Текст книги "Синяя борода"

Автор книги: Евгения Марлитт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Евгения Марлитт
Синяя борода

                       

Экипаж, запряженный в одну лошадь, остановился перед маленькой решетчатой калиткой, такой частой, что через нее трудно было рассмотреть, что делается в саду. Этот жалкий экипаж мчался довольно быстро по шоссе, прежде чем остановиться у калитки, и доказал этим, что некрасивая худая лошадь и его выкрашенный в желтый цвет кузов не были так дряхлы, как казалось с виду.

Потоки дождя, лившиеся на сморщенный запыленный верх, были, очевидно, давно желанным истинным благодеянием для него; напротив того, изящный чемодан, привязанный сзади, мало выигрывал от стекавших на него оттуда грязных ручьев, да и лошадь громким ржанием протестовала против невольной ванны. Ей бы следовало поучиться у своего кучера спокойно и с достоинством покоряться неизбежному. Головастый малый, сидевший на козлах, энергично ударил хлыстом и терпеливо ожидал под промокшей шапкой результата этого сигнала. Но сидевшие в экипаже, кажется, не могли относиться с таким спартанским равнодушием к неистовствам погоды, потому что, когда в горах замерло последнее эхо от удара хлыстом, а за садовой калиткой не было никакого движения, дождь же с шумом падал на исполинские кусты ревеня, из-под кожаного фартука показалась женская рука в серебристо-серой перчатке, так плотно охватывавшей ее, что на ней обозначилась даже продолговатая форма ногтей; нежные пальчики изо всех сил старались отстегнуть ремни, которыми был прикреплен снаружи фартук, – но тщетно. Ручка исчезла опять под фартуком, и по быстрому движению, с каким она сжалась в кулак, можно было судить о значительной степени нетерпения и неудовольствия.

В то же время и кучер счел нужным повторить свой сигнал, который на этот раз не остался без последствий: вдали послышался стук отворяемой двери и быстрые шаги по скрипящему гравию. У калитки появился под красным бумажным зонтиком старый худой человек с широким некрасивым лицом, в полосатом жилете и старомодном длиннополом сюртуке, в высоком стоячем воротничке, благодаря которому он должен был, вместо того чтобы повернуть только голову, оборачиваться всем туловищем, подобно крокодилу. Внимательно посмотрев через решетку, он отворил калитку и, отстегивая намокшие ремни, почтительно крикнул по направлению к саду:

– Так точно, госпожа надворная советница, это Христиан из Нейдорфа.

В калитке тотчас появилась высокая статная женщина. На ее мужественном смуглом лице ясно выражалось радостное возбуждение и ожидание, но это выражение мгновенно исчезло при виде жалкого экипажа. Она покраснела, и вокруг рта появилось выражение сильной досады.

– Господи, помилуй! – закричала она на испуганного парня, сидевшего на козлах. – Что, твой хозяин с ума что ли сошел? Как ему не стыдно посадить знатную даму в такой старый никуда негодный экипаж? В такую мышеловку?

Между тем человек под красным зонтиком отстегнул фартук; из экипажа показалась хорошенькая ножка и вслед затем выпрыгнула грациозная девушка и крепко обняла бранившуюся надворную советницу.

– Тетя Варя [1]1
  В книге «тетя Бербель» (самая распространенная из форм имени Барбара, в тексте встречается еще немного по-другому, но от этого же имени и труднопроизносимо). Здесь и далее прим. редактора отсканированного текста.


[Закрыть], не сердись, пожалуйста, на доброго старого почтмейстера! – просила молодая девушка, в голосе которой слышалась радость свидания и плутоватость. – Он ни за что не хотел меня сейчас отправить далее, так как все почтовые кареты были разосланы, но мне очень хотелось поскорей приехать сюда, и я просила и умоляла его до тех пор, пока он не дал ворча этот великолепный экипаж, который уже много лет стоит в каретном сарае, оплакивая свою молодость. Тетя, милая тетя, и мышей в нем совсем нет, иначе я согласилась бы лучше придти пешком.

