Текст книги "Mister Frost или Леденеющая Радость"

Автор книги: Евгений Жирков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

I.

Декабрь. Первая неделя. Ясное морозное утро – прекрасное начало дня. Погода выдалась на славу: вверху сияла сапфиром бездонная глубина небесного океана, внизу снежная пена скрипела под рефлёными ботинками. В хрустальном воздухе дышится легко и приятно. Вмиг забываются все насущные заботы и проблемы. Как будто нет ни домов, ни машин, ни людей. Только бесконечная белоснежная степь с редкими волосками высохших трав. В полнейшей безветренной тишине можно услышать, как по бескрайнему степному пространству ходит мороз, вороша под ногами осколки наста и льда, и сердце, ударив раз, другой замирает в ожидании его мягкой поступи.

Но вскоре погода испортилась. Первой по спокойным улицам города пробежала позёмка, лавируя между фонарными столбами и колёсами автомобилей. Она скользила по гладким зимним дорогам, проворной мышью шныряла по всем углам и закоулкам. Затем разыгралась настоящая метель. Ветер сносил с крыш зданий целые снопы пушистого снега и скидывал их на головы нерасторопных прохожих. Белая пыль закручивалась в гигантских вихрях-водоворотах. Вьюга, запряжённая в снежную тройку, гуляла по степи. Она проносилась по зеркальным прудам, полируя их и без того гладкую, словно зеркало, поверхность, лихо скакала между коробками многоэтажных домов, завывая и улюлюкая. Ветер пел арию прихода холода и стужи, от которой кровь стыла в жилах. Страшный вой поднимался над округой, деревья и кустарники кланялись в пояс новым хозяевам замёрзшего города, на улицах царили хаос и неразбериха. Прохожих, подгоняемых ветром, заметало снегом. Острые ледяные осколки больно впивались в лицо, глаза залепляло. Стужа и метель на мгновение сковали жизнь.

Такого ненастья и врагу не пожелаешь.

Я шёл, закутавшись в воротник и капюшон, но мелкий снег всё равно умудрялся как-то проникнуть мне под куртку и холодить кожу, покрывая её сотнями мурашек. Сквозь плотную белую пелену едва различались очертания далёких домов. Орды ледяных кристалликов носились в бешеном вихре, преломляя свет и окрашивая окружающий мир в серо-мглистые тона.

Колючее дыхание зимы слизывало снежную шкуру с дорог, обнажая их рваные края, истерзанные острыми каблуками от девичьих сапог, и выплёвывало снятый скальп в виде сугробов через пять-семь метров далее этого места. Словно джин, вырвавшийся из волшебной лампы Аладдина, бушевала грозная метель. Освободившаяся из длительного девятимесячного заточения, она нещадно хлестала людей всё новыми и новыми снежными нагайками, обрушивая весь накопленный за время долгого томления гнев.

Я, сносимый вбок толчками дикой смеси ветра со льдом, поднял сузившиеся в узенькие щёлки, будто у эскимоса, глаза и взглянул сквозь искрившуюся серебром стену на дорогу, по которой шёл. Впереди посаженные ровными рядами дубки и расставленные через одну лакированные скамейки параллельными прямыми уходили в перспективу, как обычно уходят в призрачную даль рельсы железнодорожной колеи, и сливались далее пятидесятиметровой отметки в мутное серо-голубое пятно. Одно мне показалось странным в этой чудной картине пляски Эриды: на фоне бледно-синих деревьев, в тумане плыл некий странный силуэт. Фигура человеческого роста по мере приближения увеличивалась, обретала очертания земного существа. Вскоре, когда мы поравнялись, я смог разглядеть её получше. Это был мужчина в чёрном замшевом пальто с высоко поднятым воротником и, что меня поразило, без головного убора. Ветер трепал его светло-русые волосы, заплетая в них снежинки. Глаза были опущены вниз. Он прошёл мимо, как приведение, даже не заметив присутствия постороннего человека и растворился в белом водовороте пурги.

