Текст книги "Совиный дом"
Автор книги: Евгения Марлитт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
Барон, передав малютку отцу, не повернул лошади и не стал прощаться. Разговаривая с братом и сестрой, он все ближе подходил к ограде и очень просто, как будто так и следовало, принял приглашение Иоахима войти и посмотреть их находку. Он сказал, что поехал в эту сторону ради Совиного дома, который накануне показался ему очень привлекательным.
Клодина поспешила в дом раньше остальных. На пороге она еще раз обернулась и невольно улыбнулась. Барон говорил сегодня о короле Дроздовике и о Золушке, и, действительно, разве сегодняшняя перемена не была сказочной? Он вел свою лошадь мимо цветов Гейнемана, заботясь о том, чтобы она не помяла растений, и был одет совершенно просто, тогда как при дворе его рыцарская фигура была окружена блеском, редко выпадавшим на долю смертных, а признанная тогда всеми любимицей герцогини-матери Клодина, которая ходила только по бархату и на которую не смел дохнуть ветерок, спешила теперь по темной лестнице в погреб, чтобы достать несколько бутылок вина, оставшегося здесь еще со времен бабушки.
Барон Нейгауз отвел свою лошадь в тенистый уголок среди развалин церкви и привязал ее к кусту бузины, затем вошел в дом.
Он лишь мельком взглянул на воск, ясно было, что не прозаическое наследство монахинь вызвало его интерес к Совиному дому. Впрочем, он чистосердечно признался, что предпочитает вид на живописные развалины – увитые виноградом остатки колонн, арки полуразрушенных окон и зубчатую стену. В углу площадки, близ стеклянной двери, Клодина поставила столик с бокалами и бутылками.
Барон, скрестив руки на груди, стоял у перил и смотрел на чарующий вид.
– Наш лес тоже красив, – сказал много путешествовавший Иоахим Герольд своим тихим мягким голосом.
– Тоже? – возразил его гость. – Я скажу, только немецкий лес и красив. На что мне кипарисы и пальмы, на что жаркий южный воздух, который неприятно действует на меня, как ласка нелюбимой руки. Я болезненно стремился к тюрингскому лесу, к его резкому воздуху, к его густой тени и сырой чаще, я до боли жаждал зимней вьюги, сурово метущей через лес и изматывающей все силы. Нет! Я сознаюсь и в том, хотя и могу прослыть за это варваром, что все сокровища искусства не могли победить во мне тоски по родине. Я понимаю их так же мало, как и вся масса людей, которая ежегодно устремляется на юг с бесконечными восторженными восклицаниями.
Иоахим Герольд рассмеялся: он отлично знал цену этому напускному невежеству.
Клодина только что налила в бокалы вино и сказала, взглянув на стоящего у перил барона:
– Но зато в музыке вы понимаете больше.
– Кто вам сказал? – возразил тот, нахмурившись. – Я никогда не показывал своей склонности при дворе. Видели ли вы, чтобы в придворном кругу я когда-нибудь прикоснулся к клавишам? Но прошел слух, – обратился он к Иоахиму, – будто бы в уединении я поклоняюсь Баху и Бетховену, и потому меня хотят зацепить за это слабое место. Конечно, не из-за меня самого, упаси, Боже! Если бы не моя дочурка, они бы оставили меня в покое; но они хотят, чтобы дитя жило в резиденции, и потому его высочество желает сделать меня директором театров. – Он принужденно засмеялся. – Замечательная мысль!.. Я должен держать все пружины этого обманчивого мира, глотать закулисную и канцелярскую пыль, возиться с истеричными певицами и танцовщицами и в конце концов сам сделаться интриганом – и все только для того, чтобы остаться на поверхности моря лжи… Нет! Сохрани меня Бог! Я лучше навсегда поселюсь в Нейгаузе или в своем саксонском поместье. Буду охотиться, заниматься сельским хозяйством, чтобы быть вправе сказать, что остался здоров духом и телом…
Он взял бокал вина, который предложила ему Клодина.