И тетя Варя засмеялась, обнимая молодую девушку, причем оказалось, что у нее нет левой руки; но она крепко прижала правой, в которой держала зонтик, к своей груди нежную фигурку девушки, нежное веселое личико которой смотрело на нее, улыбаясь сквозь слезы.

– Ну, надо идти скорее в дом! – сказала она. – Боже мой, какие полосы оставляет мой зонтик на твоем платье! Но кто же надевает шелковые платья в дорогу? И как же ты пойдешь по мокрому гравию в своих тонких башмаках?.. Зауэр должен будет отнести тебя!

Человек с красным зонтиком тотчас же подошел к ней и серьезно протянул свои длинные руки, но молодая девушка, смеясь, порхнула в сад.

В эту минуту появился быстро катившийся изящный экипаж. Зеркальные стекла кареты были закрыты шелковыми занавесками, а на козлах рядом с кучером сидел негр. Кучер, сознавая знатность и богатство своего господина, ехал не обращая ни на что внимания, и так близко проехал от старой почтовой кареты, что едва не задавил парня, который сойдя с козел, хлопотал около лошади. Испуганный парень, спасшийся только благодаря сильному скачку, не мог со страху выговорить ни слова, да это и не было нужно, так как госпожа надворная советница уже вступилась за него.

– Разве так можно? – закричала она кучеру сильным звонким голосом. – Я тебя отправлю в полицию за такую наглость!

Кучер не обратил на ее слова ни какого внимания, а негр обернулся и, насмешливо улыбаясь, показал два ряда блестящих белых зубов. Вслед за тем экипаж скрылся в воротах соседнего владения.

– Вот последствия остановки у ворот такого жалкого экипажа! – сердить сказала дама своему слуге, у которого от досады выступили на щеках красные пятна. – Они только этого и добиваются всегда!.. Пусть парень зайдет в дом, Зауэр, – продолжала она спокойнее, – и поднеси ему стакан вина, он весь дрожит от страха.

Зауэр поспешил вперед, и надворная советница также вошла в сад. Дождь как-то вдруг прекратился, и только с ветвей деревьев падали крупные тяжелые капли. Только что прибывшая молодая дама укрылась под тенистым деревом и во время приключения на шоссе рассматривала с удивлением новый каменный дом, возвышавшийся по ту сторону садовой стены.

– Лили, ты все так же легкомысленна, – проворчала тетка. – Разве ты не знаешь, что это место во всем саду наиболее подвержено сквозному ветру?.. Пожалуйста, дитя мое, – продолжала она взволнованно, уловив направление взгляда молодой девушки, – не смотри туда. Я совершенно серьезно ставлю тебе условием твоего пребывания здесь, чтобы все что находится за стеной сада, не существовало для тебя, если ты хочешь, чтобы мы были друзьями; поняла ты меня Лили?

Молодая дама еще шире открыла глаза, но тотчас же очаровательная улыбка мелькнула на ее губах, она закрыла руками глаза и уши в знак того, что будет слепа и глуха.

– Прежде всего ты должна знать, – сказала надворная советница, указывая зонтиком на новый дом, – что там ежедневно куется новый гвоздь для моего гроба... А теперь беги скорее домой... Подними же платье; разве ты не видишь, что буковое дерево совсем плавает в воде.

Лили искоса бросила плутоватый взгляд на статную крупную фигуру тетки – очевидно, работа соседей не очень-то успешно продвигалась вперед, – потом подобрала платье и побежала по усыпанной гравием дорожке, которая вела к дому. В дверях она схватила за передние лапы толстую откормленную кошку, которая только что проскользнула лениво в дверь, и начала с ней танцевать, пока не показалась на пороге улыбающаяся тетка с угрожающе поднятым пальцем, а из кухни не выскочила с ужасом старая кухарка, чтобы отнять у веселой танцорки свою любимицу.

