Текст книги "Вечная загадка Лили Брик"

Автор книги: Евгения Грановская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

6

По дороге домой Марго купила себе еще одну бутылку португальского портвейна. Она решила сделать себе на ночь коктейль. Но потом – после душа, в мохнатом халате, перед включенным телевизором, забравшись с ногами в кресло – передумала и решила выпить бокал чистого.

На душе было погано. Встреча с дьяконом пробудила воспоминания, от которых Марго давно уже (так она, по крайней мере, думала) избавилась. Теперь эти воспоминания снова взяли ее измученную душу в оборот и не собирались отпускать. Год назад их отношения, вполне товарищеские, даже дружеские, чуть было не переросли во что-то большее. А потом дьякон пропал. Просто испарился, словно его никогда и не было. Его номера телефонов были заблокированы.

И вот прошел год. Марго сидела с ногами в кресле и, обхватив колени, смотрела, как на экране телевизора беззвучно шевелятся рты актеров. С выключенным звуком их игра выглядела еще бездарней. Они были похожи на детей из школьного драмкружка, которые пытаются разыграть на школьной сцене шекспировские страсти. Смешно и глупо.

Время от времени Марго подносила к губам бокал с темно-красным «Порто» и делала маленький глоток.

«Какие все-таки гады эти мужики, – думала Марго устало и беззлобно. – И зачем они выматывают нам душу? Говорят, что женщины непостоянны. Какие глупости. В сравнении с мужчинами мы просто незыблемые скалы. Говорят, что мы легкомысленны. Но ведь это они носятся по жизни, высунув язык, меняя увлечения, работу, женщин. А потом они пропадают. Казалось бы, навсегда. Но проходит год-два, и они снова появляются в нашей жизни, чтобы снова выматывать из нас душу. Какое скотство… Господи, и зачем ты только создал этих проклятых мужчин?»

Ей вдруг вспомнились строчки Маяковского, которые прочел ей в ресторане отец Андрей. И она зашептала, сжимая в руке бокал так сильно, что побелели пальцы:

 
Эта тема день истемнила, в темень
Колотись – велела – строчками лбов!
Имя этой теме —
Любовь!
 

Марго залпом допила портвейн. Затем протянула руку к бару, достала бутылку и налила себе еще. «Гулять так гулять», – с горьким отчаянием решила она.

Потом она пила еще. И еще. Затем ей позвонил бизнесмен Соболевский, с которым Марго рассталась полтора месяца назад, после того как он предложил ей руку и сердце, предупредив, что он приверженец «Домостроя» и Марго придется изменить свой образ жизни, ну, или хотя бы внести в него серьезные коррективы. Время от времени Соболевский звонил ей, снова и снова уговаривая выйти за него замуж. На этот раз повторилась та же история. Бизнесмен хвастался кольцом с бриллиантом в два карата, обещал измениться, подарить джип… Марго выслушала его тираду с угрюмым молчанием, а когда он прервался, чтобы перевести дух, сказала слегка заплетающимся языком:

– Соболевский, найди себе другую подопытную мышку.

– Что? – удивился тот. – Какую мышку? О чем ты, Марго?

– Иди к черту, – сказала Марго и брякнула трубку на рычаг.

Потом она допила «Порто» и уснула прямо в кресле, перед включенным, беззвучным телевизором. Телефон звонил еще несколько раз, но Марго его уже не слышала. Она спала тяжелым, похмельным сном. И всю ночь ее преследовали кошмары.

Глава 2
Ночь в «Курфюрстен-отеле»

Москва, декабрь 1922 года

1

Огромная широкоплечая фигура Маяковского замерла возле стены с развешанными фотографиями. Некоторое время поэт с интересом разглядывал снимки, потом криво усмехнулся и сказал:

– Н-да.

– Что? – не понял Родченко, отрываясь от настраиваемого аппарата.

– Да вот гляжу я на твои художества и понять не могу, на кой черт тебе сдались эти бабы?

Родченко пожал покатыми плечами.

– Мне нравится фотографировать женщин.

