Текст книги "Кстати, о музыке"

Автор книги: Евгений Сыч

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Сыч Евгений
Кстати, о музыке

Евгений Сыч

Кстати, о музыке...

– Если поджечь рояль и слушать (современные рояли легко загораются, у них на клавишах не слоновая кость, а целлулоид), – то услышишь, как он будет играть сам. Точнее, играть на нем будет огонь. Огонь создаст свою музыку – интересно, не правда ли? Сначала взлет по клавишам, потом шелест нот и шипение струек огня, выбивающихся из деревянного кружева нотной подставки, тонких струек. А потом мощное крещендо, вакханалия гудящих языков пламени и неровный звон в высвобождающихся из надежной хватки колодок струн. И все это в дивном, недоступном человеческому творчеству порядке. В порядке, указанном огнем.

– Забавно, право, забавно. Вы убедили меня, допуск я вам, пожалуй дам. Вы продолжайте, это очень забавно. Так говорите, правда жизни?

И другой кабинет, попроще, понадежней. Зеленые жалюзи – так хочется чего-то зеленого на этом пустом, словно выжженном острове! – делали зеленым даже солнце за окнами, не говоря уж об интерьере. Интерьер был прост. Зеленоватый стол, зеленые стены, цвета несвежего покойника комендант за столом, по-настоящему зеленая фуражка на стене и на той же вешалке – автомат. Небольшой, удобный, успокоительно-черный, но с предательскими зеленоватыми бликами на свежем, по уставному тонком слое масла.

Гость не нравился коменданту. Честно говоря, гражданские ему вообще не нравились. Но у этого молодого человека, бог весть с какой целью прибывшего сюда, имелась бумага за подписью генерала, которого комендант заочно уважал, и бумага эта разночтении не допускала.

– Я к вам, – сказал молодой человек коменданту, – вот по какому делу. Я – композитор.

Комендант насторожился.

– Музыку пишу, сочиняю, – пояснил молодой человек. – И есть у меня мысль, для осуществления которой понадобится ваша помощь. Как бы это вам объяснять... Вот здесь, на острове, эти самые – враги, их что – много?

– То есть как – много?

– У любого великого правительства, у каждого великого начинания, даже просто у великих людей всегда бывало много врагов, – терпеливо объяснил композитор, глядя прямо в обеспокоенные глаза коменданта.

– Верно, – согласился комендант. – Врагов хватает.

– Так вот, возникла мысль, как использовать их для служения искусству, – мотнул головой композитор, словно стряхивая со лба длинную прядь. Но стрижка у него была по-армейски короткой, не длиннее ширины спичечного коробка, и это действовало на коменданта успокаивающе.

– Всех?

– Да нет, это было бы излишне, – ограничил себя композитор, – там есть склон у вас, рядом с заграждением, к волнолому ведет – знаете? – покатый такой: с него толкни – человеку ни за что не удержаться, – продолжал он. Я вот что думаю: если установить по склону микрофоны и сделать вывод на усилители, каждый звук можно будет записывать предельно чисто. Там еще уступ есть такой... они об него стукаться будут и лишь потом в воду падать.

– Кто – они?

– Да враги же!

– Понял, – просветлел комендант. Но сразу же засомневался: – А по какой статье я их буду проводить?

– Ну, не знаю. Лучше всего, так и спишите по статье "музыкальные расходы". Есть такая?

– Мда, – неопределенно сказал комендант, еще раз посмотрел на лежащую перед ним бумагу и завершил: – Пусть послужат искусству.

– Интереснейшая вещь должна получиться, – заулыбался композитор.

– Ну, что ж, приступим, – улыбнулся и комендант. – А микрофоны как будем ставить? Склон-то крутой?

– Я уже думал, – сказал композитор. – Это ничего. Если солдата на веревке спустить, можно аж до самого моря установить аппаратуру.

– Верно, – принял комендант.

Микрофоны установили вдоль всего склона. Сотню врагов (комендант не пожалел бы и двух сотен, все равно здесь работать им было негде и кормить приходилось задарма) – притаскивали поочередно к обрыву. Их сталкивали, они катились по склону к уступу и падали в воду, и каждый их вскрик, каждый стон, и плеск, когда тело касалось волны, и стук тела о камни записывались на магнитофонную ленту, усиленные мощной аппаратурой. Правда, некоторые не кричали, наверное, из вредности. Они падали, сцепив зубы, немые и немузыкальные, и тогда магнитофон записывал только глухие удары. Сначала композитор очень расстраивался, если попадался такой молчун, а потом успокоился: в глухих ударах тоже был определенный ритм, и главное, правда жизни. Ведь не все же, действительно, кричат, срываясь в смерть.