Надворная советница Фальк была в большом почете у жителей города Р. Ее резкая манера говорить людям в лицо правду и привычка энергично и решительно принимать сторону тех, чье доброе имя попадало на язык городских сплетниц, не могли иметь значения ввиду редкого великодушия, с каким эта женщина пользовалась своим значительным состоянием. Несчастные и обиженные всегда находили ее дверь открытой, ее друзья в затруднительных обстоятельствах могли неизменно рассчитывать на ее помощь и молчание, и, так как в целом городе не нашлось бы ни одного ребенка, который бы не ел хотя бы один раз плодов и пирожков у надворной советницы и не играл в ее саду, то очень естественно, что она была всем теткой. Малюткам трудно было бы выговаривать ее значительный титул, и поэтому они ласково называли ее «тетя Варя».

И эта женщина с сердцем, полным любви и сострадания, с твердым непоколебимым чувством справедливости вступила в свет обделенная природой: она родилась с одной рукой. Злой свет старался эту шутку природы оправдать божественными словами: «Я взыщу на детях грехи их отцов!» Ходили слухи, что ее отец обещал одной бедной девушке жениться на ней, сказав при этом, что пусть Господь лишит его рук и ног, если он не сдержит своего слова. Он нарушил клятву, и в наказание Господь даровал ему дитя с одной рукой. Никто не мог поклясться в справедливости этого слуха, который никогда не достигал несчастной девушки. Она была единственным ребенком своего отца, обожавшего ее, и привязана и нему всем сердцем. Чтобы успокоить его насчет своей будущности, она обещала у его смертного одра свою руку старому другу дома, надворному советнику Фальк. Но он также скоро умер, и она, оставшись вдовой после короткого счастливого брака, поселилась в родительском доме со своими старыми слугами: лакеем Зауэром и шестидесятилетней кухаркой Дорой.

Дом находился за городом. Шоссе, начинавшееся от старых городских ворот, увенчанных безобразной башней, пробегало значительное расстояние, прежде чем достигало горы, покрытой великолепным буковым лесом, которую оно огибало, и на самом изгибе его находился дом надворной советницы. Он был стар и некрасив – одноэтажный, с массивной черепичной крышей, увенчанной двумя огромными трубами. Стены его были покрыты диким виноградом, который, однако, не мог скрыть, всех недостатков штукатурки и древности рам, но, несмотря на это, домик выглядел очень мило и уютно под защитой зеленого леса... Но старый дом, если смотреть на него с того места долины, откуда было видно все основание горы, имел соперника, который подчеркивал его недостатки. У того же самого выступа горы поднимался блестящий фасад нового дома, отделенного от владений тети Вари только высокой живой изгородью. Над плоской крышей главного здания возвышалась с южной стороны четырехугольная башня с изящной галереей, а четыре окна, занимавшие всю ширину стены башни, представляли собой в ослепительном переливе цветов драгоценные картины, составленные из разноцветных стекол. Северный ветер оставил, казалось, всю свою суровость за зеленой изгородью. В саду тети Вари он проносился над почтенными немецкими овощами и капустой и над лужайками с высокой травой, усеянной полевыми цветами, а там он шелестел листьями лавров, гранатовых и апельсиновых деревьев, которые покачивали своими цветущими ветвями над террасой и широкой ведущей в сад лестницей. Тут был простой колодец, вода которого по деревянным трубам текла в старое покрытое мохом каменное корыто, а там били фонтаны, рассыпая свои серебряные брызги по нежному, как пух, английскому дерну и по великолепным восточным розам...