– Ну, а вы? Я вижу только два бокала. При дворе вы всегда искусно избегали чокаться со мной; это было понятно: ведь мы относились друг к другу, как Монтекки и Капулетти. Но сегодня дело другое! Я теперь ваш гость, и если вы не позволите мне выпить за ваше здоровье, я попрошу выпить со мной в честь женщины, которую мы оба любим, за здоровье нашей достойной герцогини-матери.
Клодина поспешила принести третий бокал, и серебристый звон весело разнесся над садом.
– Старые деревья, должно быть, удивляются, – улыбаясь, проговорил Герольд, глядя вверх, на верхушки столетних дубов. – Вероятно, они не слышали звона бокалов с момента вакханалии, устроенной бунтовщиками, выкатившими некогда из погребов все бочки.
Я предлагаю тост за человека, которого глубоко уважаю, хотя никогда не стоял близко к нему. Он благородный человек, так как покровительствует науке и искусству, любит поэзию… Да здравствует наш герцог!
В то же мгновение золотой рейнвейн блеснул, как солнечный луч, – бокал барона Лотаря разбился внизу о камни…
– Ах, извините, как я неловок! – извинился он с саркастической улыбкой. – Этот старик, – он указал на липовый сук, – на который наткнулся бокал, еще очень тверд и не сгибается… Ну, его высочество проживет и без моего тоста! – Он натянул перчатки и взял бич. – Я охотно остался бы еще в вашем прелестном тихом уголке и заглянул бы в колокольную комнату, но это до другого раза, если позволите. А теперь поди сюда, маленькая беглянка, – он высоко поднял и поцеловал девочку, которая все время тихо сидела на плетеном стуле и большими глазами смотрела на необычный шум на площадке. – Туда больше не выходи, – барон строго указал на калитку сада. – Если хочешь увидеть даму с земляникой, то скажи мне. Я свезу тебя в экипаже сколько угодно раз, ты поняла?
Она молча, робко кивнула головкой и поторопилась стать на пол.
– Дядя был злой? – спросила она отца, когда тот вернулся, проводив гостя до калитки.
– Нет, дитя мое, он не злой, а только немного странный. Бедный бокал и благородный рейнвейн! – Он взглянул вниз на осколки. – И бедный оклеветанный сучок, который, по правде сказать, был не при чем, – прибавил он с усмешкой. – Но скажи, Клодина, разве Лотарь не был признанным любимцем герцога? – спросил он сестру, которая безмолвно, немного наклонясь, стояла у перил, как будто еще прислушиваясь к давно затихшему топоту копыт Фукса.
– Он и остался им, – отвечала она, оборачивая к брату лицо. – Ты ведь слышал, что его стараются удержать в резиденции?
В голосе ее звучало беспокойство, и на губах блуждала принужденная улыбка, когда она прошла мимо брата в кухню, чтобы подать обед. Посреди комнаты стоял стол, накрытый на три прибора.
Да, оловянные тарелки были стары и погнуты. Бабушка при переходе в свой вдовий уголок оставила в замке все серебро, чтобы не разрознивать его, и взяла с собой только старую оловянную английскую посуду, которая, по ее мнению, больше всего подходила для последних дней одинокой вдовы. При ее малых доходах и тех ограничениях, которые она на себя наложила ввиду трудного денежного положения своих внуков, было очень практично иметь небьющуюся посуду. Деревянные подставки для ножей и вилок потемнели, а поверх скатерти, для ее сохранения, лежала клеенка. Все было мещански просто, хотя и ослепительно чисто, и сохранялось как-то особенно бережно.
Нейгауз все это видел, проходя мимо комнаты, и очень хорошо. Тут не могло быть и речи о комедии: все указывало на сознательное стремление к уединенной жизни, сообразной со средствами. Он должен был знать теперь, что к своему бегству от двора она отнеслась действительно серьезно.
7
Герцогский дом владел в стране многими старинными замками с прекрасными садами и парками, но они лежали большей частью или близ городов, или на плоских равнинах, где все аллеи выходили в поле, а лес виднелся тонкой полоской на горизонте.