Одного врага сбросили в наручниках. Металл звенел, стукаясь о камень. Композитору это так понравилось, что он попросил коменданта надевать наручники и на других. Но комендант не согласился выбрасывать в море казенное добро и только в порядке личной любезности разрешил еще несколько человек сбросить в наручниках устаревшего образца.

Когда запись была завершена, композитор ее подработал с помощью ножниц и клея: перемешал некоторые куски для цельности композиции, кое-что повыкидывал, конечно, кое-что усилил. В общем, получилось недурно для симфонического произведения.

Первоначально знатоки не восприняли эту вещь как нечто новаторское. Но потом стали распространяться слухи, как делалась новая симфония. Неизвестно, от кого они исходили: то ли сам автор проболтался, то ли по другим каналам, – только все сразу узнали и заинтересовались. Пластинка разошлась мгновенно, и тираж удвоили. Любители музыки сокрушенно говорили: "Это не искусство, нет, так нельзя. Он негодяй, этот композитор!" – и ставили симфонию на полки, потому что невозможно не приобрести столь необычную вещь. "Жутко, но интересно", – утверждали другие, и тоже покупали диски и кассеты.

А композитор был счастлив. Он даже не подсчитал стекающиеся в его карман проценты. Он мечтал.

Он представлял себе, как замечательно было бы написать симфонию атомного взрыва. Если расставить целую систему микрофонов, спрятав их в укрытия достаточно прочные, чтобы выдержать первый натиск ударной волны, если взять самые разные микрофоны – от великанов с мембраной из дюймовой брони до шпионских "клопов", способных засечь самый затаенный шорох, и сделать так, чтобы в разное время по очереди слетели с них крышки-предохранители и распахивались навстречу буре чуткие уши, и если подобрать подходящий город, и если объяснить нужным людям всю важность этого эксперимента для искусства, искусства с большой буквы, искусства для избранных,

то очень даже будет что записать:

рев демонов смерти, выпущенных на свободу, хруст лопающихся стальных скелетов зданий, звон миллионов рассыпающихся стекол, хрипение воды и газа, хлынувших из разорванных в тысячах мест артерий города. И тысячеголосый крик людей – участников эксперимента с той стороны проводов, заглушенный грохотом падающих на сожженную землю обломков, крик, о котором только догадываешься.

И пламя, его тоже не приходится сбрасывать со счетов. Интересно, конечно, когда горит рояль, но куда занятнее, когда пылают железо и камень, когда с неуловимым шипением испаряется все, что может испаряться.

Вот это будет правда жизни!

Или – правда смерти?

Впрочем, композитор эти понятия путал. В философии и в семантике он был не силен.

Зато – какая музыка!

"Утомленное солнце нежно с морем прощалось..." Или – с землей? К тому же – утомленное ли, может – равнодушное? Но тогда при чем тут нежность?

Лучше так: равнодушное солнце прощается с землей.

Сумерки.

Тащат гамадрилы пианино.

Тащат бабуины пианино.

Тащат павианы пианино.

Тащат обезьяны пианино по сильно пересеченной местности. С визгом волочится сто угловатым камням основание, и гулом отзывается на каждый камень капризный деревянный ящик. Тащат они его к обрыву, и процесс передвижения заслоняет от них высокую цель всего мероприятия, и ругают они пианино. Но это неважно. Главное – помнит высокую цель пятирукий их вожак. Пятая рука выросла у него там, где у всех растет хвост. Эта рука, да еще умение мыслить абстрактно, умение отрешаться от мелочей, от мелких частностей, помогли ему стать вожаком. Он помнит, для чего втаскивают обезьяны пианино на откос: потом все племя соберется внизу, под утесом, задрав вверх тупые морды, я он, вожак, сбросит пианино на камни, чтобы грохнул ящик в последний раз и чтобы в звоне лопнувших струн послышался обезьянам звук собственных их рвущихся жил. Чтобы прониклись они ужасом и почувствовали, как велик вожак.

А когда забудут перенесенное потрясение, можно ведь и повторить. Жаль только, что добывать пианино с каждым разом становится все трудней. Вот если бы записать этот звук и прокручивать его каждый раз.

Где бы это раздобыть магнитофон? Или проще заставить кого-нибудь его изобрести?

Удобная вещь для обезьян – магнитофон.