Раньше на том месте, где теперь возвышался новый дом, находилось строение, как две капли воды походившее на дом надворной советницы. Не было прежде и зеленой изгороди, а вместо нее тянулась прекрасная каштановая аллея, оканчивавшаяся высокими воротами, единственными во всей каменной стене, окружавшей оба дома, в которых жили двоюродные братья Губерт и Эрих Дорн со своими семействами. Оба были очень уважаемы в городе и считались баснословно богатыми. Они никогда не спорили между собой, и их дружба вошла даже в поговорку. Их дети любили друг друга и хотя ссорились иногда, но матери благоразумно предоставляли самим улаживать недоразумения и споры. Сад был общим, и в летнее время семьи часто обедали вместе в павильоне, находившемся в начале аллеи. Но вдруг, на дружбу братьев набежало темное облако. Ими обоими в одно и то же время овладела страсть к собиранию древностей, а за ней но пятам, как привидение, неслышно подкралась зависть. Фамильные портреты уступили место старым потемневшим картинам; столь любимые хозяйками шкафы с бельем были сдвинуты в темные углы, а вместо них появились стеклянные, наполненные оружием всех родов и времен, наводившим страх на женщин и детей. Древний Египет переселился под тюрингенские кровли, и корпя над его непонятными иероглифами, собиратели забыли живой язык современной литературы и не заглядывали более в свои богатые библиотеки. Сначала их жены смеялись над внезапной страстью своих мужей. Но постепенно страх закрадывался в их души, когда мужья, прежде столь дружные, начинали сильно спорить о достоинствах какого-нибудь нового приобретения; когда один бледнел от зависти, а на лице другого появлялось торжествующее злорадство; когда каждый из них, приобретая какую-нибудь страстно желанную вещь, радостно восклицал: «Что-то он скажет на это!» Ссоры делались все сильнее и ожесточеннее, а моменты примирении все реже и короче. Случалось, что мужчины начинали спорить во время обеда. Тогда легко раздражавшийся Эрих, не обращая внимания на бледные и испуганные лица женщин и детей, ударял кулаком по столу так, что тарелки и стаканы звенели, и с бранью бросался вон из павильон... Тень, изгоняемого согласия бродила еще несколько времени по саду с жалобными воплями и, наконец, исчезла навсегда... Умер дальний родственник жены Губерта, и она оказалась единственной наследницей. Вместе с большим капиталом и разными драгоценностями ей досталась великолепная картина Ван Дейка. Она подарила ее мужу, который с торжеством присоединил ее к своей коллекции бывшей, собственно говоря, яблоком раздора между двоюродными братьями. Коллекция Губерта доказывала, что он не был хорошим знатоком: там встречались никуда негодные экземпляры, на что Эрих, который сам недурно рисовал, всегда указывал с едкой усмешкой. В его же коллекции заметен был тонкий критический глаз, но его превосходство рассыпалось как карточный домик, когда среди сомнительных копий у брата появился драгоценный оригинал; у него самого не было Ван Дейка. С побледневшим лицом стоял он перед картиной. Все его осматривания и исследования только заставили его убедиться, что она была настоящая. Он мрачно смотрел на толпу друзей и знакомых, стремившихся в соседний дом полюбоваться очаровательным девичьим личиком, мастерски изображенным на полотне. Он не мог более ни есть, ни спать. Каждая встреча с двоюродным братом, всегда начинавшим говорить о картине, страшно раздражала его, и он стал, наконец, избегать встреч с ним, так как не мог выносить его взгляда, сиявшего торжеством.

Однажды утром в доме Губерта раздался крик ужаса и негодования. Там, где вчера еще сияли два чудных девичьих глаза, было теперь пустое пространство – картина исчезла. Губерт был вне себя. Он клялся, что его сокровище не ушло дальше соседнего дома, и требовал его от Эриха.