Предки герцога предпочитали светлые долины горному лесу, когда выбирали себе жилища, хотя были страстными охотниками и целые дни проводили в горах, гоняясь за зверями; они всегда довольствовались маленькими незатейливыми постройками, вполне удовлетворительными для того, чтобы провести в них ночь и приготовить простое кушанье. Поэтому покупка Герольдгофа Альтенштейнов, расположенного в здоровой горной и лесистой местности, была очень удачна, и вся страна приветствовала ее. Для трех еще маленьких принцев, сыновей герцога, и для его очень болезненной жены такое местопребывание было очень желательно, и все находили вполне естественной ту чрезвычайную поспешность, с которой Герольдгоф подготовляли к приезду новых владельцев.
Молодая герцогиня лихорадочно торопила всех; никакая перемена климата не могла укрепить ее угасавшие силы, теперь она возлагала надежды на горный воздух. Вследствие всего этого многие постройки, по приказанию герцога, были приведены в порядок только внешне.
Он очень рассердился, когда узнал, что уничтожили сирень и боярышник, потому что они затемняли комнаты фрейлейн. Не позволил трогать древний водоем… Он назначил кастеляном замка старого Фридриха Керна, который служил у последнего Альтенштейна кучером, лакеем и садовником. Прислуга была очень недовольна, узнав об этом. Однако его высочество правильно рассудил, что такой верный слуга будет лучшим сторожем его нового поместья.
Таким образом, Герольдгоф мало изменился. Некоторые редкости, принадлежавшие Альтенштейнам, были куплены герцогом через третьи руки и возвращены на место. Так, великолепные канделябры из мейсенского фарфора и такая же люстра вернулись вместе с мебелью рококо, инкрустированной гербами и вензелями Альтенштейнов из перламутра и серебра. Все остальное было отделано заново, и покоившиеся в часовне с трудом узнали бы свой дом, если бы встали из гробов, – так велика была утонченная роскошь, которая благодаря богатству и художественному вкусу герцога украсила все комнаты в Герольдгофе. Работали неустанно днем и ночью, и поезда ежедневно привозили лучшую мебель и украшения из Парижа и Вены. Двор должен был переехать в Полипенталь в конце июля.
Тем временем наступили перемены и в Совином доме. Гейнеман, потирая руки, говорил, что отлично устроил все дела. Однажды перед садом остановилась телега, и воск, собранный трудолюбивыми пчелами и монахинями, из вековой тьмы был вынесен на свет Божий и увезен, чтобы служить людям. После этого Гейнеман, положив пачку ассигнаций на стол своей барышни, сказал с плутовским блеском в глазах, который так шел к его открытому широкому лицу, что теперь можно мазать немного больше масла на хлеб к чаю и класть в суп побольше мяса, а купить новые занавески просто необходимо, поскольку много глаз заглядывает с шоссе в окна угловой комнаты.
Да, на дороге стало гораздо оживленнее, и очки фрейлейн Линденмейер сидели больше у нее на лбу, чем на носу. Она чаще опускала вязанье и не могла внимательно читать из-за оживления на шоссе, но говорила об этом со смехом. Лесное уединение хорошо, небо прекрасно – иначе поэты не воспевали бы его так единодушно, но, право, когда за целый день не проедет даже самый простой воз, не говоря уже о веселых разносчиках или молочницах из деревни, становится скучновато.
Первыми приехали из Герольдгофа три маленьких принца со свитой и прислугой; вероятно, им очень нравилась дорога к Совиному дому, потому что они ежедневно на ней появлялись. Великое удовольствие доставляли они фрейлейн Линденмейер, проезжая на красивых пони. Так же хорош был экипаж Нейгаузов, его можно было рассмотреть в подробностях, потому что он всегда ехал очень медленно; в нем обыкновенно сидела фрау фон Берг и держала на коленях маленькую жалкую дочурку принцессы Екатерины, а барон сам правил лошадьми.
