Текст книги "День Дурака"

Автор книги: Евгений Лукин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Евгений Лукин
День Дурака

Казнь невиновного не менее полезна для общества, чем казнь виноватого, ибо ни с тем, ни с другим общество не знакомо.

Великий Нгуен

С каждым новым ремонтом крохотный бар местного Дома литераторов становился всё непригляднее, обретая помаленьку черты заурядной забегаловки. Повылиняла былая роскошь: исчезли зеркала с потолка, взамен панелей из тёмного дерева стены обметал бледный пластик, незыблемые кожаные диваны уступили место подозрительным по прочности трубчатым стульям. Впрочем, на отчётных собраниях очередная перелицовка неизменно ставилась в заслугу правлению, причём особо подчёркивалось, что бар стал выглядеть гораздо современнее.

В чём-то это соответствовало истине. В конце концов пенсионер, шарящий по мусорным бакам, тоже, как ни крути, примета нашего времени.

Кажется, богадельня доживала последние годы. Когда-то владевшие нераздельно первым этажом, а ныне ютящиеся в двух кабинетах, писатели держались за пресловутый бар, как белые за Перекоп. Сдача его буржуинам означала бы гибель культуры в целом. Ходили, правда, слухи, что власти вот-вот утратят остатки совести и взвинтят арендную плату. На лакомые квадратные метры в самом центре города охотников было более чем достаточно. Какое бы вышло казино!

А пока что бывшие проводники идей и властители дум заглядывали сюда на сиротливо съёжившийся огонёк, пили дешёвую водку, ругали размножившееся низкопробное чтиво и тосковали вслух по незабвенным временам, когда человек человеку был ещё товарищем, а не господином.

Отдали Родине жизнь без остатка. Ни слова для себя, всё для народа. И таких людей бросить на произвол судьбы! Подобный поступок можно было бы назвать свинским, умей государство совершать иные поступки.

* * *

– М-мерзавец! – с негодованием выговорил прозаик областного масштаба Арсений Сторицын, швырнув газету на стол. – И мы ещё за него голосовали! – Залпом допил остывший кофе и уничтожающе покосился на равнодушного Мстишу Оборышева. – А всё ты!.. – сварливо попрекнул он сотрапезника.

– Всё я… – безропотно согласился тот.

– Ты и твоя телебанда! – поддал жару Сторицын.

– Телебанда – это такой африканский танец, – меланхолично отозвался Оборышев. Подумал – и добавил: – А может, латиноамериканский…

Народное выражение «сидит, как нагорелая свеча» с поразительной точностью соответствовало облику Мстислава Оборышева. Начать с того, что в профиль черты его и впрямь напоминали вислую гроздь застывших восковых струек. Да и анфас тоже. Словно бы лицо совсем уже изготовилось стечь в рюмку, над которой его обладатель горбился без малого четверть часа, но затвердело на полдороге. Последним очевидно схватился длинный каплевидный нос.

Физия неизменно кислая, однако это была особенная кислота, скорее свойственная уксусной эссенции, нежели тронувшемуся молоку. Даже когда Мстиша молчал, мнилось, будто мысли его так же едки и внезапны, как суждения вслух. Писателем Оборышев не был, хотя, говорят, тайком что-то кропал. Всю жизнь проработал на телевидении. Карьеры не сделал. В ханжескую советскую эпоху явный цинизм, пусть даже и тихий, начальством не одобрялся, а когда времена сменились, то быстро превзошли в цинизме самого Мстишу, так что взойти по головам на вершину жизни в бурные девяностые ему, как ни странно, помешало ханжество, стыдливо называемое порядочностью.

– А уж врали-то, врали! – не унимался Арсений. – Такого нам из него ангела изобразили перед выборами…

– Почему врали? – благостно осведомился Оборышев. Безумное праздничное утро кончилось, и теперь он отдыхал от трудов праведных.

– Это ты меня спрашиваешь, почему? – взвился заводной Сторицын. – И на храм-то он пожертвовал!..

– Пожертвовал…

– И набережную озеленил!..

– Озеленил…

– И дороги в порядок привёл!..

– Привёл…

– Та-ак… – опасно откидываясь на спинку хлипкого металлического стула, зловеще протянул Арсений. – А теперь, значит, выясняется: и взятки-то он берёт!..