Между мужчинами произошла страшная сцена. Никогда еще фурии раздора не свирепствовали с таким ожесточением над обоими домами, как в этот час. Спорившие разошлись, наконец, наговорив друг другу ужасных слов. В последний раз встретились их глаза, сверкавшие гневом. В тот же день в аллее появились работники; они срубили каштановые деревья и посреди аллеи посадили частый кустарник; с этих пор дети с обеих сторон ежедневно приходили сюда с лейками и старательно поливали, чтобы кустики скорее росли «до самого неба». Таким образом возникла зеленая изгородь, и чем глубже пускала она корни, тем сильнее внедрялась в сердца детей ненависть и росла вместе с ними. Эти неестественные отношения не изменились даже тогда, когда через несколько лет после этого происшествия Эрих внезапно умер от удара. Его жену, страстно любившую его, после смерти никогда не видели веселой. Она постоянно думала, что «они» омрачили последние годы его жизни и запятнали его честь. И рана не заживала никогда – в глубокой старости ее глаза, давно выплакавшие все слезы, сверкали непримиримой ненавистью, когда она рассказывала эту несчастную историю своей единственной внучке – это была тетя Варя. Дитя с первых лет жизни научилось бояться «живших за изгородью», а что ненависть и там переходила по наследству от родителей к детям, в этом малютка однажды вполне убедилась.

У Губерта были также внуки; они прекрасно воспитывались и имели гувернантку француженку.

Шум играющих детей раздавался в тихом саду, где Варя одиноко играла в куклы или гонялась за бабочками вплоть до страшной изгороди, через которую они, к удивлению ребенка, беззаботно пролетали. Тогда она остановилась на минуту и с удивлением слушала странно звучащие слова, которые произносили дети. Однажды она стояла таким образом и прислушивалась. Вдруг что-то зашумело, верхние ветви изгороди раздвинулись, и из зелени выглянуло упрямое лицо мальчика с темными глазами, дерзко смотревшими на нее. С минуту он пристально смотрел на нее, потом сделал страшную гримасу.

– Ах, какая ты безобразная девчонка! – вскричал он. – У тебя ведь только одна рука! Это Божье наказание, говорит всегда моя бабушка... Ведь у вас наша картина... Воры!

Тетя Варя даже в старости краснела при мысли о том, что она в ту минуту гневно схватила камень и бросила его в голову мальчика, который, насмешливо улыбаясь, исчез с быстротой молнии за изгородью при виде угрожающей ему опасности.

Это приключение произвело на нее неизгладимое впечатление, и обида пустила глубокие корни в ее душе. Гнев перешел и к другому поколению, и внуки так же мало склонны к примирению, как и деды.

Года проходили. Все потомки Губерта умерли в цветущих летах, кроме одного, который так глубоко оскорбил детское сердце тети Вари. Он женился на молодой девушке из знатной фамилии и после семилетнего супружества, по желанию своей гордой богатой жены, переселился из маленького городка в резиденцию. Дом и сад опустели, и только тогда [2]2
  исчез демон вражды, который, казалось, кружился


[Закрыть] [3]3
  Здесь и далее в квадратных скобках текст переведен заново, поскольку в книге данные места вымараны.


[Закрыть]над обоими домами. [4]4
  Все вокруг, даже деревья и трава, вздохнули свободней, когда последние чемоданы были вынесены из дома.


[Закрыть]Тетя Варя наслаждалась продолжительным невозмутимым спокойствием, как вдруг по ту сторону изгороди воздвигся модный дом, новый источник огорчений.

Надворная советница надолго теряла хорошее расположение духа; как только вспоминала о ненавистном соседстве; но сегодня она очень скоро забыла о наглости тамошних слуг, и по лицу ее скользила счастливая улыбка, когда она следила взглядом за молодой девушкой, легко порхавшей по всему дому. Лили была дочь ее любимой подруги, вышедшей замуж в Берлине. С тех пор, как девушка помнила себя, она всегда проводила летние месяцы у тети Вари, так как была очень слабого здоровья, а здоровый тюрингенский воздух укреплял его. Эти путешествия прекратились на три года. Мать Лили умерла, и в первое время скорби отец не хотел расставаться со своим ребенком. Только теперь он уступил, наконец, настоятельным просьбам Лили, которая очень соскучилась по тетке, любившей ее не меньше матери. Этим объяснялось ее нетерпение, с каким она воспользовалась на последней станции железной дороги вышеупомянутой «мышеловкой».