– Это женщины? Это изнеженные на солнце кошки, текущие любовным соком. Таких нужно не фотографировать, а е…

Родченко засмеялся. Маяковский еще немного походил по мастерской, рассматривая фото. Возле одного он остановился. Долго всматривался в него и наконец сказал каким-то особенно грустным голосом:

– Не знаю, не знаю… Правильно ли все это.

– Что? – спросил Родченко, устанавливая камеру на штатив.

Маяковский кивнул подбородком на фотографию:

– Да вот эти все ромбы и шары. Разъять все на простые формы несложно, а вот собрать обратно… Надоело упрощать, Саша.

– Это ты-то упрощаешь?

– И я, и ты. Ну, тебе-то проще – выстроил композицию, и порядок. А я работаю со словом, значит – со смыслом. Тут самое простое уже давно придумано.

– И что же это?

– Букварь, – с кривой усмешкой ответил Маяковский. – Дальше упрощать некуда.

– А как же Крученых?

– Дыр-бул-щир? – брезгливо проговорил Маяковский. – Это рев, а не стихи. А реветь полагается зверю, у него лучше получается.

Родченко прищурил на Маяковского лучистые, добрые глаза.

– Ты что, не с той ноги сегодня встал? – негромко спросил он.

– Угу, что-то вроде этого. – Маяковский поправил в нагрудном кармане пиджака большую перламутровую ручку, какой обычно подписывают бумаги в учреждениях большие начальники. Ручка была роскошная.

– Ого! – улыбнулся Родченко. – Где добыл?

На толстых губах Маяковского заиграло подобие улыбки.

– У Левидова выиграл, – горделиво сообщил поэт. – В маджонг. Разделал критикана под орех, это – добыча. Сделай так, чтобы в кадр вошла.

Маяковский сел на стул красного дерева, оглядел резные подлокотники и ехидно проговорил:

– Где ж твои чистые формы, художник? Их и в природе нет, а уж она сильна упрощать. У природы все витиевато и волосато, все запутано – одна сплошная борода на витых ножках. А ты хочешь простых форм.

Маяковский вставил в угол большого рта папиросу, небрежно прикурил от длинной спички.

– Ты сегодня явно не в настроении, – мягко, как всегда, сказал Родченко. – Тебя, должно быть, актриса твоя чем-то обидела. Не дала тебе своих форм видеть, и ты теперь обиду на моих формах вымещаешь.

– Ее формы посимпатичнее твоих, – заметил Маяковский.

– Кто бы спорил. Ну что? Начнем, пожалуй?

– Валяй, начинай. Папироса тебе моя не мешает?

– Мешает.

– Ну, так я ее казню, – Маяковский воткнул недокуренную папиросу в грязное блюдце.

– Стой! – окликнул его Родченко. – А, ты уже затушил. Зажги новую!

Маяковский послушно достал вторую папиросу. Закурил. Повернул бычью голову к объективу фотоаппарата, и Родченко щелкнул затвором.

– Поймал блоху за обмотку, – насмешливо сказал Маяковский. – В следующий раз предупреждай, не то кадр смажу.

– Склони, пожалуйста, голову, – попросил Родченко. – Только без нарочитости, а так, как ты делаешь по своему обыкновению… Так… Хорошо… А теперь смотри в объектив.

Маяковский напряженно уставился на фотоаппарат.

– Нет, не так, – сказал Родченко. – Спокойнее. Будто я тебе что-то важное говорю, а ты слушаешь.

Маяковский кивнул и изменил подъем головы, даже улыбнулся.

– Нет, не пойдет, – Родченко отпрянул от видоискателя камеры, нахмурился, подпер подбородок большим пальцем и уставился на Маяковского немигающим взглядом.

Маяковский спокойно смотрел ему в глаза, не советуя и не спрашивая.

– Вот! – крикнул вдруг Родченко, оживляясь, и ткнул пальцем в Маяковского. – Вот так смотри! Как будто это ты меня снимаешь, а не я тебя! Я – твоя модель!

– Да как скажешь, – пожал Маяковский острыми плечами и стал смотреть на фотографа пристально, оценивающе.

Родченко принялся колдовать над камерой, приговаривая: «так», «отлично», «еще разок». Он был явно доволен.

– Ну? – спросил, вконец истомившись, Маяковский. – Все?