Я вернулся домой. Ветер угрожающе завывал, пытаюсь ворваться в мою комнату. Он яростно ломал деревянные рамы, просовывал свои когтистые лапы во все видимые и невидимые щели. Бумажная липкая лента, удерживавшая утеплитель – свёрнутые в мухобойку старые газеты, – потрескивала, медленно отклеивалась от белой краски и скручивалась в трубочку. А ветер тем не менее продолжал выть свою унылую острожную песню. Холодный воздух струйками сочился сквозь стыки между рамами и стёклами, стелился морозным одеялом по ковру. Я ещё подумал в тот момент о странном человеке в чёрном пальто с развивавшимися в потоке вьюги светлыми волосами: «Неужели ему не холодно?»

Метель бушевала вечером и ночью и успокоилась только под утро следующих суток. Конечно, она принесла с собой гостинцы для людей – угрюмые, вылитые из олова и свинца тучи, изредка ронявшие горстки снежного пуха на город. Но ближе к полудню небо прояснилось, снова засветилось приятной голубой мягкостью. Опять несчастного джина заперли в бутылке. И, пока дух зимы сидит и точит зубы на переменчивую во вкусе погоду, я решил пройтись по аллее, где вчера попал в разгар гуляния метелицы.

Тишина, безветрие и неотвратимое спокойствие господствовали кругом. Лёгкий морозец едва ощущался, его присутствие казалось мнимым, недействительным. Голые деревья, словно часовые, стойко держались на холоде, не допуская даже мысли, чтобы шелохнуться. Неожиданно для себя я увидел, что на одной из лавочек сидел вчерашний прохожий в чёрном пальто. Его волосы на сей раз были зачёсаны на левый пробор. Он, человек, гордо запрокинув голову немного назад и положив ногу на ногу, читал газету. Незнакомец смахивал на какого-нибудь петербургского дворянина конца девятнадцатого – начала двадцатого века, в костюме с высоко поднятым воротником. Гражданин в чёрном пальто в самом деле был одет как-то старомодно, но, признаться, очень величественно. Вероятно, этот самый жёстко стоявший воротник, скрывавший целиком всю шею, подчёркивал статность необычного господина. При встречи мною вдруг овладел сильнейший интерес к этой личности и я тут же присел на стеклянную замороженную лавочку рядом с таинственным незнакомцем. Он продолжал читать газету. Глухо зашелестел переворачиваемый бумажный лист. И, не отвлекаясь ни на миг от увлекательной статьи, господин спросил тихим низким голосом, обращаясь как бы не ко мне, а в пустое пространство где-то перед ним:

– Хорошая погода, не правда ли?

– Да, хорошая. Спокойно, беззвучно.

На мгновение воцарилась короткое молчание.

– Скажите, почему Вы выбрали именно эту лавочку, а не любую другую в данном сквере? – опять спросил он, всё ещё не сводя глаз с газетных строчек.

– Мне очень интересно, почему Вы сидите в декабре и читаете. Это довольно необычно. Все люди ходят туда-сюда, а Вы – на скамейке читаете газету. Вам не холодно?

Наконец, незнакомец отложил в сторону типографию, предварительно аккуратно сложив её в четверо, повернулся ко мне лицом и взглянул зеленовато-серыми, почти не мигавшими глазами. Они, словно два уголка, горели в темноте равнодушного выражения.

– Как ни странно – нет. Я не чувствую мороза.

– Неужели? А я то думал…

– … что я так хожу, чтобы пофорсить, – закончил мысль незнакомец и продолжил. – Нет, Вы ошибаетесь. Мне действительно не холодно. Я могу сколько хотите сидеть в такой позе с газетой в руках и не нуждаться ни в тёплом шерстяном пледе, ни в кружечке горячего кофе, о котором мечтают все те, кто любит зимой проводить время на открытом воздухе, или же те, кто оказался во власти вьюги где-то вдалеке от домашнего очага.

Только после минутного разговора я заметил, что лицо у моего собеседника оставалось будто вылитым из стали: холодным и неподвижным. Ни единый мускул не дрогнул. Выражение сохраняло своё стойкое, непоколебимое, рассеянное равнодушие.