Гейнеман, напротив, как только показывался экипаж, всегда особенно усердно начинал заниматься своими розами; он старался не слышать и не видеть его, поворачиваясь спиной к шоссе: эта полная женщина так важничала, сидя в роскошной коляске, как будто сама была герцогиней, и потому он ее терпеть не мог. Старик сам видел, как она однажды, заметив его барышню, стоявшую у перил в белом воскресном платье и прекрасную как ангел, отвернулась так быстро, словно ей в лицо прыгнула ядовитая жаба. Проезжая мимо, она насмешливо рассматривала в лорнет Совиный дом и так высокомерно оглядела с головы до ног его самого, старого Гейнемана, как будто он обязан был поклониться ей самым покорным образом.
Ну, ей пришлось бы долго ждать этого.
Совершенно другое дело, когда на своем прекрасном Фуксе проезжал мимо барон Нейгауз. Тогда безжалостно срезалась самая прекрасная роза и подавалась через забор всаднику, который продевал ее в петличку. Гейнеман откровенно сознавался, что не понимает, что с ним стало, – как ни старался, он не мог по-прежнему враждебно относиться к Нейгаузу и с удовольствием смотрел в его повелительные, огненные глаза, когда тот, сидя на лошади, разговаривал с ним через забор.
Беата также несколько раз побывала в Совином доме. Обычно она приходила пешком и оставалась выпить кофе; несмотря на свою скованность, она как-то призналась, что эти посещения радовали ее целую неделю… Подруги сидели за чашкой кофе на площадке, а маленькая Эльза прыгала и играла около них. И хотя господин фон Герольд никогда не мог решиться сойти вниз поздороваться с гостьей – его всегда передергивало при воспоминании о встрече с ней на лестнице Герольдгофа – он все-таки видел из окон своей комнаты, как его дочка прижималась к коленям «тети Беаты», нежно гладила большие темные руки и принимала из них бутерброды. Вечером барон Лотарь аккуратно приезжал за сестрой.
Гейнеман оставался при лошадях, а Нейгауз шел на площадку к дамам и часто заходил в колокольную комнату поздороваться с хозяином.
Высокопоставленные владельцы переехали в Герольдгоф, и теперь над его крышей развевался яркий флаг. Сейчас, наверное, не было ни одного пустого уголка в Герольдгофе. Но дом был огромный, каждое поколение его прежних владельцев увеличивало и украшало родное гнездо сообразно своим потребностям и вкусам. Его размеры и архитектура вполне заслужили ему название замка.
Косые лучи солнца падали на величественный передний фасад с двумя башнями по бокам. В высокие, широко открытые окна врывался воздух, напоенный смолистым ароматом сосен и лесной прохладой.
– Чудесный воздух! Источник здоровья для меня! – с волнением говорила молодая герцогиня Елизавета тихим, охрипшим голосом.
Это было на второй день ее приезда. Накануне после утомительного пути она, по совету врача, не вставала с постели. Сегодня она уже чувствовала себя удивительно окрепшей и прошла под руку с мужем в комнаты верхнего этажа. Можно было содрогнуться, глядя отсюда на раскаленную солнцем равнину, но тут солнечный жар не тяготил: лучи, проникая сквозь зелень, смягчались и становились изумрудными.
– Здесь я снова стану твоей бодрой кошечкой, твоей веселой Лизель, правда, Адальберт? – повторяла молодая женщина, нежно заглядывая в глаза своего красавца-мужа.
Она усиленно выпрямляла свой слишком тонкий стан и старалась идти рядом с ним твердыми шагами… Да, хотя ее отражение в высоких зеркалах своей худобой и бледностью напоминало тень – здесь она должна скоро выздороветь. Силы возвращались, заостренное лицо округлялось, и стан принимал ту округлость и грацию, за которую ее называли нимфой. Только бы пожить два месяца в этом лесном раю – и все пойдет хорошо!
Герцогиня поместилась в восточном флигеле, к которому примыкала выходившая во двор столовая, и только общая приемная отделяла ее комнаты от половины мужа, расположенной на западной стороне. Длинная анфилада кончалась его комнатой, один угол которой выходил в башню. Здесь висели дорогие картины, большей частью испанские виды, как будто наполнявшие помещения южным теплом и светом. Лиловые плюшевые гардины-драпри, падающие глубокими тяжелыми складками, отделяли угол башни.