– Еще нет. Ну, то есть получилось-то неплохо, но давай попробуем другой ракурс. Я хочу выжать из тебя максимум, ведь ты ко мне в другой раз не придешь.

– Может, и приду, – отвечал Маяковский, кривя губы. – Хотя на что тебе моя рожа, понять не могу.

– Не кокетничай. Сам ведь знаешь. Лицо поэта – это материк, с реками мыслей, лесами замыслов. На нем печать…

Родченко остановился, и Маяковский насмешливо спросил:

– Ну, чего? Хотел сказать – печать божья? Забыл на миг, что бога нет? Так чья же тогда на нем печать, Саша?

Родченко ничего не ответил.

Он снова склонился над фотоаппаратом, но тут кот, до сих пор мирно дремавший на шкафу, увидел, должно быть, во сне что-то страшное, издал душераздирающий вопль, подскочил и, не успев толком проснуться, сиганул с верхотуры прямо на фотоаппарат. Фотоаппарат рухнул, пластины черным веером посыпались в таз с водой, который непонятно зачем стоял в углу комнаты.

– А, что б тебя, проклятый! – закричал Родченко и попытался пнуть кота, но подлое создание легко увернулось от удара и пулей вылетело в прихожую. Родченко быстро стянул башмак и швырнул его вслед улепетывающему коту. Маяковский засмеялся.

 
Наш язвительный Сысой
Дрыгнул пяткою босой!
 

– прогудел он и со смехом добавил: – Не трожь зверя, Саша. Видимо, ему не понравился твой «ракурс». Это ведь не обычный кот, а кот художника. Имеет, стало быть, представление!

Родченко, вздыхая и бормоча проклятия в адрес кота, достал из таза пластины. Все они были безнадежно испорчены.

– Чертов таз, – сокрушенно и зло произнес Родченко. – Угораздило же поставить его здесь. Не в прихожей, не в уборной, а именно здесь!

– Это судьба, Саша. Не быть тебе фотографом. Даже не пробуй в следующий раз, а то и камеру разобьешь и сам, не дай бог, покалечишься. Малюй картины – это твое призвание.

Маяковский поднялся со стула и снял с гвоздя кепку.

– Ты не понимаешь, – огорченно проговорил Родченко. – Фотография дает художнику новые возможности. Лет через десять краски и холсты будут не нужны. Фотография заставит их потесниться. И в этом я должен стать первым.

– Брось, не переживай, – Маяковский положил другу руку на плечо. – Пойдем в кафе, накормлю тебя эклерами.

– А как же фотокамера? – растерянно спросил Родченко.

– После починишь. Когда вернешься, – Маяковский обнял Родченко за плечи и повлек его к вешалке. – Давай-давай, шагай, Рубенс. Мне кое-что нужно тебе рассказать.

– Что рассказать? – все еще сокрушенным голосом спросил Родченко.

– Одну историю, которая приключилась со мной в Берлине. Скучно не будет, обещаю. Надевай калоши, и айда!

2

В кафе «Плезиръ» народу было мало. Трое молодых людей в худых пальто пили из стаканов бледно-желтую гадость, которая именовалась здесь чаем. У окна сидела пожилая дама потасканного вида и цедила что-то из рюмки маленькими глоточками. Маяковский заказал пирожных и кофе. Родченко попробовал было опротестовать заказ, но поэт решительно его пресек.

– Саша, я в Берлине пять ночей кряду не отходил от игрального стола. У меня полные карманы денег.

– Выходит, везло? – поинтересовался Родченко.

– А то как же. Ты же знаешь, я на фортуну не полагаюсь, я эту барышню хватаю за подол и тащу к столу.

Маяковский осмотрел стены кафе, задержался взглядом на разрисованной стене, усмехнулся и тихо проговорил:

– Сижу под фрескою, эклеры трескаю.

Подошедший половой, малый в грязном переднике и с рыжеватой, словно крашенной хной, бородой, поставил перед друзьями кофе и вазочки с пирожными. Хотел идти, но Маяковский его остановил.

– Видишь тех, у окна? – тихо спросил он полового.

– Ну, – ответил тот.

– Принеси и им по пирожному. И чаю им завари – настоящего, а не этой ослиной мочи.