– Скажите, пожалуйста, для интереса, почему Вы не улыбаетесь?

– Вы кто: писатель? Или журналист?

Но в глазах я прочитал ещё один вопрос: «Какое Вам дело до моего лица?»

– Нет, просто очень удивительно…

– Вы не ответили на мой вопрос, – настойчиво произнёс он.

– Ну, допустим, скажу, что я писатель. Привык подмечать любую мелочь.

– И данной «мелочью» является моё лицо?

– Можно сказать и так. Оно у Вас какое-то необычное. Неживое, что ли. Просто застыло в одном положении…

– … и не желает шелохнуться, – опять, словно читая мои мысли, написанные на невидимом блокноте, сказал человек в чёрном пальто.

– Да…

– Это действительно загадка. Если хотите, можете сами поразмыслить над ней.

– А вот скажете, обычно люди, с которыми мне приходиться общаться, спрашивают, чем я занимаюсь. Я, в свою очередь, отвечаю, что пишу различные повести и рассказы. И тогда мои собеседники заваливают меня расспросами о том, что я буду писать в скором будущем, много ли книг издал за всю жизнь, о чём они, как это здорово, наверно, быть писателем. А Вы же не разу не поинтересовались, что я делаю и чем занимаюсь, даже после того, когда я назвал Вам свой вид деятельности, не удосужились узнать больше информации о моей скромной личности, как все остальные. Почему?

– Мне неинтересно.

– Конечно, это же так гениально просто!

– На самом деле очень не просто. Меня в принципе ничего не интересует.

– Что, совсем-совсем ничего?

– Да, абсолютно.

– Даже книги?

– И книги в том числе.

– Так что же Вы за человек такой получаетесь?

– О, если бы я мог ответить на этот вопрос, я бы не сидел сейчас с Вами на одной лавочке, а занимался каким-нибудь полезным делом. Например, работал бы бухгалтером где-нибудь в просторном кабинете, в какой-либо корпорации и получал бы зарплату. В общем, жил бы как все люди на этой земле. А так, как видите, просто существую…

– Простите, Вы сказали «на этой земле»? Как цинично и пренебрежительно или даже высокомерно, могу заявить. Без обид.

– Какие уж тут обиды, – незнакомец глубоко вздохнул и с лёгкой ноткой ни то сожаления, ни то поучительного укора, с которым мастер наставляет своих нерадивых подмастерьев, добавил. – На правду не обижаются.

– Вы действительно не любите людей, если так нелестно о них отзываетесь?

– Заметьте, не я это сказал, но во всяком случае Вы правы. Да, я действительно их недолюбливаю. Не то, что бы они мне что-либо сделали, вовсе нет. Они мне просто не приятны, как неприятен навязчивый и злобный болотный гнус. Вы, наверняка, не понимаете, о чём я говорю, – сделал он многозначительный вывод.

– С чего Вы взяли? Я очень даже понимаю…

– Не лгите, но, пожалуйста, продолжайте.

– Я Вас отлично понимаю и хорошо представляю себе данное ощущение, сам иногда чувствую себя выше этих земных червей. Хочется иной раз разорвать всякую презренную связь с ними, отделиться, обособиться. Но я – писатель, и, в свою очередь считаю, что эта далеко не скромная надменность должна быть свойственна любому талантливому и уважающему себя человеку.

– Вы тоже весьма откровенно отзываетесь о людях.

– Да-да, однако можно поинтересоваться, с чем ощущение мнимого превосходства связано у Вас?

– Превосходство не мнимое. Оно реальное. Настолько реальное, что находится за гранью человеческого восприятия.

– Простите?

– Вы не посвящены в эту тайну, и Вам это знать необязательно. Но я бы хотел Вас убедительно попросить не вмешиваться в то, что Вам не ведомо, – незнакомец явно что-то тщательно скрывал, не желая проливать ни капли света на некую загадку с непонятным, сильно затуманенным содержанием. Дорогой читатель, не видел ли ты никогда уравнения нахождения вероятности обитания той или иной планеты нашей галактики разумными организмами? Попробуй-ка решить его при семи неизвестных значениях!