– Берёт…

– И с криминалитетом якшается!..

– А как же…

– Нет, я так не могу! – взревел член Союза писателей, оборачиваясь к стойке. – Леночка, будь добра, налей и мне сто грамм!

Действительно, беседовать с Мстишей… Чёрт, придумают же имечко – даже и не выговоришь! Так вот, беседовать с Мстишей на патетические темы было всегда крайне затруднительно, особенно если он поднимал на тебя исполненные сожаления глаза – и делалось вдруг неловко.

Чокнулись. Арсений с маху ополовинил стопку. Мстиша, как всегда, чуть пригубил.

– Родимые пятна социалистического реализма, – с прискорбием подытожил он. – Положительное – положительно, отрицательное – отрицательно.

– А разве нет? – страшно выкатывая глаза, вопросил прозаик.

Этот являл собою совершенно иной образчик реликтовой фауны. Если Мстиша Оборышев смотрелся в писательском баре несколько чужеродно, то Арсений не просто соответствовал интерьеру – он был его неотъемлемой частью и, казалось, выцветал вместе с ним.

Первую книгу Сторицын издал в те ещё времена, когда члена Союза писателей с первого взгляда трудно было отличить от члена Правительства. Естественно, что вскоре Арсений уже не ходил, а шествовал, не говорил, а вещал – словом, полностью осознал свою персональную ответственность за судьбу России. Спросишь его, бывало, который час, – ответит не сразу: призадумается тревожно, затем одарит испытующим взглядом из-под привскинутой брови, словно бы недоумевая, как это тебя могут интересовать подобные мелочи. Вздохнёт, вздёрнет обшлаг рукава – и оцепенеет над циферблатом, озадаченный мельтешением мгновений. Сам-то он привык мерить время веками.

Подсекли злые люди становую жилу русской литературе, а заодно и Арсению Сторицыну. Поредела его уникальная библиотека, потускнела позолота лауреатского значка, а под пиджаком взамен солидной рубашки с галстуком возникла призовая маечка, пересечённая надписью «фанта». И с каждой новой перелицовкой прозаик терял прежний лоск, становясь, мягко говоря, всё современнее.

– Ты мне одно скажи, – наседал правдолюбец Арсений. – Где вы, друзья, наврали? В хвалебных передачах или в разоблачительных?

Мстиша уныло шевельнул свечными наплывами бровей.

– Дьявол и телевидение, – изрёк он, – если и врут, то исключительно с помощью правды.

Умение ставить собеседника в тупик было у него, надо полагать, врождённым. С вилкой в руке Арсений Сторицын вопросительно уставился на развесистое хрустальное бра – наследие сталинского ампира, каким-то чудом пощажённое бесчисленными ремонтами.

– Возьми любой кадр, – миролюбиво предложил Оборышев. – Правда? Правда. Враньё возникает лишь на уровне монтажа. Стало быть, что? Стало быть, враньё состоит из правды.

– Нет, позволь! – снова обрёл дар речи Арсений. – Как это из правды? Меня, допустим, ты ни в чём разоблачить не сможешь! Монтируй, не монтируй…

– Это почему же не смогу? – опешил Мстиша.

– А в чём?

– Да уж найду…

– Найди!

Мстиша озабоченно заглянул в свою стопку, словно обнаружив в ней соринку. Сосредоточился.

– Закончил повесть, – с горечью поведал Арсений. – О живых людях… А издательство вот-вот коммерческим сделают… И на что жить? Дачу продать? Кому она нужна!.. Леночка! Налей ещё пятьдесят под карандаш. Отдам-отдам – мне сегодня Алексей Максимович от литфонда на бедность подкинет. Аж целых пятьсот рублей… Так в чём ты меня разоблачать собрался, Мстиша?

– Знаешь, – задумчиво молвил тот. – Тут наш национальный праздник приближается…

– Это какой?

– Ну… День дурака. Первое апреля.

– Приближается! Ещё февраль не кончился… И что?

– Ставь бутылку – разоблачу… Нет, ты не боись. Под занавес скажу: шутка, мол. Дескать, с первым вас апреля, дорогие горожане…

* * *

В бар заглянуло смуглое личико сатанинских очертаний. Легок был на помине лирический поэт Алексей Максимович Тушкан, глава агонизирующего литфонда.