Посреди комнаты стояла лестница. Старый Фридрих, или, как его теперь звали, кастелян Керн, только что повесил фонарь и стал поспешно слезать с лестницы при появлении господ.
Герцогиня невольно остановилась в дверях.
– Ах, здесь жила прекрасная испанка! – воскликнула она слегка дрожащим голосом. – И, вероятно, здесь же умерла?
Она со страхом устремила свои большие, лихорадочно блестевшие глаза на старика, который низко ей поклонился. Он отрицательно покачал головой.
– Нет, ваше высочество, не здесь. Господин действительно отделал для нее эту комнату, и это дорого стоило ему, но она не пробыла тут и двух часов. Скотный двор слишком близко отсюда. Покойница не выносила мычания коров. А когда мимо проезжала телега или шла молотьба, она затыкала себе уши и бежала через все комнаты, пока не находила самого тихого уголка, и забивалась туда, как испуганный котенок. Да, она не годилась в помещицы! Была тиха и печальна, и не хотела есть, только изредка брала кусочек шоколада и этим жила. Под конец она перешла в садовый флигель; пока еще была хорошая погода, ее закутывали в шелковые одеяла, выносили на воздух и клали на мох в том месте, где сад подходит к лесу. Там ей больше всего нравилось в «бледной стране», как она называла нашу милую Тюрингию, и там в один осенний день она и угасла. Тоска по родине была причиной ее смерти.
Герцогиня вошла в комнату и стала рассматривать картины.
– Тоска по родине! – повторила она, тихо покачав головой. – Она не должна была выходить замуж за немца, потому что она его не любила. Я бы не умерла от тоски по родине в самой отдаленной ледяной пустыне, если бы была с тобой, – прошептала она и посмотрела в лицо мужа, входя с ним в угол башни.
Он ласково улыбнулся.
Она опустилась на низкий, обитый бархатом табурет и восторженно посмотрела на расстилающийся перед глазами ландшафт.
– Как прекрасно! – сказала она положила на колени свои маленькие, словно восковые ручки, и добавила после непродолжительного молчания: – Герольды сумели лучше выбрать себе гнездо, чем наш род, Адальберт.
– Кто жил в этом флигеле? – обратилась она к кастеляну, который только что тихонько сложил лестницу, готовясь унести ее.
– С тех пор, как я живу в Герольдгофе, всегда только дамы, ваше высочество, – отвечал старик, осторожно поставив лестницу на пол. – Сперва покойная госпожа советница, пока не переехала в Совиный дом, потом госпожа полковница. А через две комнаты, – он указал на дверь в боковой флигель, – жила наша барышня.
– Ах, прекрасная Клодина? – спросила герцогиня.
– Точно так, ваше высочество, фрейлейн Клодина фон Герольд. Она и родилась в этой комнате. Я помню, как нам показывали ангелочка в белых пеленках.
– Любимица матери, слышишь, Адальберт? – с улыбкой обратилась герцогиня к мужу, который подошел к окну и задумчиво смотрел в него. – Лебедь, как ее называет в своих стихах ее брат-поэт, – удивительная девушка, которая покинула двор и не испугалась бедности, чтобы помочь брату. Лесной уголок, в котором живет теперь фрейлейн фон Герольд, ведь называется Совиным домом? – спросила она кастеляна.
Тот поклонился.
– Он, собственно, называется Вальпургисцилла, но Совиным домом назвала его покойная госпожа, когда впервые вошла в развалины при лунном свете и ее встретили крики и уханье сов. Это имя и осталось за старым зданием, хотя в нем уже нет никакого простора ночным птицам: башня была полна ими, а теперь обратилась в уютное жилище… Ах да, башня! – он недовольно потер безукоризненно выбритый подбородок: – О ней говорит теперь вся округа, толкуют о большом кладе, найденном под нею.
– Денежный клад? – коротко спросил герцог, отодвинув шелковую занавесь, чтобы лучше видеть лицо кастеляна.
Старик пожал плечами.