Теперь девушка сидела в старомодном, но покойном кресле. Вместо черного шелкового дорожного платья мягкие складки светлого муслина облекали ее стройную фигурку, в отношении которой прославленный тюрингенский воздух оказывался бессильным. Трудно себе представить что-нибудь более нежное, чем эта стройная фигурка, покоившаяся в кресле. Казалось, что длинные темные косы были слишком тяжелы для ее головки и нежной шеи, так как голова ее почти всегда была немного запрокинута, как бы оттягиваемая тяжестью волос. В такие минуты спокойствия и отдохновения никому бы и в голову не пришло, что эти нежные члены могли вдруг получить стальную силу и энергию движений, а кротко склоненная головка принять выражение надменности и своеволия!

Ее взор в эту минуту медленно скользил по комнате, осматривая ее. Она то и дело кивала головой с чувством удовлетворения и улыбалась наивно, как ребенок, который после разлуки вновь находит свои любимые игрушки. Да, все было по-старому. Там стояло канапе на высоких ножках с туго набитыми подушками. Она отлично знала, что эти колоссальные подушки были обтянуты тяжелой зеленой шелковой материей, но дешевые бумажные чехлы скрывали это великолепие. Красные и голубые гиацинты, стоявшие на комоде, нисколько не изменили своей красоты, и неудивительно, так как они были фарфоровые, как и деревенский органист и нежная пастушка в соломенной шляпке, украшенной цветами, которые также стояли на комоде. Время пощадило и два павлиньих пера, торчавших за большим зеркалом, которое все еще отражало висящий против него портрет бабушки с мушками, за высеребренную раму которого были засунуты пригласительные билеты и поздравительные карточки. Вот вошел старый Зауэр. Его сюртук был так же длинен и воротнички так же подпирали его шею; он хорошо известным ей движением ноги откидывал длинные полы сюртука и затворял за собой дверь, если нес что-нибудь в руках. Он принес старомодный серебряный чайник и две дорогие чашечки из китайского фарфора... Какой поток детских воспоминаний охватил душу Лили, когда из чайника полился ароматный напиток и наполнил благоуханием всю комнату. Это был не драгоценный цветочный чай, доставляемый из Китая его величеству, и не китайский чай, который избалованное дитя большого города пило дома. Это были листья лесной земляники – у тети Вари пили только этот чай, – и когда старая Дора бывала в хорошем расположении духа, она прибавляла туда палочку корицы... Около старинных часов висели календарь и потемневший от времени аршин, за стеклом медленно покачивался маятник, который нисколько не изменил своего хода, вероятно, из-за дружбы со старой прялкой тети Вари, стоявшей на возвышении у среднего окна, – она жужжала из года в год летом и зимой, и маятник был вправе думать, что ее жужжание и его «тик-так» составляли прекрасную гармонию.

– Тетя, знаешь ты историю Адама и Евы? – вдруг спросила Лили. Взгляд ее был устремлен на южное угловое окно, из которого было видно башню соседнего дома. Надворная советница сидела за прялкой на возвышении. Быстро обернувшись, она с улыбкой посмотрела на молодую девушку.

– Какая ты дурочка! – сказала она, продолжая прясть.

– Яблоки показались им особенно вкусными потому, что были запрещены, – продолжала Лили с невозмутимой серьезностью. – Я сейчас изловила свои глаза в том, что они смотрели на окно башни и очень желали бы знать, что изображает картина на стекле. Это очень дурно с их стороны, очень дурно, потому что ты запретила это; но надо прийти им на помощь; нет ли у тебя какого-нибудь старого ковра, которым можно было бы занавесить окно, или...

– Только этого недоставало еще, чтобы я из-за него лишила себя воздуха и света, – прервала ее тетя Варя полусмеясь, полусердито. – Дитя, – продолжала она, и жужжанье веретена умолкло, – ты снова обращаешь в шутку очень серьезную вещь, но уверяю тебя, что этим шутить нельзя... Я теперь еще больше страдаю от нахальства Губерта, чем в то время, когда бесстыдный мальчишка нарушил мир моей души.