– Извините, а Вы не расскажите поподробнее о себе, чтобы отразить это в моём новом рассказе? Уж больно любопытно Ваше мировоззрение. Идейку вот заманчивую подкинули. Ну как, согласны?

– Не уверен, что она Вам понравится, это раз. И я не люблю вспоминать данную историю, это два. Тем более Вы мне не знакомы, хотя и писатель, но всё же. Это три.

– Печально.

– Я не привык делать одолжений, но для Вас, так уж и быть, сделаю одно исключение. Не сейчас. История моя и в правду полна невероятных перипетий судьбы, отчасти мистики, любви, – тут он ещё раз вздохнул, – и прочее, из чего может получиться весьма не дурная повесть… Признаться, Вы меня заинтриговали. Я никогда не встречался с писателями. Да, если хотите, я расскажу Вам свою историю жизни. Мне-то всё равно, мне не жалко, – также равнодушно, без единой эмоции, продолжал говорить мой собеседник. – Предлагаю встретиться завтра здесь же, в это же время. Подготовьтесь, разговор обещает быть долгим. Возьмите только те вещи, которые сочтёте нужными. Но не мне Вас учить.

За всё время затянувшегося диалога его высеченное из камня лицо сохранило своё стойкое холодное выражение. В тот момент мне показалось, что я беседовал не с реальным человеком, а с гипсовой статуей, хотя, по правде, у статуй лица иной раз бывают поживее этого бездушного, бесцветного холста с чёткими очертаниями глаз, носа и рта. Как будто художник, потерявший всё ценное, кроме вдохновения, подавленный неудачей, взял в руки твёрдый графитный карандаш и, набросав пару серых штрихов, получил эскиз грусти и отчаяния. А вместо глаз на пустынном лице вставил два блёклых и слегка потёртых камня-изумруда, которые ярко, по-драконьи, светились в темноте зелёным, пронизывавшим душу насквозь пламенем. И готовый портрет безымянный художник повесил в дали от людей, туда, куда доберётся только избранный, чтобы насладиться красотой немого искусства.

Человек в чёрном пальто сидел на парковой скамейке с изящными изгибами в металле; контуры железных рамок, словно лозы винограда, переплетённые в самые причудливые формы, на толстых, как шпалы, лакированных брусьях, пришпиленных к той самой металлической раме болтами с блестевшими хромом шляпками. Он смотрел на меня своими странными не мигавшими и, посему, пугавшими глазами-пуговицами из малахита на мундире гвардейца, но, казалось, взгляд проходил сквозь меня и острым копьём проникал куда-то вовнутрь. На чёрную, словно зола, замшу сыпался снег, пестря её мрачно-могильную поверхность пепелища. Пять рядов больших пуговиц, в отличие от своих верхних собратьев, отливали тусклым ониксом.

Легкомысленный ветер гулял средь деревьев, чуть заметно шевеля сухие веточки дубов, похожие на костлявые пальцы старика. Небо постепенно затянулось невесомым серебристым серпантином, и снежный пух повалил из его дыр, как гусиные перья из разорванной подушки. Мы расстались. Белые хлопья засыпали незнакомца с головой, отчего его неподвижная фигура преобразилась и стала похожа на большого пушистого зимнего зверя, наподобие гордого волка. «Действительно, очень необычная личность, – подумал я на пути к дому. – Вроде и человек: руки, ноги, голова – всё на месте. А вроде и нет. Как будто он из другого мира сюда, на Землю, попал. Может быть, всё может быть».

Я открыл дверь своей квартиры и первое, что сделал после того, как разделся, подготовил необходимые принадлежности, которые обязательно понадобятся на завтрашней встрече. Разлинованная тетрадка, набор простых карандашей да термос с тёплым чаем – вот всё, что требуется для полного счастья кузнеца слов. Осталось только одно – ждать прихода музы. Но с этой проблемой, надеюсь, много хлопот не возникнет.