– Не думаю, чтобы это были чистые деньги. Говорят о несметных сокровищах, о массе золота, серебра и драгоценных камней. Но я знаю своих земляков, знаю и своего старого друга Гейнемана, ужасного хитреца; тем, кто начнет расспрашивать его, он наговорит столько, что они не сумеют разобраться в его словах, а весь клад, может быть, состоит из одной причастной чаши.
Герцогиня блестящими глазами смотрела на старика с удивлением ребенка, слушающего сказки.
– Клад? – переспросила она, но внезапно остановилась; улыбка на ее лице сменилась холодным и гордым выражением: из-за драпировки противоположной двери показался господин, который подошел с глубоким почтительным поклоном.
Молодая женщина едва заметно наклонила голову, ее тонкие губы нервно подергивались, герцог, напротив, обратился к вошедшему очень благосклонно:
– Ну, Пальмер, что еще скажете неприятного? Будет ли это опять плесень на старых балках или снова капает в вашей комнате?
– Ваше высочество изволит шутить, – отвечал вошедший. – Предупреждения, которые я делал перед покупкой Альтенштейна, были вынуждены моим долгом верного слуги, и я знаю, что ваше высочество поняли меня. Но сегодня мое сообщение будет только приятно: барон фон Нейгауз просит о чести быть допущенным, чтобы приветствовать своего высокого соседа.
Герцогиня обернулась.
– Добро пожаловать от всего сердца! – воскликнула она, а через несколько минут, когда Лотарь вошел в комнату, протянула ему худую руку и сказала: – Мой милый барон, какая радость!
Барон взял эту руку и почтительно поднес к губам. Поклонившись герцогу, он заговорил своим звучным низким голосом:
– Ваше высочество, позвольте мне сообщить о своем возвращении из путешествия; я думаю снова акклиматизироваться здесь.
– Давно пора, кузен, вы заставили нас долго ждать, – ответил герцог и протянул барону руку.
Тот слегка улыбнулся. Герцог, казалось, был в чрезвычайно хорошем расположении духа.
– Но то, что вы должны были возвратиться один, милый Герольд!.. – воскликнула герцогиня и снова протянула ему руку, а в глазах ее заблестели слезы. – Бедная Екатерина.
– Я вернулся со своим ребенком, ваше высочество, – серьезно возразил он.
– Я знаю, Герольд, знаю! Но ребенок остается ребенком и лишь отчасти заменяет подругу жизни!
Она почти страстно сказала это, а глаза ее искали герцога, который стоял, опираясь на резной шкафчик и будто ничего не слыша, смотрел в окно на липы, залитые лучами полуденного солнца.
Воцарилось молчание; молодая женщина тихо опустила ресницы, и по щекам ее скатились слезы, которые она поспешно вытерла.
– Как, должно быть, тяжело умереть в полном расцвете счастья, – произнесла она.
Снова воцарилось молчание.
В комнате оставались только трое. Кастелян со своей лестницей вышел, а Пальмер, секретарь герцога, возбуждавший зависть многих, стоял, как статуя, в соседней комнате за портьерой.
– Кстати, барон, – оживленно заговорила герцогиня, – слышали ли вы о чудесных драгоценностях, найденных в Совином доме?
– Действительно, ваше высочество, старые стены выдали свои сокровища, – отвечал барон с видимым облегчением.
– Правда? – спросил герцог с недоверчивой улыбкой. – Что же это такое? Церковная утварь? Золото в монетах?
– Нет, это не звонкие предметы. Это воск, простой желтый воск, который монахи замуровали в погребе, когда приблизился враг.
– Воск! – разочарованно воскликнула герцогиня.
– Ваше высочество, это не хуже, чем деньги, настоящий чистый воск. Теперь…
– Видели вы его? – перебил герцог.
– Да, ваше высочество. Я осматривал находку на месте.
– Так распря, разделявшая Альтенштейнов и Нейгаузов, окончилась? – равнодушно спросил герцог.
– Ваше высочество, моя сестра Беата и Клодина фон Герольд – подруги по пансиону, – ответил Нейгауз.
– Вот как! – еще равнодушнее произнес герцог и снова стал смотреть в окно…
– Ах, знаете, милый Герольд, я бы хотела увидеть эту находку! – воскликнула герцогиня.