– Как, разве он теперь там и опять смотрит на изгородь?

– Лили, не дурачься так! – сказала надворная советница с оттенком нетерпения в голосе. – Ему было бы теперь шестьдесят лет, а в эти годы не лазят по изгородям. Он и его жена уже умерли, и я не думала, что мне когда-нибудь придется иметь дело с упрямством и высокомерием Губерта. И вот однажды его сын, последний в роду, появился там, как вихрь. Он не оставил там камня на камне, и даже трава не смела расти, как ей хотелось. Но это меня не касалось и нисколько не огорчало... Как вдруг однажды является ко мне комиссионер по поручению молодого господина и спрашивает, не продам ли я ему дом и сад. Но я ему так ответила на это, что господин комиссионер так же быстро исчез за дверью, как и пришел.

– Тетя, я боюсь, что ты была не очень вежлива!

– Так, по-твоему, я должна была взвешивать свои слова в то время, как меня хотели лишить отцовского наследства?! Молодой господин, вероятно, думает, что, если он принимал участие в Шлезвиг-Голштинской войне, то все его прихоти должны выполняться... Он, впрочем, остался очень недоволен моей искренностью и с тех пор всячески старается мне досадить. В то время, когда сажалась изгородь, долженствовавшая пройти посредине павильона, мой дедушка и старый Губерт Дорн решили между собой не трогать его и предоставить в пользование моему дедушке, так как большая половина его находилась в саду деда, и дверь выходила туда же. Теперешний же владелец считает оскорбительным для своего избалованного зрения вид задней стены старого простенького домика и желает непременно уничтожить половину павильона, находящуюся на его земле.

– Как, он хочет сломать милый старый павильон? – вскричала с раздражением Лили и вскочила с места. До сих пор она спокойно полулежала в кресле и покачивала на кончике пальцев свой маленький сафьяновый башмачок. Она никогда не придавала особого значения старой фамильной вражде с ее поблекшими традициями. Все столкновения между позднейшими потомками, которые так огорчали тетю Варю, казались ей нелепыми и мелочными, и потому вначале она отнеслась так юмористически к мнимым огорчениям и печалям надворной советницы. Теперь же она получила убедительное доказательство злонамеренности неприятного соседа, поразившей ее в самое сердце. Она любила павильон, как дитя любит старого друга своих родителей, который качает его на коленях, рассказывает ему веселые истории и защищает от наказаний. Она всегда охотнее проводила время в старом восьмиугольном домике, чем в большом жилом доме. Здесь развивалась и протекала интересная жизнь ее кукол; в этом уютном уголке ее детское сердце было преисполнено сознанием собственного достоинства полноправной хозяйки, так как он служил ей приемной для ее маленьких гостей, приезжавших из города, и поэтому назывался даже «домиком Лили». Старые стены были свидетелями всех ее детских радостей, а также слез и горя, когда в доме укладывали чемодан и наставало время возвращаться домой.

– Ты, тетя, конечно, энергично воспротивилась этому? – поспешно спросила она.

– Ну, конечно, я объявила ему, что павильон прекрасно стоит на своем месте и я не позволю тронуть на нем ни одной черепицы; тогда он подал на меня в суд.

– Чудовище!

– И суд решил в его пользу. Я получила предписание удалить свою постройку с чужой земли в восемь дней.

– Это ужасно!.. И ты исполнишь это, тетя Варя?

– Я не трону ни одного камня. Она перевернулась бы в своей могиле, если бы это произошло но моей воле, – сказала она, указывая на портрет бабушки. – Пусть прекрасный господин сам позаботится об его уничтожении; помешать этому я, конечно, не могу.

– И он не замедлит это сделать, госпожа надворная советница! – сказала Дора, несколько минут тому назад вошедшая в комнату с тарелкой только что испеченных вафель, которую она поставила на стол. – Он спешит с этим делом. Да не будь окна, которое выходит к нему в сад, может быть, домик и не помешал бы ему. А то ведь старый Зауэр может открыть ставню и посмотреть на прекрасную даму, а это так опасно!