За окном злорадно кряхтел вечно недовольный чем-то суровый дух декабря, пытаясь вырваться на свободу из плена природы. Он устало ворочал чугунными оковами сугробы, беспомощно стучал в стёкла, но не мог ничего поделать: вчерашнее бесчинство и энергичный танец с барыней-метелью выбили из него последние силы. Вскоре вдалеке по одной-две начали вспыхивать звёзды промышленного космоса. В век научно-технического прогресса, семимильными шагами пробиравшегося по дебрям великой России, стандартная лампа: с нитью накала, люминесцентная или газоразрядная получила чуть ли не самую главную роль в жизни современного общества. Люди нуждались в свете. Больше света. Фонари дорог, вывески магазинов, бутиков, рекламные экраны – все эти дары физического укрощения дикой кошки электричества переливались семью цветами радуги и тысячами оттенков, превращая вечерний город в кладовую самоцветов. И хотя лампочка – обычный элемент нашей повседневной жизни, насколько удивительно и прекрасно может быть это простое изобретение, завораживающее случайного наблюдателя своим «божественным» свечением. Итак, за окном горел звездопад, разбросанный по полю сотнями холодно-белых и тёпло-оранжевых точек; а в моей комнате излучало свет во все стороны, гоняя моль по углам, моё миниатюрное, карманное солнце.

Новый зимний день дышал морозной свежестью мне в лицо. Там, на горизонте, где земная твердь, сталкивалась нос-к-носу с беловатым сонным небом, на самом их стыке виднелась невесомая полупрозрачная сизая дымка, как будто в сказочном дворце персидского султана, мягкие, молочные клубы пара из кальянов стелились по расписному полу. Шум машин бесследно растворялся вдалеке, и лишь бледно-серые немые точки, словно озабоченные муравьи, носились по прямому дорожному полотну и прятались за массивами жилых и торговых центров, изредка перебегая от одного дома к другому. Ветер, горничная в барской усадьбе, смахивал метёлкой с крыш и карнизов снежную пыль, точно целясь на шапки сновавших прохожих. Деревья, скованные льдом, застыли в неестественных позах. Заиндевелая жизнь потихоньку-полегоньку просыпалась, побуждая всё новые и новые толпы людей прощаться с тёплой и нежной постелью и сладкими сновидениями и идти на работу. Ещё толком не оклемавшиеся, они, толкаясь, ехали в тесном автобусе, набитом как бочка селёдкой зевавшими пассажирами. А металлические коробочки на колёсах, перевозившие пушечное мясо в пекло бойни, качаясь и заваливаясь то на один бок, то на другой, скользили по ледяному полотну. Бежевый снег, смешанный с речным песком для предотвращения гололедицы, обрамлял каждую тропинку плотной каймой сугробов.

И снова шёл я по дубовому скверу мимо запорошенных снегом лавочек, с наслаждением предвкушая грядущую встречу с таинственным незнакомцем. Наконец-то, моя первая за последние два месяца работа, как очеркиста! Как же я соскучился по карандашу и бумаге! Всё, напишу что-нибудь стоящее, послужу пером и шпагой во имя общества, свободы слова и справедливости! Главное – чтоб сохранился навык написания «быстрых рассказов». Ведь это же целое искусство – из короткой истории связать полноценный роман! Изящно выводить слова, отсекая, как говорил великий скульптор эпохи Возрождения Микелянджело, всё лишнее, и оставляя только то, что создаёт поистине неподдельную красоту самой простой и, на первый взгляд, даже неказистой вещи.

Талант писателя стоит на двух столбах. Один из них – мастерство собирать из обычных слов, будто тибетские ламы в течение долгих-предолгих месяцев составляют из крошечных цветных стёклышек картину созидания мира, тщательно выискивая ту единственную, ни с чем не сравнимую крупицу, несущую в себе необходимый и неповторимый оттенок смысла. Второй столб, на который приходится творческое начало писателя есть способность в маленьких, часто незначительных деталях видеть богатый, но скрытый потенциал; и то, без чего невозможна живая речь – энтузиазм.