Половой посмотрел на поэта с сомнением.

– Ну? Сам пойдешь или мне тебя на кухню на руках отнести? – грубо поинтересовался у него Маяковский.

Половой вздрогнул, кивнул и заспешил к буфету.

– Видно, у тебя и впрямь деньги завелись, – сказал Родченко, нюхая ароматный кофе и улыбаясь. – Настоящий «мокко»!

– Кофе может быть только настоящим, иначе это не кофе, а… – тут Маяковский прибавил смачное словцо, из тех, что не всякий редактор решится напечатать в газете.

– Ты обещал рассказать какую-то историю, – напомнил другу Родченко.

– Историю? – Маяковский прищурился. – Ах да. Историю. Ну, слушай. Сижу я, значит, в этом «Курфюрстен-отеле», играю в карты. Две ночи мне не прет, денег не осталось, в голове от бессонных ночей липкая одурь. Сигары дымят, коньяком воняет, баба с подносом вокруг стола круги наматывает. В горле сушняк, в глазах – песок. Все вокруг как в тумане. И вот выныривает из этого тумана лысая голова. Этакое колено с ушами. Глазами хлоп-хлоп и говорит: «Вы, – говорит, – херр Владимир Маяковски? Русский поэт?» «Яволь, – отвечаю, – херр. Но с маленькой поправочкой: не русский, а советский. Мы, – говорю, – в СССРе различий между нациями не делаем. Нам главное, чтобы человек был хороший. У нас, – говорю, – классовый подход». Он опять глазками хлоп-хлоп, а потом улыбнулся, вроде как шутку оценил, и говорит: «Я слышал, херр Маяковски, что вы в близких отношениях с фрау Брик. Это так?» И улыбается мерзко так. Хотел я ему улыбочку с вывески стереть, но пожалел. «А почему, – говорю, – вас это так интересует? И откуда вы это слышали?» Ну, тут это колено с ушами…

– Изволите еще чего-нибудь? – проворковал над ухом Маяковского подобострастный голос полового.

Маяковский поднял голову и несколько секунд смотрел на полового так, словно не мог взять в толк, откуда тот взялся, потом ответил сухо:

– Молока летучей рыбы, да не на кончике ножа, а в серебряном половнике. Сделаешь?

– Э-э…

– Ладно, иди, – усмехнулся Маяковский. – Спасибо. Ничего не надо. Ну, чего встал? Ступай, любезный, ступай!

Половой покивал головой, повернулся и удалился, вихляя толстым задом и все время оглядываясь.

– Думает, должно быть, что я дипломат, – усмехнулся Маяковский. – Костюмчик-то на мне – чистый твид.

– Ты отвлекся от рассказа, – напомнил Родченко, уплетая эклеры, вкус которых за последние годы успел подзабыть. – Что было дальше? Откуда это «колено с ушами» знает Лилю?

– Да в том-то и дело, что не знает. «Я, – говорит, – слышал, что фрау Брик – первая леди Москвы. И что у нее собирается весь цвет московской богемы. Художники, писатели, политики…»

Маяковский отхлебнул кофе, почмокал толстыми губами и продолжил:

– Ну, вот. «Вам, – говорит, – не составит труда отыскать одну вещь». «Какую вещь?» – спрашиваю. «Одно недорогое украшение, – отвечает. – Кольцо с черным камнем. Сущая безделушка, но мне дорога, поскольку я коллекционирую подобные вещицы». «Что же в нем хорошего, – спрашиваю, – в этом кольце, если оно такое дешевое?» «А оно, – отвечает, – когда-то принадлежало вашему императору Николаю Романову, а потом он подарил его балерине Кшесинской, в которую был влюблен».

– Кшесинской, значит, – сказал Родченко, посмеиваясь и уминая третий эклер подряд. – Ну-ну. И что дальше?

– А дальше, Саша, этот лысый херр рассказал, что колечко находится у молодого человека по имени Андрей Арманд.

– Арманд? – Родченко замер с открытым ртом. – Уж не тот ли самый Арманд?