– А кто же эта дама? – спросила Лили смеясь.

– Вероятно, его жена, – гневно сказала тетя Варя.

– Ах, не верьте этому, госпожа надворная советница, – горячо возразила Дора, не замечая знаков своей госпожи, приказывавшей ей молчать, – это его возлюбленная! Фрейлейн Лили, он ведь совсем язычник и ревнив, как турок. Никто в целом городе не видал особы, которая у него живет, и даже его собственный кучер и лакей. Негр стоит на страже у ее двери и подает ей кушанье... Я не понимаю, да простит меня Господь, как христианин может терпеть подле себя такое чудовище! Я всегда пугаюсь до смерти, когда он открывает рот, и думаю о ките, поглотившем Иону... Дама всегда должна закрывать свое лицо густой вуалью, и когда едет кататься, то окна кареты всегда занавешены. Я стояла однажды у калитки на улице, когда мимо меня проехала карета и нежная ручка отдернула немного занавеску; на пальчиках блестели драгоценные кольца. Он настоящий изверг, коли может так обращаться с женщиной, да он и выглядит таким. Когда он едет в свое имение – ведь он купил громадный прекрасный Либенберг – и скачет но шоссе на своем вороном коне, то на всех нападает страх, – так он суров и заносчив.

– Он похож на отца, – сказала тетя Варя, обращаясь к Лили, – который считал весь свет тесным и положение, которое он занимал, низким. Он женился на дворянке, и так как она плохо чувствовала себя в мещанской атмосфере, то скоро купил себе дворянство. Купленное дворянство! Это, по старым понятиям, купленные заслуги... – Она отодвинула от себя прялку и встряхнула белый платок, лежавший на ее коленях.

– Я коснулась печальной темы, – сказала она, вставая. – Налей-ка мне, Лили, лучше чашечку чаю! Слышишь, какой у него прекрасный запах, пить его очень здорово.

Они долго сидели за чаем и разговаривали.

Уже наступили сумерки, и углы комнаты погрузились во мрак, который оттуда распространялся по всей комнате, окутывая постепенно часы и золотую раму портрета бабушки.

В саду миллионы листьев и цветов соединялись в причудливые фигуры, и не было ни малейшего ветерка, который нарушал бы их контуры.

Вдруг над группой акаций блеснул свет, и белые кисти их цветов озарились разноцветными огнями. В башне зажгли спускавшуюся с потолка висячую лампу. Прекрасная нежная женщина в белом атласном платье с волнами черных волос, спускавшихся на грудь, с бледным, как лилия, лишенным румянца лицом, облитая светом, склонилась вниз.

Некогда, она, наверное, шептала страстные слова любви, и ее белые руки обнимали его, который так отважно взбирался на балкон, презирая смертельную опасность; верно, несчастная дочь Капулетти не слаще улыбалась своему Ромео, чем ее нежное изображение здесь на стеклах окна. За этими фигурами на окнах безостановочно мелькала тень. Казалось, мужчина быстро ходил взад и вперед по комнате... Не был ли это коварный сосед, Синяя борода, который держал несчастную женщину в заключении, чтобы никто не видал ее прекрасного лица?

Лили не решалась предложить этот вопрос тетке, так как не хотела больше касаться ее душевных ран. В эту минуту в комнату вошел старый Зауэр с лампой. Скрип его сапог пробудил надворную советницу от легкой дремоты. Она улыбнулась и надела очки на заспанные глаза, чтобы почитать немного. Между тем Зауэр закрывал ставни. Прежде всего он закрыл южное угловое окно, пробормотав, бросая при этом робкий взгляд на Лили, что-то о «греховном зрелище». Чудные картины на стекле исчезли за безжалостными серыми ставнями. Лили взяла газету из рук тетки и читала ей, пока часы не пробили десять. С последним ударом надворная советница встала и проводила Лили в ее комнату, где поцеловала и пожелала ей покойной ночи.