Таким образом, задумавшись о вечном и прекрасном: об искусстве складывать кирпичики слов в небоскрёбы литературного Олимпа, я чуть было не прошёл мимо своего идеёного вдохновителя, готового отдать, возможно, самое ценное, что у него ещё осталось, – историю своего прошлого, историю проб и ошибок, взлётов с высоких скал и падений морские бездны – историю своей жизни. Каждому человеку дороги его воспоминания. Никогда не забываются первая любовь, первое разочарование, первая победа – первое и последнее. «О счастье мы всегда лишь вспоминаем, а счастье всюду. Может быть, оно – вот этот сад осенний за сараем иль чистый воздух, льющийся в окно…» – невольно всплывают в памяти стихотворения Ивана Бунина. Можно бесконечно долго рассуждать о человеческом счастье. Однако все разгадки тайны благодати сводятся к одному концу – к ушедшим в сладкую манящую даль без права возвращения назад радостям и печалям. Эх, мысли, мысли… Крутятся в моей голове и мешают думать, сосредотачиваться на мимолётных мигах, столь же ценных для меня, сколь золото человеческого доверия, любви и преданности, так как они и есть мои воспоминания.

Бодрящий морозец. Отличное время для новой творческой деятельности.

Человек в чёрном пальто неподвижно сидел на холодной скамейке и опять, как день назад, читал газету. Я не сразу заметил своего вчерашнего собеседника, если бы он, скрывшись за широким листом «Ведомостей», не окликнул меня.

– Господин писатель, куда Вы так спешите?

– О, добрый день! А я вот слегка задумался и чуть было не потерял Вас.

– Поаккуратней с мыслями: они могут завести Вас туда, в такую чащу, из которой не сможете затем выбраться.

– Спасибо, учту, – я поблагодарил незнакомца за мудрое изречение из жизни опыта, кстати говоря, верно подмеченное, и в свою очередь спросил. – Так что насчёт рассказа? Вы не передумали?

– О, дорогой писатель, если бы я передумал, я бы не пришёл на эту аллею во второй раз: я не люблю многократно посещать те места, в которых уже был, которые мне знакомы. Постоянная смена окружающей меня обстановки способствует независимости и непредвзятости к чему-либо, – человек с немигающим взглядом говорил, и в его интонации слышались нотки презрения и наивности; лицо, однако, по-прежнему оставалось скованным глубочайшим равнодушием к миру.

– Почему? Вы нее дорожите этим городом?

– Меня не так много, чтобы раздавать себя каждому захолустному городишке.

Такая циничная фраза меня несколько оскорбила, как патриота родной земли. Но я смог сдержать негодование внутри себя. Люди вольны думать так, как они хотят. Каждый желает видеть то, что считает правильным относительно своей точки зрения, аспектов своей правды. Я понял своего собеседника, понял подтекст его фамильярности, открытости оценочных суждений, понял сакральную тайну побуждений, стоявших за этой фразой, увидел лик рабочих людей театра, заставлявших сцену ползти за прыгавшими актёрами-марионетками, – настоящих двигателей эстетического повествования о морали и человеческих идеалах, адресованных подслеповатому зрителю.

– Если Вы, – продолжил господин в чёрном пальто, – будете стрелять в меня вопросами, то выбьете из меня весь смак дальнейшего рассказа. Не засоряйте голову прелестью восхищения ничтожно малыми моментами, а дайте им собраться в единый кулак, который затем разрушит Ваши бывшие приторные мечты, прежние ветхие догмы, данные Вам трясущимися дряхлыми прародителями и преподавателями. Моя история – история, находящаяся на грани человеческого восприятия, в какой-то мере иррациональная, нереальная. Вам остаётся только верить. Готовы ли Вы услышать её?

– Конечно, да.

– Мне безразлично, будет ли моя жизнь достоянием этого общества или затеряется среди хлама зазнавшихся людей, кичащихся мифом о торжестве их победоносного «ничего» над мировым «всем». Пускай судят, как угодно. Но если мой рассказ заденет их за живые ниточки, заставит взбунтоваться и оклеветать, писатель, знай – они горят и мучаются в моей правде, со злобой и ненавистью смотрят ей в глаза.