– В таком случае, ваше высочество должны поторопиться, потому что торговцы накинулись на нее, как осы на спелые фрукты.
– Слышишь, Адальберт, не поехать ли нам?
– Завтра или послезавтра, если хочешь, Элиза, после того как мы убедимся, что не помешаем там.
– Мы помешаем Клодине? Я думаю, она будет рада увидеть людей в своем одиночестве. Пожалуйста, Адальберт, прикажи, чтобы сейчас закладывали.
Герцог обернулся.
– Сейчас? – спросил он, и его красивое лицо слегка побледнело.
– Сейчас, Адальберт, пожалуйста!
Она быстро поднялась, подошла к мужу и с мольбой взяла его за руку, ее большие, неестественно блестящие глаза смотрели с почти детским просительным выражением.
Он снова посмотрел в окно, как бы проверяя погоду.
– А возвращение по вечерней сырости? – пробормотал он.
– О, в этом чудном лесном воздухе… – упрашивала она. – Ведь я здорова, Адальберт, совершенно здорова!
Он слегка поклонился, изъявляя согласие, и обратился к вошедшему Пальмеру, чтобы он приказал закладывать. Потом, пригласив Лотаря ехать с ними, подал герцогине руку и повел в ее комнаты одеться для поездки.
Нейгауз печально посмотрел им вслед. Что стало в его отсутствие с герцогиней, прежде хотя и нежным, но таким гибким, элегантным созданием? Эта женщина с возвышенным характером и любовью ко всему прекрасному, с фанатическим рвением относившаяся к обязанностям своего положения, считавшая долгом материнскую заботу о стране, – эта женщина теперь была тенью самой себя, и огонь, горевший в ее глазах, был лихорадочным блеском; вместо прежней очаровательной живости появилось нервное возбуждение, столь ясно выказывавшее ее болезнь.
А он? Занавеси только что закрылись за высокой фигурой, красивой, статной, олицетворением силы, – он был типичным древним германцем со светлыми волосами и голубыми глазами. И был до крайности упрям, когда чего-нибудь хотел. Не зная сам почему, барон Лотарь вспомнил одну охоту, когда герцог весь день, вечер и ночь в проливной дождь преследовал, в сопровождении одного лишь егеря, великолепного оленя, вымок насквозь, но все-таки убил его… Да, он был до крайности упрям, и потому…
Глаза барона все еще не отрывались от лиловой портьеры, когда появился Пальмер и с элегантностью придворного подошел к нему.
– Позвольте мне также, барон, – начал этот изысканный господин с сединой на висках, – приветствовать вас на родной земле. Ваше отсутствие так чувствовалось в придворном салоне, что мы не можем не прийти в радостное возбуждение, увидя вас снова!
Барон с неподвижным лицом слушал его и с высоты своего роста надменно смотрел на говорившего. «Какая типично мошенническая физиономия» – думалось ему при взгляде на смуглое лицо с темными дерзкими глазами под густыми бровями.
– Премного обязан, – холодно отвечал он, и глаза его перешли с маленького человека на яркие картины.
– Как вы находите ее высочество, господин барон? – Пальмер придал своему голосу грустное выражение. Видя, что собеседник так погрузился в рассматривание живописи, что, казалось, не слышал вопроса, он добавил: – Зима пройдет тихо, потому что она умирает… А потом…
Лотарь обернулся и посмотрел на говорившего.
– Что потом? – спросил он с таким выражением, что Пальмер не решился продолжить. – Что потом?
В это мгновение доложили, что экипаж подан, и Нейгауз прошел мимо Пальмера, не настаивая на получении ответа.
С бледным лицом сел он напротив герцогской четы.
Экипаж помчался по прекрасно ухоженной дороге в душистый еловый лес. Герцогиня, одетая в темно-красное шелковое платье, подчеркивающее болезненную желтизну ее кожи, все-таки казалась полной радости, жажды жизни, под приоткрытыми бледными губами блестели мелкие белые зубы, глаза из-под простой, отделанной только красной лентой шляпы внимательно смотрели в густую чащу ветвей, грудь поднималась и опускалась, как будто каждый вдох был для нее целительным.