– Здорово, Сильвестрыч, – бодро приветствовал он Арсения. – Ого! У вас тут что, интервью?

Перескочил порог и явился во всей красе – как из табакерки. Ни дать ни взять, Мефистофель в миниатюре. Увеличить раза в полтора, сменить жестяной теноришко на глубокий бас, плащ через плечико, шпагу на бедро, пёрышко в берет – и прямиком на оперную сцену.

– Я интервью… – мечтательным эхом откликнулся Мстиша. – Ты интервьёшь… Он интервьёт…

– Это меня уже от вас интервьёт!.. – огрызнулся мелкий лирический бес, водружая на свободный стул портфель, набитый столь туго, что его хотелось сравнить с бумажником. От безденежья – чего ж не сравнить?

– Здорово, Лёха… – благосклонно пророкотал приосанившийся Арсений Сильвестрович. – Вовремя ты, вовремя…

Портфель открыли. Понятно, что обилия купюр внутри не обнаружилось. Папки, папки, папки – и в каждой, надо думать, чья-нибудь рукопись. Вот делать нечего людям…

Затем из тесноты портфельного нутра был бережно высвобожден тоненький пластиковый пакет с ведомостью и немногочисленными сотенными бумажками. Спрессованный манускриптами, он, казалось, имел теперь всего два измерения. Идеальная плоскость – хоть на уроках геометрии демонстрируй.

– За неимением крови пишем чернилами, – провозгласил, а может, процитировал кого-то Сторицын, ставя подпись где надо. – А ты что ж, собачий сын, не снимаешь? – надменно оборотился он к Мстише. – Взялся разоблачать – разоблачай…

Необходимо приостановиться и сделать пояснение. В самом начале своей неголовокружительной карьеры Оборышев около года работал редактором, но с корочками корреспондента-кинооператора. Такое случалось частенько, однако настырный юноша, должно быть, ненавидя по молодости всё номинальное, и впрямь освоил смежную профессию. Как известно, телевизионщики подобно иеговистам всегда ходят парами. Оборышев же несколько раз ухитрился сдать материал, будучи един в двух лицах. А когда ему принимались пенять, что негоже, мол, – невозмутимо предъявлял удостоверение. Потом, разумеется, редакторское место для него сыскалось, но камеру из цепких рук Мстиша так и не выпустил.

– Сейчас, – покорно согласился он, освобождая объектив от крышки.

– Вы что, с ума сошли? – завопил лирик с портфелем, пытаясь прикрыть ведомость безнадёжно узкой ладошкой. – Приключений на свою голову ищете?..

Так и не выбрав, которую графу следует прежде всего утаить от общественности, он наконец сообразил по-ментовски заткнуть жерло объектива в целом.

– Отлично, – сказал Мстиша, опуская камеру. – Снято.

* * *

Тушкана еле убедили, что это была шутка, – и остервенело осунувшийся поэт сгинул, не оставив даже запаха серы. Ему ещё предстояло облагодетельствовать сегодня по меньшей мере трёх малоимущих литераторов. Дурацкие, согласитесь, шуточки: обиваешь пороги, клянчишь, изворачиваешься, с ведомостями химичишь, а им тут, понимаешь ли, хаханьки…

– Пересчитай, – посоветовал Мстиша.

Арсений машинально пересчитал пять сотенных, а когда поднял глаза, то увидел, что его снова снимают, причём как-то не по-людски – от бедра. Вроде бы из-под полы.

– Что, пацан? – ворчливо осведомился он. – Тебе, небось, такие крутые бабки и во сне не снились?

– Хотелось бы всё-таки знать, – занудливым ревизорским голосом поинтересовался Мстиша, перехватив камеру как положено, – за что вам были сейчас выплачены деньги.

– Это не деньги, – буркнул прозаик. – Это слёзы.

– А всё-таки: за что?

– Ну, хватит, хватит! – нахмурясь, прикрикнул Арсений. – Подурачились – будя… Леночка! Давай-ка, лапушка, рассчитаемся. Сколько там за мной?

– Хватит так хватит, – не стал противиться покладистый папарацци и поставил камеру на стол – далеко не откладывая.

Взяли ещё по пятьдесят капель и по салатику. Потом ещё по пятьдесят. После расчёта с барм

...

конец ознакомительного фрагмента