– Неужели Вы собираетесь уличить народ в чём-либо, а затем триумфально разоблачить его? Ваша история будет затрагивать социальные и духовные проблемы?

– Очень поверхностно. Отчасти.

– Это интересно…

– Только вновь учтите: не я это подтвердил словами, а Вы самолично, и косвенно соглашаетесь с моей точкой зрения, – незнакомец составлял философские умозаключения, словно читая мои мысли. Казалось даже, что я здесь был совершенно лишний и что он, мой собеседник, вёл разговор наедине с самим собой или с великим разумом, сидевшим напротив но ни в коем случае не с живым, действительным человеком.

– Я Вас не утомил своими размышлениями? – спросил он, увидав на моём лице некую рассеянность и неуловимую тень нетерпения (а вовсе не скуки!) поскорее начать писать очередную безызвестную повесть безымянного человека.

– Нет, что Вы…

– Не притворяйтесь. Притворство Вас не слушается: оно Вам не подвластно. Всё чётко видно в каждом изгибе и контуре Вашего открытого лица.

А между тем его заиндевелая маска с абсолютной безучастностью ко всему происходившему сохраняло прежнюю ледяную скованность. Как будто чувство в душе этого человека умерло, а глаза, отражавшие пустоту внутренних глубин, наполнялись какой-то непонятной, необъяснимой, мистической силой, так что я, не сумев больше устоять под их натиском, отвёл взгляд в сторону. Лёгкая, еле ощутимая дрожь колючим шариком прокатилась по спине и ногам.

– Пожалуйста, начинайте Ваш рассказ, – наконец предложил я.

– Долго решались и смущались, но надежды Ваши оправдались. Слушайте.

По заснеженной, мощённой серой гранитной плиткой дорожке изредка шествовали молодые мамы с колясками да бегал поджарый, одетый по-спортивному дед, дыша морозным паром. Вдалеке гудел город, и в какофонии самых различных звуков кипевшей жизни трудно было выделить что-либо определённое и мелодичное: всё сливалось в общий котёл хаотичной мазурки.

II.

– Начну издалека, – сказал он. – Отступим на несколько шагов назад, в недавнее прошлое этой страны…

Старец Хронос¹раскрутил маховик времени, повернул рычаг веков влево. Табло показало тысяча девятьсот семнадцатый год. Это было время тяжёлых перемен и потрясений. По стране с бурей и грохотом пронеслась февральская революция. Царь, потерявший всякое доверие своих поданных, отрёкся от престола и отошёл от власти. Ему на смену пришло Временное правительство. Однако и оно не смогло долго удержаться у руля. Колесо революции слишком быстро раскрутилось. Продолжала стрелять и бомбить Первая Мировая война. Бунты рабочих и крестьян подрывали авторитет временного правительства во главе с Керенским. Поддержку простого люда всё больше и больше получали Советы народных депутатов. В октябре того же года прогремела ещё одна российская революция. В стране установилась диктатура большевиков. В то же время из подполья поднималось освободительное белое движение из бывшего кадрового офицерства, юнкеров, казаков – всех тех, кто был не согласен с политикой РКП(б). Началась Гражданская война. В России гуляли беззаконие и беспорядок. Каждый, что хотел, то и творил. Горели дома, совершались грабежи. Старая Россия окончательно разрушилась, развалилась на куски. Все бывшие ценности теперь признавались более несуществующими. Пришла очередь нового смутного времени…

Он много рассказывал про братоубийственную войну, как будто сам был её непосредственным участником. Он без малейших содроганий и переживаний говорил о том, как его прапрадед и прапрабабушка застали революцию у себя дома, как на них покушались озлобленные крестьяне с затуманенным всеобщей беспечностью и взволнованностью рассудком, которые вернулись с германского фронта с винтовками наперевес.

– О, матерь божия! Погибло Отечество! Нет больше правды и чести в этом мире! – причитала бывшая помещица.