– Тот самый, Саша, тот самый, – Маяковский достал из кармана портсигар, открыл крышку, вынул папиросу и небрежно вставил ее в угол большого рта. Прикурил от спички и снова заговорил. Папироса ритмично, в такт шевелящимся губам, дергалась у него во рту: – Когда Ильич прибыл из Германии, он вместе с Крупской и Инессой Арманд поселился в доме…

– Тс-с-с… – сказал Родченко и, опасливо стрельнув глазами вправо-влево, прижал палец к испачканным кремом губам.

Маяковский тоже огляделся. Молодые люди жадно поедали пирожные, бросая в сторону Маяковского тревожные, недоуменные взгляды, в которых читалось все, что угодно, кроме благодарности. Потасканная дама у окна продолжала мусолить губами край своей рюмки. Маяковский снова повернулся к Родченко и повторил, сильно понизив голос:

– Ильич, Крупская и Инесса поселились в особняке Кшесинской. Ты наверняка знаешь, где это.

– Знаю, – кивнул Родченко.

– Так вот, – продолжил Маяковский. – Этот лысый херр…

– Не упирай так на лысину, – заметил Родченко и с усмешкой хлопнул себя по лысой голове.

Маяковский пыхнул папиросой и добродушно улыбнулся.

– У тебя, Саша, лысина другого рода, – объяснил он. – У тебя старорежимные волосы с охваченной революцией головы в небытие эмигрировали. А у него от сытой жизни в обратную сторону расти стали, прямо в мозг. Представляешь, какой бардак у него теперь в голове.

Маяковский басовито хохотнул. Родченко тоже засмеялся – высоким и переливчатым смехом. Настроение у художника после эклеров и «мокко» было прекрасное.

– Дай же я тебе дальше расскажу, – продолжил Маяковский, отсмеявшись. – И вот, значит, излагает мне этот (прости, Саша) лысый херр занятную историю. Дескать, колечко Николаша получил в Египте от знаменитой гадалки. А потом взял да и подарил его своей зазнобе Матильде Кшесинской. А она его, уж не знаю, по каким соображениям, с собой за границу не взяла, а в доме спрятала – в ножке кровати. Владимир Ильич его каким-то образом нашел и, в свою очередь, подарил Инессе Арманд. А уж она перед смертью подарила его своему сыну Андрею.

– Ну, допустим, – сказал Родченко. – А чего ж этот лысый херр хотел от тебя?

– Как? Ты все еще не понял? Тяжело соображаешь, брат. Он предложил мне сделку: я достаю ему кольцо, а он мне – машину и бриллиантовый гарнитур. «На кой черт мне ваш гарнитур?» – спрашиваю.

– А он?

– А он мне: «Вам, может, и не нужен, а вот фрау Брик пригодится. Я слышал, эта дама чрезвычайно ценит роскошные вещи и отлично в них разбирается. Машина, бриллиантовый гарнитур – я найду способ переправить это в Москву».

– А ты?

– А я ему: «И все это в обмен на одно кольцо? Вы же сказали, что оно – безделица». «Оно, – отвечает херр, – имеет для меня особую цену, поскольку принадлежало российскому императору».

Маяковский стряхнул пепел с папиросы в блюдце, заменяющее пепельницу, и продолжил:

– Ну, тут я ему натурально чуть в физиономию кулаком не въехал. Уж больно противная харя. Но снова сдержался. «Эх вы, – говорю, – коллекционеришки. Носитесь с хламом, как с манной небесной. Картинки, статуэтки, предметики. Мещанство. Фрау Брик это не заинтересует, уж поверьте моему слову. А на машинке своей сами катайтесь, украсив морду гарнитуром». Ну, тут он, понятно дело…

Перед столиком вновь возник бородатый половой.

– Изволите расплатиться? – вежливо осведомился он, чуть склоняя голову набок.

Маяковский недовольно дернул щекой.

– Сколько?

Половой протянул бумажку. Маяковский глянул на цифры и пожевал губами.

– Рыдали раки горько и беззвучно. И зайцы терли лапками глаза. Валяй, бери, кровопийца, – поэт достал из кармана несколько шуршащих купюр и сунул их в растопыренную розовую ладонь полового. Дождался, пока половой удалится, и насмешливо продекламировал ему вслед:

 
Жил на свете анархист,
Красил бороду и щеки,
Ездил к немке в Териоки
И при этом был садист!
 

