряла в голове. Не стоило приводить ее на междусобойчики. О чем он только думал? Захар тысячу раз пожалел о своей опрометчивости, но из нежелания после истории с Феликсом показаться малодушным продолжал таскать ее за собой. Он видел на лицах воспитанников беглый интерес – слишком уж они старались не смотреть на нее, – но даже когда он запретил Инге выставлять напоказ свое тело и завернул ее в длинный сарафан, это не умалило аппетита стаи. Они не переставали мечтать о ней, Захар чувствовал это, он это знал.

Но что насчет самой Инги? Может, вчера он застал ее с кем-то из питомцев? Но тогда бы он выместил ярость не только на ней. Может, она опять звала во сне муженька? Нет, это было всего раз и больше не повторялось. Все упиралось в одно: как бы ни свирепствовал Захар, он всегда знал, когда остановиться. Он ни за что бы не избавился от нее по доброй воле. У него не было причин убивать ее.

Захар прикончил очередную сигарету и вытащил следующую, чиркнул неожиданно послушной зажигалкой, но тяжело закашлялся. Приступ никак не проходил, спазм терзал горло и давил на грудь. Одолев его с божьей помощью, Захар отхлебнул теплого кэроба, утер выступившие от кашля слезы и утробным рыком прочистил горло. Сигарета вернулась на исходную.

Теперь он думал о сиренах, которые всегда недолюбливали его Ингу. Не пыталась ли она выбежать на веранду? Может, надеялась обратить на себя их внимание? Прониклись ли они криками соседки или сделали вид, что ничего не слышат? Устроить допрос с пристрастием, прижать к стенке, заставить признаться? Не признаются. Будут стоять друг за друга. Внезапно у Захара возникло ощущение, что он совсем не знает тех, с кем жил бок о бок все эти годы. Неужели он обманывался в своих птенцах? Что у них на уме? Насколько сильна их преданность? Они не пытались возражать, когда он прищучил Феликса, никогда не высказывались по этому поводу… Да он и не спрашивал, о чем тут говорить? Его слово – закон, его власть безраздельна, он получил ее кровью, он заслужил свое место. Но каким бы восхищением питомцы ни пылали в прошлом, сейчас все иначе. Захар чувствовал: втихомолку они перемывают ему кости, обсуждают постигшее Феликса наказание. Оно не могло не оставить следа в их душе – не сожаление, так возмущение, порицание и страх.

О, страх, этот вечный камень преткновения! Страх жалкой земной твари, готовой на все, лишь бы сохранить жизнь. Он сам воспитал в них единство, и если они обратятся против него, он останется один. Может быть, он уже один. Кто знает, сколько месяцев они взращивают свою месть, лелеют ее и вскармливают обидами? Признание Максима немало их шугануло. Захар видел, как перепугался и обозлился Хомский, когда нагловатый паренек сдернул с них личину и обнажил истую сущность. Беззаботное времечко ушло, поняли они, теперь командир будет начеку, теперь он не позволит объехать его на кривой.

Неужели он столько сил вложил в это место, чтобы в конце концов его вышвырнули или прикончили, как ушлого сторожевого пса? Не бывать этому.