У многих братоубийственная баталия отобрала родимые дома, оборвала узы, связывавшие их с полыхавшим Отечеством. Прапрадед и прапрабабушка вместе с другими сотнями и тысячами обездоленных, отторгнутых народом, отравленным глупой, бессмысленной враждебностью друг к другу, покидали Российские края в поисках лучшей жизни за границей или для того, чтобы избежать позорных расправ и гонений. Они эмигрировали в США, защищённые от европейского империалистического разврата. Хитрые штаты уединились на своём гигантском острове-континенте и с ухмылкой и, как пират, с довольной «рожей» наблюдали, как грызлись меж собой державы Средиземноморья. Увёртливый лис войны с радостью приголубил бежавших прочь от насилия и несправедливости. Далёкие родственники моего незнакомца нашли приют в США, ставших для них мачехой, недоброй, но понимавшей и заботившейся о своих собственных меркантильных мечтах. Они поселились в богатейшем городе-метрополии государства – Нью-Йорке. Привезённые с собой драгоценности, фамильные дворянские сокровища, помогли бывшим российским подданным обжиться, обосноваться на новом месте. Купить скромный домик на окраине, заняться мелким семейным предприятием, приносившим небольшой, но достаточный для благородного существования доход.

Годы неумолимо шли вперёд. Глобальный экономический кризис второй трети двадцатого века, Вторая Мировая война, вьетнамский конфликт – всё кануло в Лету. Жизнь спокойно протекала в своём русле. Ничто больше не волновало её размеренного течения. В конце семидесятых годов прошлого столетия в семье потомков-предпринимателей русских эмигрантов родился сын. Отец с матерью назвали его Эдуардом, что в переводе означает – «страж богатства, достатка и счастья». Мальчика воспитали в духе потомственного дворянства: индивидуальное обучение в частной школе, правила этикета, знание нескольких языков, в том числе и русского. Родители гордились своим сыном, который, пусть даже и не достиг особо высоких успехов в образовании, но обладал замечательными предпринимательскими способностями. Поэтому, параллельно с основным обучением он занимался познанием экономики, торговли и бухгалтерского дела. В двадцать лет юный Эдик уже добился значительного прогресса и работал в семейной фирме, ведя учёт её финансовых издержек и потихоньку оптимизируя частное производство. Отец, хозяин и, одновременно, директор микрокорпорации, был очень сильно благодарен сыну за оказанную помощь. Дела фирмы стремительно поползли в гору. Продажи товаров за какой-то там месяц выросли в полтора раза. Семья потихоньку богатела, пополняя свой капитал день за днём звонкими блестящими монетами, и металлическое журчание услаждало слух домочадцев. Когда Эдуарду исполнился двадцать один год, отец подарил ему жёлтый кабриолет, чтобы сын смог сам поехать туда, куда он захочет, хоть на край света. Покупка автомобиля стала роковой точкой невозврата на бесконечной прямой жизни. Пути назад не было, оставалось только с надеждой смотреть вперёд, стоя на палубе корабля мечты, ухватившись за штурвал из красного дерева. И Эдуард, не испытывая ни тени сомнений, решился на опасное плавание в далёкие, заморские, никем не изведанные земли. Девизом отважного капитана в этом нелёгком путешествии стала фраза: «Риск – дело благородное. Кто не рискует, тот не ест и не живёт». И фрегат с раздутыми парусами, отчалив от родительского берега, отправился бороздить взрослую одинокую жизнь.

Как и у всех молодых и красивых парней, у Эдуарда была девушка – обычная, неприхотливая провинциалка Линси, приехавшая в большой город на заработки. История их знакомства весьма необычна. Она всеми силами отрывалась от реальности и, словно бокал с красным или игристым вином, наполнялась романтикой и дерзкими вызовами госпоже-судьбе, нежными объятиями и колючими фразами. Но лучше, думаю, будет начать с самого первого момента и постепенно, звено за звеном, собрать ясную хронологическую цепь и любоваться ею каждый вечер, как сказку, перечитывать перед сном. Это будет лучше, нежели сразу смешать в одном ведре чернила с гуашью, а затем пытаться, надев три пары увеличительных очков, что-либо понять, увидеть, различить в этой однородной липкой жиже. Итак, начну с краткой предыстории.