Затем снова повернулся к Родченко:

– Так на чем я остановился?

– Немец предложил тебе машину и бриллианты в обмен на кольцо Арманда, а ты отказался, – напомнил Родченко.

– Ну да, – кивнул Маяковский. – Только этот Лысофф тоже упрям, даром что немец…

Родченко слушал друга, и перед глазами у него вставала живописная картинка. Темная комната, вся в разводах сигарного смога. Поблескивающие на подносах бутылки, словно глаза диких зверей, караулящих добычу в дымчатых травах. Бежевые прочерки голых женских рук. Охра усталых лиц с шевелящимися черными дырами ртов. Прямоугольный стол с зеленым сукном, разноцветные фишки, карты, летящие на стол и оставляющие за собой в густом воздухе бледные трассирующие следы, – как на кадрах кинопленки.

А вот и лысый, пузатый немец, ухоженный и прилизанный. Рот приоткрылся, и оттуда потекли гладкие и круглые, как голыши, словечки:

– А вы все-таки передайте мою просьбу фрау Брик. Пусть фрау сама решит, нужны ей мои подарки или нет.

– Ну, разве что ради смеха, – пожимает плечами Маяк, не сводя пылающих глаз с горки фишек, лежащих на зеленом сукне.

Немец перехватывает взгляд Маяка и сразу понимает, что к чему.

– Пообещайте, и я одолжу вам эти фишки, – говорит он вкрадчивым голосом.

– Одолжите? – Маяк смотрит на немца недоверчивым взглядом и облизывает вмиг пересохшие губы.

– Одолжу, – кивает лысый немец. (Вспышки отблесков на лысом черепе.) – Но вы пообещайте, что передадите мое предложение фрау Брик. Просто пообещайте.

Маяковский снова смотрит на горку фишек и уже не способен противиться натиску азарта.

– Хорошо, – говорит он. – Я обещаю.

– Клянетесь честью? – не унимается немец.

– А чем еще? – усмехается, скрывая смущение, Маяк. – Гоните фишки, герр!

Клубы сигарного дыма рассеиваются, и Родченко снова переносится в кафе. Маяковский сидит напротив, откинувшись на спинку стула, и внимательно смотрит на друга.

– Ты чего, Рубенс?

– Я?.. Ничего. Так просто. – Родченко качнул головой, прогоняя наваждение.

– Опять в облаках витаешь. Ты хоть слышал, что я тебе рассказал?

– Слышал. Ты уже говорил с Лилей?

Маяковский вздохнул. Перекатил папиросу из правого угла рта в левый.

– Говорил, – ответил он мрачным голосом. – И о немце, и о машине, и о чертовом бриллиантовом гарнитуре. Но уже здесь, в Москве.

– А она?

Толстые губы поэта искривила усмешка.

– А то ты женщин не знаешь. Они ведь как сороки. Чуть где заблестит – тут же летят. На всех парах несутся, даже если блестит на помойке…

И снова перед глазами Родченко встала картинка. Квартира в Водопьяном переулке. Комната с кроватью и ковриком на стене. На железной кровати сидит Маяк. В толстых губах неизменная папироса. Рядом стоит Лиля Брик, маленькая, аккуратная, с настороженной полуулыбкой на ярких губах, похожая на кошку и птицу одновременно.

При словах о машине и бриллиантовом гарнитуре глаза Лили начинают ярко блестеть. Пока Маяк зажигает потухшую папиросу, она размышляет, кусая нежные губы белыми, острыми зубками. Потом говорит, глядя не на Маяка, в пространство перед собой:

– Я слышала про Андрея Арманда, – говорит она. – Он очень молод, но у нас есть общие друзья. Я с ним познакомлюсь.

На лице Маяка застывает нерешительность.

– А как ты заставишь его отдать кольцо? – глупо, как ребенок, спрашивает он, хотя прекрасно знает ответ на свой вопрос.

Лиля улыбается своей таинственной полуулыбкой.

– Зачем же заставлять? – говорит она. – Он сам мне его подарит.

Маяк понимает, что означают эти слова, и его прошибает пот.