«Конечно, умирает… – думал Лотарь. – А потом, потом?..».
Герцог, сидевший рядом с супругой, казался всецело погруженным в рассматривание живой изгороди леса, тянувшейся вдоль дороги.
Потом!.. Барон Лотарь слишком хорошо знал всем известную тайну: у нее были крылья, и она долетела и до его дома.
Он не удивился, когда узнал о страсти герцога: он видел ее приближение и сжимал кулаки, когда впервые услышал имя правителя рядом с ее именем…
Ее высочество начала весело болтать; она безостановочно говорила о Клодине, и Лотарь должен был отвечать, хотя готов был зажать ей рот.
За ними катилась коляска, в которой ехала старшая придворная дама, фрейлина Катценштейн; рядом с этой добродушной женщиной сидел Пальмер и кисло-сладко улыбался, думая о том, что герцог слишком уж поспешно направляется в Совиный дом.
Экипажи внезапно остановились, Пальмер наклонился, и его улыбка сделалась еще более кислой: на некотором расстоянии от них рядом с герцогским экипажем стояла коляска Нейгауза, Пальмер узнал ее по вороным лошадям и желтой с черным кокарде кучера.
Барон Нейгауз вышел и подал герцогине что-то белое, украшенное голубыми лентами, – это был его ребенок.
– Ах, это фрау фон Берг с малюткой принцессы Екатерины, – сказала фрейлина и взяла лорнет. – Вот несчастное жалкое существо. Мне жаль бедную Берг.
Пальмер снова откинулся на спинку сиденья, не отвечая на последнее замечание. Он продолжал улыбаться: «Как все это по-деревенски мило!»
Наконец, лошади тронулись, и экипаж Нейгауза проехал мимо них. Маленький черный человек с преувеличенной учтивостью поклонился сидевшей в нем женщине под пестрым зонтиком. Она держала ребенка на коленях, и ее серо-голубые глаза странно вспыхнули при виде его.
– Она все еще красива, – проговорила фрейлина, довольно сдержанно отвечая на поклон фрау фон Берг. – И, Боже мой, не может же она быть вечно молодой!.. Погодите, Пальмер, впервые я ее увидела тринадцати лет в Баден-Бадене у графини Шамбор. Потом она приехала со своим старым мужем в резиденцию и говорила, что для нее полезна перемена воздуха, – легкая насмешка скользнула по добродушному лицу старой дамы. – Я не хочу сказать о ней ничего дурного, но очень коротким было время ее блеска: через год герцог женился и с этого времени сделался примернейшим супругом.
– О глубокоуважаемая, его высочество всегда следовал по стезе добродетели, как и теперь, как и в это самое мгновение; кто же может в этом сомневаться?
Старая дама пристально взглянула в смеющееся лицо соседа, и краска недовольства покрыла ее щеки.
– Оставьте свой сарказм, Пальмер! – воскликнула она. – В том, что вы подозреваете, нет ни искры правды. Клодина Герольд…
– Ах, можно ли сказать что-нибудь против Клодины Герольд, чистейшей из чистейших женщин? – возразил он и поднял шляпу над своей лысеющей головой.
Госпожа фон Катценштейн еще сильнее покраснела и закусила губу: «Этот Пальмер настоящий вьюн, которого никогда не поймаешь, Мефистофель, Тартюф…» В своем гневе она не могла найти достаточно сильных выражений для ненавидимого всеми любимца герцога.
– Вот мы и приехали, – между тем сказал он, указывая рукой в узкой перчатке на расстилавшуюся перед развалинами лужайку, где песочные дорожки казались кружевом, наброшенным на темно-зеленый бархат. Над башней, выступавшей из густых вершин деревьев, вились и сверкали на солнце, как серебряные блестки, голуби Гейнемана, а сквозь низкие ветви кустов пестрели садовые цветы. – Действительно, многоуважаемая, этот Совиный дом – настоящая идиллия, уголок, будто нарочно созданный для того, чтобы мечтать в нем о будущем счастье.
